Ранний октябрь выдался мягким, светлым. Дождей почти не было. Он смотрел на ясное небо, на трепещущие от легкого ветерка золотистые листья. В лучах заходящего, но еще высокого солнца сияли купола церквей. Он невольно ощущал прелесть пейзажа. Но как это все не похоже на его родину. О прекрасная далекая Франция! Давно он не видел милых родных полей. Уже столько лет на службе у польского короля Яна III Собеского.
А теперь вот и вовсе застрял в этой проклятой Московии. Так и не смог добиться аудиенции ни у царевны Софьи, ни у царя Петра. Правда, Софью, сплетничают, уже сослали в какой-то монастырь, а аудиенции у государя велено ждать. Вот и приходится собирать сведения, подслушивая сплетни на улицах и в трактирах да выслушивая мелких служителей при дворе (языка Нёвилль не знал, но были у него толмачи). Кое-что удается вытянуть из знатных особ, с которыми приходилось общаться, но то, за чем его послали, узнать не удается. Дело клонилось к вечеру, и Нёвилль засобирался домой – в сумерках бродить по улицам было небезопасно.
Фуа де ла Нёвилл был дворянином из Бове, маленького городка на севере Франции. А может быть, и из какого-нибудь другого городка – о нем практически никаких сведений не осталось. Одно время даже считали, что де ла Нёвилль – вымышленное лицо. Предполагают, что он был знаком с отцом польской королевы Марысеньки. Марысенька – это француженка Мария Казимира Лагранж. Она жила в Польше с детства, числилась в свите королевы Марии Луизы, после смерти которой не осталось прямых наследников. К этому времени Мария Казимира была замужем вторым браком за Яном Собеским. Ему удалось отвоевать польскую корону, и Мария стала польской королевой Марысенькой.
В шестидесятые годы Нёвиллю удалось пристроиться при дворе короля Собеского. Кто оказал ему протекцию – королева Марысенька, с чьим отцом якобы был знаком де Нёвилль, или какие-то неведомые нам иезуиты, с которыми у нашего героя тоже были связи, – доподлинно неизвестно. Но как бы то ни было, в августе 1689 года он отправляется в Москву и остается в ней до декабря. Сам де Нёвилль утверждает, что его отправили в качестве дипломата и польского представителя, но никаких официальных бумаг такого уровня у него не было. По утверждению француза, его послали, чтобы собрать сведения о переговорах России со Швецией. Вряд ли де ла Нёвиллю поручили бы серьезную дипломатическую миссию – он заслужил репутацию человека самоуверенного, легкомысленного и не очень проницательного. Но для выполнения задания авантюрного характера этот ловкий человек вполне был пригоден.
Поёживаясь от вечерней свежести, де ла Нёвилль вернулся домой и засел за свои записки. Писать он любил, перо имел бойкое. Чего не знал, то придумывал. Вот, например, портрет царевны Софьи в его исполнении:
Она очень безобразна, имеет уродливое тело непомерной толщины, с головой, огромной, как подушка или котёл. На лице у неё растут густые волосы, на ногах – наросты и шишки, и ей теперь, по крайне мере, сорок лет.
По-видимому, на французского шпиона напало в этот миг особое вдохновение – врал окрыленно и безудержно. Понять, что Нёвилль лжет, нетрудно: во-первых, царевну Софью он никогда не видел; во-вторых, в 1689 году ей было тридцать два года – скажем прямо, до сорока ещё очень далеко, в-третьих, даже если бы он и встретился с царевной, вряд ли Софья показала бы ему наросты и шишки на ногах. И хотя все это ясно, как божий день, однако некоторые историки купились на подобные байки. В.О. Ключевский (1841-1911) в «Курсе русской истории» (1902-1922) дает портрет Софьи:
Эта тучная и некрасивая полудевица с большой неуклюжей головой, с грубым лицом, широкой и короткой талией, в 25 лет казавшаяся 40-летней, властолюбию пожертвовала совестью, а темпераменту стыдом…
Догадайтесь с трех раз, кого так бесцеремонно цитирует наш замечательный либеральный историк. Труд де ла Нёвилля он прекрасно знал: ещё в студенческие годы написал работу ««Сказания иностранцев о Московском государстве» (1866). И о нем же упоминает в цитированной работе в главе о В.Голицыне. А вот почему Ключевский так безоглядно поверил французу, - это уже интересно. Не иначе, как здесь особую роль сыграли нужные кому-то идеологические концепции. Другими словами, кому-то очень понадобилось оболгать Софью.
Видимо, на это описание ориентируется и И.Репин, когда пишет картину «Правительница, царевна Софья Алексеевна через год после заключения ее в Новодевичьем монастыре во время казни стрельцов и пытки всей ее прислуги в 1698 г.»
Искусствоведы уверяют нас, что И. Репин тщательно готовился к написанию картины: работал с документальными источниками, много раз бывал в Новодевичьем монастыре, изучал ткани, одежду, драгоценности того времени. Странно, что, будучи так хорошо «подкованным», он допустил грубую историческую ошибку в названии картины: Софья была заточена в монастырь в 1689 году, сразу же после того, как Петр и Нарышкины получили власть, а вовсе не в 1697. К этому времени она находилась в монастыре уже восемь лет. Странно, что дотошный Репин этого не знал.
Художник просит В.В. Стасова прислать ему портрет Софьи. Что мог прислать ему Стасов? Существовало несколько прижизненных портретов Софьи. Некоторые позже были признаны портретами других женщин – ошибочка вышла. Какие-то отличались излишней декоративностью– в них трудно было различить индивидуальные черты.
Репин пишет свою Софью с нескольких моделей. Одна из них – молодая писательница Е.И. Бларамберг-Апрелева, другая – мать художника Серова - Валентина Семеновна. Третья – домашняя портниха Репиных Бове (бывают странные сближенья). Над картиной Репин работает около года.
Работа Репина была принята восторженно многими почитателями его таланта. Но художник с волнением ждал отзыва В. Стасова, который был очень важен для него. А вот Стасову картина не понравилась. И не только Стасову, но и Мусоргскому, Сурикову, Третьякову. Претензий к художественному мастерству И.Репина ни у кого не было – все безоговорочно признавали живописный талант художника, великолепно передавшего тусклое сияние парчовых тканей, игру камней, нежную красоту жемчужного ожерелья. Претензии были другого рода, скорее, их можно назвать идейными, и касались они трактовки образа Софьи. Так, Стасов считал, что Репин не смог понять талант и трагедию одной из самых замечательных русских женщин и ему не удалось выразить эту трагедию в картине.
Критика ожесточила самолюбивого Репина: он привык к похвалам и восхищению и не захотел понять мысль В. Стасова. Наверное, и не мог – здесь были концептуальные расхождения, и, к сожалению, историческая мысль Репина, излишне прямолинейная и вследствие этого банальная и плоская, повлияла не в лучшую сторону и на художественную идею картины. Стасов «лает, как старый барбос» - других слов для замечательного критика у обозленного и обиженного Репина не нашлось.
Учитывая мощный сатирический пафос картин Репина, советское искусствоведение приняло его сторону и провозгласило, что Стасов чего там недопонял… Они-то прекрасно понимали, что надо писать, чтобы угодить власти.
Что же касается внешности Софьи, то были и иные высказывания. Некоторые иностранцы, которым довелось видеть царевну, отмечали, что у Софьи привлекательная внешность и её даже можно было назвать красавицей.
Вольтер говорил о ней:
Она имела много ума, сочиняла стихи, писала и говорила хорошо, с приятной наружностью соединяла множество талантов; они были омрачены только её честолюбием.
В XVIII веке женское честолюбие считалась недостатком.
#история #семнадцатый век #царевна Софья #портрет #репин
