Вторая часть письма Жуковского посвящена прощанию с поэтом. Завершающие её слова «будучи наполнен главным своим чувством, печалью о конце Пушкина, я в минуту выноса и не заметил того, что вокруг нас происходило; уже после это пришло мне в голову и жестоко меня обидело», наверное, абсолютно точно передают состояние не только Василия Андреевича, но и всех друзей Пушкина в те дни. А заданные им вопросы, которые я вынесла в заголовок статьи, точно выражают отношение лучшей части общества к произошедшему.
Говоря о реакции общества на гибель Пушкина, мне кажется, Жуковский находит единственно верные слова: «Чему же тут дивиться, что общее чувство при таком трагическом происшествии вспыхнуло сильно. Напротив, надлежало бы удивиться, когда бы это сильное чувство не вспыхнуло и если бы в обществе равнодушно приняли такую внезапную потерю и не было бы такое равнодушие оскорбительно для чувства народности». Он говорит об обстоятельствах случившегося, обусловивших такие чувства: «Жертвою иноземного развратника сделался первый поэт России, известный по сочинениям своим большому и малому обществу». Заметив, что «если бы Пушкин умер после долговременной болезни или после быстрого удара, о нём бы пожалели; общее чувство национальной потери выразилось бы в разговорах, каких-нибудь статьях, стихами или прозою; в обществе поговорили бы о нём и скоро бы замолчали, предав его памяти современников, умевших ценить его высокое дарование, и потомству, которое, конечно, сохранит к нему чистое уважение», Жуковский не стесняется в выражениях, говоря об убийце поэта: «Но Пушкин умирает, убитый на дуэли, и убийца его француз, принятый в нашу службу с отличием; этот француз преследовал жену Пушкина и за тот стыд, который нанёс его чести, ещё убил его на дуэли».
Василий Андреевич считает: «Весьма естественно, что, после того как распространилась в городе весть о погибели Пушкина, поднялось много разных толков». По его словам, оживившийся интерес к Пушкину «делает честь нации, ибо изъявляет, что она дорожит своею славою», и нет ничего странного, что это чувство «было соединено с негодованием против убийцы Пушкина, может быть, и с выражением мщения. Всё это в порядке вещей, и тут ещё нет ничего возмутительного».
Жуковский напоминает, что трагедия разыгрывалась практически у всех на глазах («Разве дуэль был тайною? Разве обстоятельства его были тайною? Разве погиб на дуэли не Пушкин?»). Он не делает властям открытых упрёков в бездействии, однако горькой иронией проникнуты его слова о «блюстительной полиции», которая «подслушала там и здесь» угрозы Геккерну (и снова ироничнейшее – «вероятно, что иные толковали между собою, как бы хорошо было его побить, разбить стёкла в его доме и тому подобное; вероятно, что и до самого министра Геккерна доходили подобные толки, и что его испуганное воображение их преувеличивало, и что он сообщил свои опасения и требовал защиты»), но ведь ясно, по-моему, звучит и напоминание, что раньше, когда дуэль можно было предотвратить, «блюстительной» полиция не была и «обстоятельства, предшествовавшие кровавой развязке», игнорировала…
Для Василия Андреевича не только, конечно, вероятно, но несомненно, «что говорили о Пушкине с живым участием, о том, как бы хорошо было изъявить ему уважение какими-нибудь видимыми знаками; многие, вероятно, говорили, как бы хорошо отпречь лошадей от гроба и довезти его на руках до церкви; другие, может быть, толковали, как бы хорошо произнести над ним речь и в этой речи поразить его убийцу, и прочее и прочее. Все подобные толки суть естественное следствие подобного происшествия; его необходимый, неизбежный отголосок».
И после этого прозвучит уже обвинение – «Полиция перешла за границы своей бдительности. Из толков, не имевших между собой никакой связи, она сделала заговор с политическою целию и в заговорщики произвела друзей Пушкина». Видимо, особенно оскорбит его обвинение людей, которые «день и ночь проводили перед дверями умирающего Пушкина»: «Я и прочие обвинённые друзья Пушкина были слишком заняты им самим, его страданиями, его смертию, его семейством, чтобы заботиться о толках в обществе, и ещё менее о том, как бы производить эти толки». Напомнит он и о происходившем в доме поэта: «С утра 28 числа до самого выноса гроба из дома, приходили посторонние, сначала для осведомления о его болезни, потом для того, чтобы его увидеть в гробе, — приходили с тихим, смиренным чувством участия, с молитвою за него и горевали о нём, как о друге, скорбели о том великом даровании, в котором угасала одна из звёзд нашего отечества… - и всё это делалось так тихо; более десяти тысяч человек прошло в эти два дни мимо гроба Пушкина, и не было слышно ни малейшего шума, не произошло ни малейшего беспорядка». Да, не преминет Жуковский вспомнить и о молитвах «за государя», но мог ли он поступить иначе? Отделяя царя, «который явился нам во всей красоте своего человеколюбия и во всем величии своего царского сана», от исполнителей приказа, тем больше обрушивается он на увидевших заговор: «Какое нравственное уродство надлежало иметь, чтобы остаться нечувствительным пред таким трогательным величием и иметь свободу для каких-то замыслов, коих цели никак себе представить не можно и кои только естественны сумасшедшим».
«Но, начавши с ложной идеи, необходимо дойдёшь и до заключений ложных; они произведут и ложные меры», - с горечью напишет Василий Андреевич. И перечислит эти самые «ложные меры»: «Назначенную для отпевания церковь переменили, тело перенесли в неё ночью, с какой-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников; и в минуту выноса, на который собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, жандармы наполнили ту горницу, где молились о умершем, нас оцепили, и мы, так сказать, под стражею проводили тело до церкви».
То, что чувства Жуковского, разделялись его друзьями, хорошо известно. О том же самом, но ещё более резко, напишет П.А.Вяземский в письме великому князю Михаилу Павловичу: «Было ли место в нашей душе чему-нибудь, кроме горя, поразившего нас?... Отпевание предполагалось в Исаакиевской церкви, в приходе дома, где умер Пушкин, вынос тела предполагался, по обычаю, утром, в день погребения. Приказали перенести тело ночью без факелов и поставить в Конюшенной церкви. Объявили, что мера эта была принята в видах обеспечения общественной безопасности… Друзей покойного вперёд уже заподозрили самым оскорбительным образом; осмелились, со всей подлостью, на которую были способны, приписать им намерение учинить скандал, навязали им чувства, враждебные властям, утверждая, что не друга, не поэта оплакивали они, а политического деятеля. В день, предшествовавший ночи, в которую назначен был вынос тела, в доме, где собралось человек десять друзей и близких Пушкина, чтобы отдать ему последний долг, в маленькой гостиной, где мы все находились, очутился целый корпус жандармов. Без преувеличения можно сказать, что у гроба собрались в большом количестве не друзья, а жандармы! Против кого была выставлена эта сила, весь этот военный парад?»
Ответит Жуковский и на обвинения в рассылке приглашений на отпевание не тем, кому следовало бы, по мнению жандармов: «Билеты приглашённым были разосланы без всякого выбора; Пушкин был знаком целому Петербургу; сделали для погребения его то, что делается для всех; дипломатический корпус приглашён был, потому что Пушкин был знаком со всеми его членами». И как тут не отметить, что многие дипломаты вели себя куда достойнее соотечественников поэта. Вспомним свидетельство А.О.Россета: «Граф Фикельмон явился на похороны в звездах; были Барант и другие. Но из наших ни Орлов, ни Киселёв не показались».
Иногда можно услышать мнение (оно высказывалось и в некоторых комментариях к моим статьям), что Жуковского нельзя считать по-настоящему другом Пушкина, что заботился он прежде всего о себе, прислуживал властям etc. Да, в этом письме мы встречаем панегирики государю и указания (подчас слишком настойчивые) на изменившиеся, ставшие верноподданническими настроения Пушкина. Но означает ли это клевету на погибшего? О причинах, заставивших Жуковского писать так, мы уже говорили. Задачей его было защитить человека, который сам уже не может себя защитить, и сделать всё возможное для его семьи, в первую очередь, подготовить посмертное издание его сочинений.
Но посмотрите: превознося благодеяния императора, Василий Андреевич не найдёт никаких оправданий действиям жандармов: «Что же надлежало бы сделать полиции, если бы и действительно она могла предвидеть что-нибудь подобное? Взять с большею бдительностью те же предосторожности, какие наблюдаются при всяком обыкновенном погребении, а не признаваться перед целым обществом, что правительство боится заговора, не оскорблять своими нелепыми обвинениями людей, не заслуживающих и подозрения, одним словом не производить самой того волнения, которое она предупредить хотела неуместными своими мерами» (и невольно возникает вопрос: если полиция вела себя таким образом, могло ли это делаться без ведома царя?).
Жуковский закончит письмо горьким недоумением: «Какое намерение могли в нас предполагать? Чего могли от нас бояться? Этого я изъяснить не берусь». И вот тут и напишет он о «жестокой обиде», нанесённой друзьям поэта и осознанной лишь после того, как они немного пришли в себя после всего случившегося…
*************
Наверное, нужно сказать хотя бы несколько слов о роли Жуковского в подготовке к печати неопубликованных произведений Пушкина. Но об этом – в следующий раз.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
