Задумался я тут, почему Любаша у Римского в «Царской невесте» в акапельной песне пророчествует о судьбе Марфы? Ведь это ее нужно будет «снаряжать скорей», она вскоре от сердечного друга откажется, да на кровати окажется под взором старика, любующегося на красу девичью в сиянии свечей «воску ярого». Или почти окажется, ведь как правильно подметил Малюта: «Царь Иван несчастлив ты, нет тебе на жен удачи».
Конечно, можно посмотреть на эту песню как на провокацию. Молодая «порченая» девка с низкой социальной ответственностью поет для оравы пьяных гопников, (что «хуже псов», как верно подмечают поселяне во втором акте оперы) песню про то, как выживший из ума старик царь (на момент действия ему 42, вполне себе старик по меркам шестнадцатого века) согнал в Слободу девок двенадцать тыщ да устроил смотрины. Почему бы и ей вон, порченой, не поучаствовать, накинет пелену на груди белые (забавно, но демонстрация женских грудей, исторически, довольно – таки амбивалентный символ: так делали проститутки зазывая клиентов на улице (отсылаю здесь особо любопытных к фуксовской «Истории проституции трех веков»), или так, в виде женщины с обнаженной грудью, символически изображали добродетель целомудрия (да хоть на ватиканской фреске Рафаэля с крещением Константина). Конечно, во время французской революции появилось нечто среднее в образе легендарной Марианны, и об этом можете почитать, например, у Р.Сеннета), да ляжет на кровать дубовую. Бесстыдница, не правда ли? Почему, кстати, Любаша и предлагает «отвечать» за песню пахану Малюте.
И вот тут непонятно, по какому поводу эти воску ярого свечи стоят не в ногах, уж раз ролевые игры подразумевают обстановку отпевания, а в головах? Чтобы лучше красу женскую видно было, или как в языческой традиции на Руси, чтобы свет свечи освещал путь умирающему, поскольку смерть в этот момент лишала человека зрения?
Вообще, чудится мне, есть что-то в том, как в этой опере Римского все друг на друга смотрят. И начинают смотреть именно с момента выхода Любаши (если оставить за кадром ретроспективную рефлексию Лыкова о немцах, которая, кстати, сыграет в истории свою роль, но об этом чуть позже).
Вот Малюта упрекает «крестницу» за то, что глазенки у нее «словно заспаны», хотя прямо перед тем он же хвастал Бомелию, что глаза у Любаши «как искры». Интересные наблюдения находим в рггушном сборнике «Сила взгляда. Глаза в мифологии и иконографии» (М.,2019), а именно в статье М.В.Ясинской «У страха глаза велики. Глаза в славянской народной демонологии», о том, что ведьма может выдать себя необычным взглядом, а именно: «у нее воспаленные покрасневшие глаза, бегающие глаза или дикий взгляд; ее отличает привычка не смотреть прямо в глаза». И далее: «Довольно широко распространены у славян верования, связанны с огненной природой глаз и зрачков демонов […] Идея «огненности», «светоносности» может выражаться в сравнении глаз: […] с искрами: в русской быличке повествуется о мужике, который «женился на красавице писаной, только глаза у нее были странные: черные, а в глазах словно искорки бегают. Как взглянет, так мороз по коже пойдет» (в ходе сюжета выясняется, что она была связана с «нечистым»). […] Огненная природа глаз мифологических персонажей соотносится с верованиями об огненной сущности их самих (ср.: огненный змей, блуждающие огоньки на могилах и др.), их «огненность» является в какой-то мере отражением их адского, демонического происхождения».
Сам же Бомелий, колдун в представлении жителей слободы («Допрежь того как с ним начать якшаться, крест надо снять. Ведь он колдун! Дружит с нечистым». Вспомним как чихвостят слободские жители двух бедных парней, зашедших к басурману за известно какой травкой), согласно ремарке автора «издали смотрит на нее», на Любашу то есть, когда та «стоя у боковой двери, раскланивается гостям». (Признал в ней ведьму?)
Интересно, когда Любаша роковым вечером стучит в дверь Бомелия, на вопрос «кто там стучит», она, не называя себя, просит открыть окно, чтобы, якобы, самому «увидеть». Действительно, зачем шуметь! Однако не забудем, что Бомелий и в сознании Любаши колдун. В книге А.К.Байбурина «Жилище в обрядах и представлениях восточных славян» (Л., «Наука» 1983) читаем:
«Как и двери, окна соотносятся с идеей входа, проницаемости, связи жилища с внешним миром, но эта связь имеет специфический характер. Окна связывают жилище не просто с остальным миром, а с миром космических явлений и процессов, таких, как солнце (луна), стороны света, ландшафт, чередование света и тьмы, дня и ночи, зимы и лета и т.п. Другими словами символика окна определяется не только противопоставлением внешнего – внутреннему, но и оппозицией видимый/невидимый, причем особая роль отводится солнцу, свету и тьме как активным явлениям, которым окна обязаны своим существованием. […] Другие виды связи, в частности использование окна в качестве такого же хода, как и двери, проницаемость окон для человека, птиц, животных, считались нежелательными и опасными. […] В то же время через окно выносят умерших некрещенных детей и взрослых покойников, болевших, например, «горячкой». […] Через окно осуществляется символическая связь с миром мертвых, ср.: «В окошко вывешивают полотенце, по которому должны подниматься в избу и спускаться родители». […] Такая связь окон с идеей смерти становится более понятной, если учесть этимологию слова «окно» (окъно – из око, ср.: др. – исл. vindauga, «ветровой глаз», откуда англ. Window «окно» и т.п.) и представления о смерти (или сне) как о закрывании глаз, ср. игру в жмурки, в основе которой лежит ритуальный образ смерти (ср.: жмурик «покойник» и производные с близким кругом значений); ср. также универсальный мотив слепоты героя и ритуальный запрет смотреть (выглядывать) в окно, нарушение которого приводит героя к гибели, а с другой стороны, мотив смертоносного взгляда, который выводится из противоположных соотношений: открывание глаз – смерть (или сон); закрывание глаз – жизнь, что объясняется гипотезой В.Я.Проппа о взаимной слепоте живых и мертвых относительно друг друга».
Может я придумываю, но попытка переговоров через окно, предпринятая Любашей, на мой взгляд, не ограничивается желанием обезопасить себя только физически.
Вспомним, что после безуспешной попытки закатить истерику Грязному, Любаша говорит такую фразу:
«Ушел и даже не взглянул ни разу. Небось на ту глядит не наглядится, и зелья для нее просил у немца, и золота сулил ему за зелье… Она его приворожила, видишь!». Мы то видим, но кто кого еще приворожил?
Вот Марфа, дергая бедную подружку («Ты не видала Ваню? -Где же видеть?») у которой, кстати, «глазки с поволокой» (вот я все думаю, «с поволокой» они какие? Томные-то конечно, но и мутные, а как мы читаем у Ясинской: «Глаза демона могут характеризоваться также неопределенным цветом, как мутные. Вид седой старухи с мутными глазами имеет сербская Недоля». Что-то типа «Колдовское озеро у тебя в глазах»?), всё глядит «на зеленый сад», вспоминая как «родные все на нас глядючи улыбаючись, утешаючись, говорили нам: по всему видать, что вас парочка; что златые венцы для вас скованы». А женишку своему, что «вчера весь день и глаз не показал», в квартете говорит: «как любить ласкать тебя стану я, да расчесывать кудри шелковы, в очи ясные тебе глядючи». М.Ясинская в уже не раз цитированной здесь статье пишет:
«многим славянским традициям известно убеждение, что в зрачках находятся человечки. Оно нашло отражение также и на уровне языка: в славянских диалектах выделяется особая мотивационная модель наименований зрачка, представляющая собой производные от слов со значением «маленький человек», «ребенок», «девочка (мальчик)», «кукла» […] Представление о человечках в зрачке является результатом наблюдения, что на гладкой поверхности глаза, как в зеркале, отражается облик собеседника. В ряде поверий человечек в зрачке трактуется как душа человека. […] «Человечек» может также расцениваться как ангел-хранитель человека».
Кстати, «кровавые мальчики» в глазах Бориса Годунова, не что иное, как субконъюнктивальное кровоизлияние, хоть Пушкин и играет смыслом намеренно, но об этом и так все знают, даже в помойке Вики об этом целая статья.
Так вот может Марфа желает разглядеть в глазах Лыкова (кто называет ее «друг мой, ненаглядный свет») Ангела Хранителя? Того, кто придет к ней, когда она будет одной ногой на том свете, в хоромах царских, к кому она будет обращаться и спрашивать «в краях чужих, в чужих землях, такое ль небо, как у нас»? (Да это вопрос о том самом небе, куда «уходят головами» те горы, что «глазом не окинешь». Я же обещал вернуться к Лыковскому ариозо!).
Ведь не с Грязным она ведет диалог, вопреки режиссерским клише. Она от него убегает, ассоциируя с Иваном Грозным. Фигурации скрипок в этом месте («не хочешь ли теперь меня догнать?») появляются в опере впервые на словах Малюты в первом действии о пророчестве некоего юродивого старца Доментьяна: «Родится Тит широкий ум». (Все же знают, есть такой анекдот, что княгине Глинской некий Дементий (или Доментий) предсказал рождение Грозного именно такими словами? И наш фараон родился аккурат в день св.Тита, ученика ап.Павла). Я убежден, что Марфа убегает именно от Грозного, приняв за него Грязного (можно было бы порассуждать о всяких таинственных логогрифах с метаграммами в этих двух аптронимах, без сомнения, не случайно выбранных Римским). И это мое убеждение подтверждается эпизодом, когда, «вклиниваясь» в разборки внезапно появившейся Любаши с Грязным, Марфа спрашивает незримого Лыкова – «Иван Сергеич, с кем это Дуняша разговорилась?», а как мы знаем из рассказа Домны Сабуровой, на смотринах Дуняша («глазенки так и светятся») разговорилась с Государем («а на твою-то посмотрел так зорко», говорит Домна Собакину. И поскольку на протяжении оперы мы слышим от поселян, что-де «глазок-то у него соколий», а Домна с восторгом выдает: «Как взглянет Государь, что ясный сокол», в связи с этим «Величальная песня» со словами «Увидал сокол из поднебесья, увидал удалой лебедь белую» звучит как минимум двусмысленно, явно что сокол-то не Иван свет Сергеевич, а скорее Иван свет Васильевич).
Продолжая тему взглядов, вот Любаша как бы промахивается, увидев Марфу лишь со второго раза, и просит у Бомелия «такое зелье, чтоб глаза потухли», ей это важнее всего, ведь Любаша уверена, что Марфа приворожила ее Гришку, да может и ее саму сглазила. Причем промахивается не только она, ведь и Грозный не может сперва решить на ком же из двух девок остановить выбор.
«Как смотрит он, как взгляд его угрюм!», со страхом восклицает Дуняша, «До греха не долго тут, сглазить может он на век». А Марфа, затрепетав от вида злобного дядьки, поет: «Мне строгий взгляд его тяжелый как камень на душу налег. Кто бы ни был он, но страшен мне угрюмый взор его».
Есть чего бояться девчонкам! Как пишет Н.В.Петров в статье «Дурной глаз: Традиция, современность, интернет», находящейся в том же рггушном сборнике: «Ситуация «сглазить может каждый» описывается в заговорах от сглаза. Перечисляются все возможные ипостаси человека (черноволосые, простоволосые, встречные, перешедшие дорогу, двоеженцы, однозубые, злые, ненавидящие и проч.): «…от девки от черноголовки, от стрешнаго и поперешнаго…», «… от дефки от пустоволоски, от бабы нечистоделки, от трежоного и от двужоного, от одножоного, и от треглазого, от двуглазого, от одноглазого, от трезубого, от двузубого, от однозубого, от цёрной пецени, и от горецей крови, и от колдуна, и от колдуньи, и от едуна и от едуньи».
А девки-то на выданье, а значит находятся в лиминальном состоянии, которое, в народном сознании, как пишет Петров, особо уязвимо перед сглазом и порчей.
Вот и Собакин, столкнувшийся с внезапной болезнью дочери («а ты горюй, на дочь свою бедняжку глядя») замечает с тоской, что «ей не с чего кажись бы вдруг свернуться, а люди добрые нашлися видно». Тем паче, что даже в болезни все хотят увидеть Марфу. Вон обезумевший Грязной несет: «за то, чтоб раз еще взглянуть на Марфу, я по локоть отсечь себе дам руку», а сенные девки, боясь этого безумного взгляда, пытаются оберечь от возможного «призора» новоиспеченную царевну возгласом «ему неслед бы увидеть очи ясные твои», хоть и так понятно, что ее уже «оприкосили».
Эпична авторская ремарка: «Его уводят. В дверях Грязной в последний раз оборачивается к Марфе и посылает ей прощальный взгляд». По мне, так это арочка к хмурому взгляду Грозного в середине оперы.
И все же, кто кого в этой истории сглазил? Любаша Марфу, или Бомелий Любашу, а может Грозный Марфу, или вообще Домна некую Колтовскую, что жемчугом все руки оттянула в хоромах царских? И почему все так пристально всматриваются друг в друга?
Хотел привести в заключение блестящий пассаж одного современного итальянского богослова о сострадании и видении другого, но поскольку досюда обычно никто не дочитывает, то ограничусь пожеланием: берегите ваши глаза от долгого и напряженного считывания отображенного на экране текста, и старайтесь поменьше хмуриться, чтобы случайно не сойти за того, кто способен обурочить, ведь современные социологические исследования показывают, что даже в наше время есть множество тех, кто этого искренне боится.
