Из воспоминаний генерал-майора Владимира Ивановича фон Левенштерна
Я появился на свет при самых счастливых обстоятельствах и родился в один год и в один день с блаженной памяти императором Александром (Павловичем 12 (23) декабря 1777 г.). Все предвещали мне счастливую и благополучную жизнь.
Я увидел свет в замке Разикс в Эстляндии, который принадлежал моему отцу, богатому землевладельцу этой губернии, бывшему несколько лет под ряд предводителем дворянства. За услуги, оказанные им во время войны со Швецией, он удостоился особого благоволения императрицы Екатерины II.
Моя мать была рожденная баронесса Сталь-Гольштейн, двоюродная сестра бывшего шведского посланника в Париже, мужа известной баронессы Сталь-Гольштейн (Неккер). Благодаря такому родству эта необыкновенная женщина, замечательная своим умом, своим пылким характером и некрасивой наружностью, приняла меня 30 лет спустя в высшей степени любезно.
Я получили воспитание настолько тщательное, насколько позволяли обстоятельства и местные условия. Я должен отдать справедливость моему отцу, что он не пренебрег ничем, не щадя ни денег, ни забот, чтобы я получил самые разносторонние и основательные познания.
Моя мать, женщина весьма умная и обладавшая прекрасным характером, заботилась преимущественно о моем нравственном воспитании. Чувствительность (la sensibility) была, по ее мнению, величайшим сокровищем, каким может обладать человек.
Отец, занимавший в Эстляндии весьма значительные должности и владевший в то же время большими поместьями, был слишком обременён делами, чтобы входить в подробности моего воспитания. К тому же, живя открыто для всех, в особенности для иностранцев, он более заботился о том, чтобы я приобрёл хорошие и изящные манеры, нежели о моих успехах в науках.
Эта часть моего воспитания была предоставлена всецело моим наставникам, получавшим большое вознаграждение и из коих один был выписан из Парижа, а другой из Лейпцига. Мой отец был строг и требователен в вопросах чести и честности, поэтому с самого вступления моего в свет моей первой и самой серьезной заботой было достигнуть почестей не раболепствуя.
С этой целью я старался сближаться по мере возможности с теми, кои слыли людьми честными и обладающими достоинствами. Я нередко оставлял игры с товарищами, чтобы прислушаться к разговору о войне и политике, услышать рассказы о сражениях, описание только что бывшей осады Очакова и Измаила (1786 г.), вследствие чего товарищи нередко называли меня педантом.
Когда мне было 12 лет, благодаря счастливой случайности я были свидетелем морского сражения, в котором адмирал Чичагов разбил близ Ревеля шведский флот, коим командовал герцог Зюдерманландский (Карл), потерявший при этом два линейных корабля, из коих один взлетел на воздух, а другой были взят неприятелем.
Граф Бобринский (Алексей Григорьевич), живший в то время в ссылке в Ревеле за проказы, учинённые им в Лондоне и Париже, часто посещал дом моего отца; он встретил меня 2-го мая на улице, усадил в свои дрожки и повез меня в гавань, где мы сели с ним в маленькую лодку и отправились на батарею, защищавшую вход в гавань.
На нем были его роскошный мундир конногвардейского полка, в коем он числился капитаном, так что никто и не подумал воспрепятствовать нам сойти на батарею; я следовал за ним с искренно детской радостью.
Шведские ядра долетали до нас. Свист, который они производили, пролетая над нашей головой, приводил меня в восторг; некоторые ядра попали в стену этой старой деревянной батареи, и я заметил, что окружающие нимало не разделяли мое радостное настроение; некоторые старые воины даже побледнели.
Их ужас и еще более величественная картина сражения произвели на меня глубокое впечатление; с тех пор я только и мечтал о сражениях и ничего так не желал, как еще раз быть свидетелем битвы. Это желание было впоследствии вполне удовлетворено.
Появление шведского флота навело ужас на жителей Ревеля, из коих одни выехали из города, другие попрятались в погреба; остальные направились в гавань, чтобы лицезреть единственное в своем роде замечательное зрелище, какое представляет собой морское сражение.
Шведское судно, горевшее более двух часов, взлетело на воздух с оглушительным шумом и треском; затем наступила мертвенная тишина и, когда все опомнились от ошеломившего их впечатления, то на судах, в гавани и на морском берегу раздалось громогласное "Ура". Картина была великолепная!
Во время сражения в городе царствовало страшное смятение; было известно, что суда еще не получили необходимого количества пороха, который перевозили наскоро с величайшей опасностью. Действиями на суше руководили генералы Волков и Пален (Петр Алексеевич, отец); в этой местности было немного войска, и казаки, в то время очень плохо дисциплинированные, грабили предместья, вследствие чего жители были еще более объяты страхом.
Наконец, благодаря умелым действиям адмирала Чичагова и храбрости наших моряков, была одержана решительная победа.
Я кончил образование в Ревельской дворянской академии (academic de la Noblesse), которая пользовалась в то время большой известностью, и был записан, по тогдашнему обычаю, как ребенок из хорошей семьи, в л.-гвардии Семеновский полк сержантом (1794 г.).
К величайшему моему удовольствию, мне нашили на обшлага три широких галуна, чем я гордился, как Артабан. Мой дядя, достойный и прекрасный генерал Бенкендорф (Христофор Иванович, впоследствии рижский генерал-губернатор) взялся отвезти меня в Петербург и представил командиру полка, графу Николаю Салтыкову (впоследствии князь и фельдмаршал).
Последний по его просьбе назначил меня состоять ординарцем при его особе. Это чрезвычайно польстило моему самолюбию, так как этим преимуществом, дававшим право носить шпоры, пользовалось в полку всего четыре человека. Остальные трое избранных были два графа Толстых и князь Мещерский (Петр Сергеевич).
Графиня Салтыкова, закадычный друг г-жи Бенкендорф, обошлась со мной как с родным. Я был удостоен ее особым расположением, но вместе с тем мне приходилось нередко сносить ее капризы. Эта дама была очень своеобразна и суеверна. Она не терпела духов, никогда не садилась за стол, если было 13 собеседников, немилосердно прогоняла из-за стола того, кто имел неосторожность просыпать соль.
Однажды, когда я был напомажен помадой, которая пахла гелиотропом, она прогнала меня, сделав мне громогласно выговор; другой раз я был лишен обеда за то, что пришел тринадцатым. Так как я был очень молод и легкомыслен, то я этим не особенно огорчался и не сердился на нее; она была признательна мне за это и не лишала меня своего покровительства.
С наступлением весны, граф Салтыков, занимавший прекрасную квартиру в Зимнем дворце, переехал в свой красивый загородный дом, на Петергофской дороге, близ Триумфальных ворот. Я ездил туда каждый раз, как того требовало исполнение моих служебных обязанностей, и прогуливался в саду и парке, пользуясь самым разнообразным обществом, которое постоянно сменялось.
Не раз гр. Салтыков, желая послать меня с каким-либо поручением или с письмом ко двору, который находился в Царском Селе, был вынужден поднять на ноги всех лакеев, чтобы разыскать меня; они находили меня обыкновенно ухаживающим за горничной-калмычкой, которая была дурна собою, как смертный грех, но прельщала меня лакомствами, коими всегда были полны ее карманы.
Бедняжка, мне было всего 16 лет! И она тратила даром свои конфекты. Это была первая женщина, выказавшая ко мне нежное участие, и я безотчетно заинтересовался ею более, нежели другими женщинами, которые были так же хороши собою, как она была дурна.
Во время моих поездок в Царское Село, которые я совершал на отвратительных курьерских телегах и по отвратительнейшей дороге, я имел счастье видеть и восхищаться императрицей Екатериной II.
Великие князья Александр и Константин, никогда не расстававшиеся с нею, обещали уже в то время все то, чем они сделались со временем; великий князь Александр был прекрасен, как Аполлон, любезен, приветлив и добр, как ангел.
Мои обязанности давали мне право сопровождать графа Салтыкова к великим князьям даже на придворные балы, где я имел возможность видеть самых выдающихся личностей при дворе Екатерины.
Великий князь Павел Петрович фигурировал при дворе на первом плане, хотя настоящие царедворцы старались избегать его. Всеобщими вниманием пользовался в то время князь Платон Зубов; самые важные сановники преклонялись перед этим молодым человеком, который держал себя гордо и бесстрастно и едва удостаивал их вниманием.
Приемные комнаты и залы князя Зубова, графа Салтыкова, бывшего в то время председателем военного департамента, обер-прокурора графа Самойлова и вице-канцлера князя Безбородко были всегда полны народа.
Я имел случай наблюдать каждый день, как голубые ленты умеют сгибаться и в случае надобности стушевываться. Но я замечал, что, делая эти раболепные поклоны, люди не утрачивали хорошего тона и манер настоящих вельмож. При дворе еще существовали манеры и тон века Людовика XIV; в обращении с вельможами и в преклонении перед людьми, стоявшими в то время у власти, не было ничего резкого, даже люди гордые и низкопоклонные были вежливы и соблюдали известные приличия.
Совершенно верно, что граф Салтыков мылся, полоскал зубы и одевался в присутствии всех господ, украшенных лентами, которые почитали за счастье присутствовать при его туалете.
Князь Зубов причесывался при них, и их одежда была покрыта пудрою, но они не счищали ее и, проходя по другим залами, гордились тем, что могли сказать и даже доказать с полной очевидностью, что они были у него.
И, однако, тот же гордый и высокомерный князь Зубов ни перед кем не возвышал голоса; этого никто бы не потерпел! Присутствовать при туалете не противоречило тогдашним нравам, но относительно всего другого все требования вежливости и все то, чего требовала честь (point d'honneur), соблюдалось строго.
Место, занимаемое мною, давало мне возможность наблюдать все своими собственными глазами. Стоя спокойно в нише у окна, я наблюдал за всеми тогдашними знаменитостями, которые проходили перед моими глазами; между прочим я видел графа Ферзена (Иван Евграфович), когда он ехал сражаться с Костюшкой, который был взят им в плен. Я читал на лицах зависть по поводу выбора, сделанного императрицей, который граф Ферзен так блистательно оправдал.
Он предполагал взять меня с собой, но графиня Салтыкова не согласилась на это, говоря, что я еще слишком молод; и правда, мне тогда было всего 16 лет. Она хотела сделать из меня изящного гвардейского офицера, а я горел желанием участвовать в серьёзном сражении.
Морское сражение, увиденное мной в Ревеле, воспламенило мое воображение, и я никак не мог отделаться от этого впечатления. Гром орудийных выстрелов всегда были для меня самой приятной музыкой.
Какое-то предчувствие вселило во мне уверенность в мою счастливую звезду, поэтому моя заслуга была не так велика; впоследствии я всегда преклонялся перед теми из товарищей, которых угнетало предчувствие противоположного свойства и которые, тем не менее, шли в сражение хладнокровно и с покорностью судьбе.
Эта уверенность в моей неуязвимости проистекала еще из следующего обстоятельства: в тот день, когда я должен были ехать в армию, моя мать призвала деревенскую гадалку, которая, дав мне проглотить какое-то зелье из ствола ружья, уверяла, что после этого меня не может постигнуть никакая беда.
Я не особенно верил в действительную силу этого снадобья, но проглотил его, чтобы сделать удовольствие моей матери.
Неведомое для нас необъяснимо, - сказал еще Наполеон, - я не хочу быть более вольнодумным, нежели он; как бы то ни было, я всегда избегал каким-то чудом самых серьезных опасностей, и воспоминание об этой старой и отвратительной колдунье поддерживало меня в те моменты, когда ядра и пули свистели над моей головой.
Наверно никто не был так часто в огне, как я. Между тем я не только не получил никакого серьёзного повреждения, но, будучи три или четыре раза легко ранен, я отделался так благополучно, что у меня не было повреждено ни одной кости. Пули и даже кирпич (как например под Бородиным) всегда останавливались в моих мускулах, а это было не так легко, ибо мяса у меня почти не было. Все хирурги были поражены этим обстоятельством.
Я имел случай видеть императрицу также за обедней в дворцовой церкви. Екатерина Великая была велика лишь нравственно; она была невысока ростом и по ее лицу было видно, что она была скорее красавицей, нежели хорошенькой; величавые черты ее лица смягчались выражением глаз и очаровательной улыбкой. По ее лбу было видно, что она одарена памятью и воображением; ее губы свидетельствовали об ее откровенном и веселом характере.
Императрица имела в молодости, вероятно, очень свежий цвет лица, она много заботилась о своем туалете, кланялась по-русски, всегда одинаковым образом; войдя, она кланялась сперва направо, потом налево и затем прямо; вообще все ее действия казались методичны и рассчитаны.
Она обладала в высшей степени умением слушать и так хорошо владела собой, что казалось, будто она слышит говорящего даже тогда, когда она думала совсем о другом. Она умела поддерживать этикет, не придавая ему характер чего- то театрального или преувеличенного, и не требовала наружных знаков поклонения.
В выборе людей, коим она покровительствовала, часто играли роль счастье и благосклонность; но она умела указать каждому надлежащее место и умела оценить истинное достоинство. Она была очень щедра; многих оделяла деньгами из щедрости, как человек великодушный, многим благодетельствовала, как человек добрый, и многих награждала в виде поощрения, как человек, желающий, чтобы ему служили хорошо.
Так как служба поглощала незначительную часть моего времени, то я употреблял все остальное на осмотр достопримечательностей Петербурга, брал уроки фехтования и верховой езды, бывал в некоторых домах лучшего общества и довольно часто посещал театр.
Я занимал в городе вместе с двумя моими соотечественниками хорошенькую квартирку на Малой Морской; у нас было общее хозяйство; со мной жили Гельфрейх и барон Карл Будберг, служившие в одном полку со мною. Они уехали оба в отпуск; я остался один, мной овладела тоска по родине, и я решил просить графа Салтыкова позволения сездить навестить родных. Он дал мне четырёхмесячный отпуск, и я уехал из Петербурга.
Я приехал очень удачно на Троицын день. Моя мать встретила меня со слезами радости; сестры не знали, как обласкать меня; отец был очень доволен: я был вполне счастлив. Я возмужал, но атмосфера и разврат большого города не коснулись меня. Моя мать, с ранних лет заботившаяся укоренить в моем сердце правила нравственности, радовалась тому, что я вернулся из столицы, не утратив чистоты нравов и чувств.
Четырехмесячный отпуск пролетел быстро. 1-го октября я был уже в Петербурге. Имея решительное пристрастие к кавалерийской службе, я перешел в том же году гоф-фурьером в Конную гвардию, а 1-го января 1795 г. был зачислен капитаном в легкую украинскую кавалерию.
Столь быстрое повышение преисполнило меня радостью. Я был всецело обязан этим расположению и могущественному покровительству графа Салтыкова.
Голубой мундир (bleu de Prusse) с красными обшлагами, серебряными пуговицами и аксельбантами был сшит в 24 часа, и я присутствовал в нем 1-го января на придворном балу. Я имел счастье благодарить императрицу, которая милостиво дала мне поцеловать руку.
Мне шел всего 17-й год, но я считал себя человеком вполне взрослым; по крайней мере, я усвоил манеры взрослого человека, был всегда при сабле и старался казаться в кругу товарищей серьезным и воздержанным.
Как полон счастья тот день, в который надеваешь впервые мундир. Принц де Линь был прав, говоря, что все наши радости ребяческие; этот умный юморист насчитал в своей жизни всего четыре дня истинно счастливых: тот день, в который он впервые надел мундир, день его первой битвы, день, в который ему сказали впервые "я люблю тебя", и тот день, когда он встал с постели после оспы.
Пробыв два месяца в Петербурге, где экипировался, я отправился к месту своего служения. Полк, в который я был зачислен, состоял в армии фельдмаршала князя Суворова и стоял (1795 г.) в окрестностях Варшавы.
Я заехал проездом навестить родных, которые были очень рады видеть вновь капитана легкой конницы. Рижский генерал-губернатор Пален, к которому отец дал мне рекомендательное письмо, принял меня как родного. Желая облегчить мне поездку в Варшаву, он поручил мне отвезти депеши фельдмаршалу Суворову и дал мне курьерскую подорожную.
Оставив Ригу, я ехал день и ночь, до Гродно, где остановился, чтобы передать депеши князю Репнину. Князь принял меня ласково; он очень любил моего отца, который был предводителем дворянства в то время, когда кн. Репнин занимал место лифляндского и эстляндского генерал-губернатора.
Сыновья графа Палена, состоявшие при штабе князя Репнина, предложили мне поместиться вместе с ними. Так как они дежурили у короля польского, который находился в то время в изгнании, то я часто разделял с ними скуку в королевском салоне, но зато пользовался прекрасным обедом.
Я часто имел случай видеть последнего короля. Я восхищался грацией, красотой и кокетливостью польских дам, военной выправкой наших войск, великолепием и роскошью, коими окружал себя князь Репнин, в доме которого самый изысканный французский тон и нравы самых цивилизованных стран сочетались с обычаями и утонченностью Востока.
Я отправился в Белосток, где находился штаб моего полка, и явился полковому командиру полковнику Анрепу (Роман Карлович). Впоследствии я неоднократно радовался тому, что я поступил в этот полк. Полковник Анреп был отцом для своих офицеров. Он советовал мне ознакомиться со всеми подробностями службы и обещал дать мне вскоре эскадрон. Я всегда обедал за его столом; вечером мы играли в бостон; время, проведенное мною в Белостоке, глубоко запечатлелось в моей памяти.
Мой полк получил приказание выступить; мы двинулись к Плоцку и вошли в состав дивизии, в которой числились Киевский полк конных егерей под командой полковника Сарса, гренадерский фанагорийский полк под командою полковника Жеребцова и полк казаков; главное начальство над этим отрядом принял генерал-лейтенант Ласи.
В лагере велась крупная игра; я умел играть во все игры и испробовал счастье, которое благоприятствовало мне. Отец дал мне деньги, необходимые на покупку лошадей; приложив к ним то, что я выиграл в карты, я мог купить три прекрасных лошади.
Мы часто катались верхом; граф Витгенштейн до страсти любил верховую езду и хотел превзойти меня в ней; мы устраивали состязания; серая кобыла, купленная мною, оставалась почти всегда победительницей, что было не особенно приятно для самолюбия графа.
Генерал Ласи, а затем фельдмаршал Суворов произвели смотр полкам. Я был несказанно счастлив видеть вблизи героя России. В тот день, когда он приехал, я был дежурным. Когда я рапортовал ему, меня охватила дрожь. Не дав мне докончить, он спросил неожиданно:
- Какой суп едят в Ревеле по четвергам?
- Щи, - смело отвечал я.
Он видимо был доволен.
- А по пятницам? А по субботам? и т. д.
Я перечислил все меню эстляндской кухни. Фельдмаршал Суворов, будучи в низших чинах, служил в ревельском гарнизоне, и ему было известно, что на моей родине существует обыкновение подавать каждый день в неделю известный суп.
Однажды, в большую жару, после кавалерийского учения у меня сделалось сильное кровохарканье, кровь у меня так и полилась из горла. Врачи признали болезнь серьезной и предписали мне оставить палатку и поселиться где-либо в деревне. Добрый полковник Анреп навестил меня и, полагая, что я страдаю легкими, советовал мне уехать на время из армии и отправиться для поправления здоровья на родину.
Я воспользовался этим позволением и уехал. По пути я остановился на две недели в Гродно, чтобы отдохнуть и окрепнуть, и поселился снова у молодых графов Пален. Второй брат граф Петр Пален был также болен, и я пользовался вместе с ним у врача князя Репнина.
Старший, граф Павел Пален, отправился в Петербург курьером с депешами к императрице; я следовал за ним более медленно. Я останавливался в Ковно и Митаве, где обедал у графа Палена (отца), только что перед тем назначенного генерал-губернатором Курляндии, которую он так ловко заставил добровольно изъявить покорность России, хотя в силу вещей это случилось бы неизбежно немного ранее или немного позднее.
Палену удалось достигнуть этого без потрясения, за что императрица была признательна ему, осыпала его милостями и щедро наградила.
Я пробыл несколько дней в Риге, чтобы посоветоваться с доктором Штофрегеном, который вполне успокоил меня на счет состояния моих легких. Я провел две недели самым приятным образом у сестры моего отца, баронессы Будберг, в ее хорошеньком загородном доме в Виддрихе и явился неожиданно к родителями, которые думали, что я нахожусь за 2000 верст от родительского крова.
Так как у меня был бессрочный отпуск, то я пробыл у родных до конца года и с наслаждением забавлялся охотой, которую я всегда страстно любил. У моего отца было все необходимое для охоты; соседи и даже иностранцы приезжали издалека в Ревель, чтобы охотиться у него, и отец оказывал всем столь широкое гостеприимство, что в его замке жили зачастую на всем готовом более ста человек посетителей, а в его конюшнях кормилось более ста лошадей.
Отец советовал мне съездить в Дерпт, чтобы познакомиться с нашими родными, жившими в этом городе. Я отправился туда с моим братом Карлом, который был в то время адъютантом князя Сергея Голицына.
В начале января (1796 г.) в Дерпт съезжалось все дворянство, чтобы устроить свои дела и в то же время повеселиться. Оживление, которое царило в городе вследствие съезда стольких лиц, и ярмарка, открывавшаяся в то же время, придавали Дерпту вид столицы.
Я провел в Дерпте очаровательных 6 недель. В Дерпте я был первый раз влюблен. Молодая девушка, прелестная, как амур, сумела затронуть нежные струны до тех пор безмолвного моего сердца. Я не имел смелости признаться ей в любви, но мое обращение, мое ухаживание, мои глаза говорили ей о моих чувствах.
Одна болтливая подруга открыла ей мою тайну; я хотел во что бы то ни стало жениться на ней! К счастью, брат, более меня благоразумный, отговорил меня от этого намерения: какой бы я был прекрасный муж в 17 лет!
Я отправился, чтобы рассеять свое горе (1796 г.) в Виддрих к моей доброй тетушке; она приняла меня ласково; вскоре рассудок взял верх, и я оставил мысль о браке. Мой брат, сделавший все возможное, чтобы помешать моей женитьбе, не устоял перед искушением вступить в брак с молодой и очень богатой наследницей.
Правда, он действовал в этом случае не по влечению сердца, а по расчёту. Он женился на дочери генерал-лейтенанта барона Фрейзель; она была сирота и вступила на другой день после брака во владение обширными имениями. Этот брак, заключенный по расчёту, не был особенно счастлив, и пример брата надолго отвратил меня от женитьбы.
В исходе 1796 г. я отправился в свой полк, который стоял на зимних квартирах в Подольской губернии, и числился в корпусе князя Прозоровского. Проездом через Ригу я узнал горестную весть о кончине императрицы Екатерины. Вся Россия была глубоко опечалена.
При вступлении на престол императора Павла всеми овладел страх. Новый император ознаменовал начало своего царствования исключением из службы всех офицеров, отсутствовавших из своих полков. Я был в числе исключенных, хотя я уже ехал в это время в полк. Этот указ, вследствие которого я остался в столь юных летах без места и без занятия, привел меня в уныние.
К счастью, мой дядя, достойный генерал Бенкендорф, назначенный рижским военным генерал-губернатором, по приезде в Петербург, написал генералу Нумзену, назначенному генерал-инспектором кавалерии, прося его вновь принять меня на службу и определить в кирасирский полк, коим он командовал. Эта просьба увенчалась полным успехом.
Мой бывший полк был переформирован. Легкая конница и конные егеря, оказавшие столь видные услуги в Турции и Польше, прекратили свое существование. Они были созданы князем Потемкиным, которого император Павел не любил, точно также как и все исходившее от этого замечательного человека, столь же колоссального ростом, как гигантского в своих проектах.
Генерал Баур хотел взять меня в свой гусарский Павлоградский полк, но я предпочел поступить в полк генерала Нумзена, пользовавшегося лучшей славой. Генерал Баур получил прозвище "le tireur de chevaux de poste": так как никто не мог совершить более головоломных курьерских поездок, как этот бывший адъютант князя Потемкина.
Генерал Нумзен, человек достойный и храбрый, весьма сведущий в своем деле, ветеран Семилетней войны, которую он совершил в чине полковника в рядах французского войска, обошелся со мной как с родным сыном; он искренно полюбил меня, и я обязан ему любовью к военным наукам, которые он сам преподавал мне.
Он знал в превосходстве все подробности военного дела и требовал, чтобы к его урокам относились с большим вниманием и вполне сознательно.
Главная квартира генерала Нумзена находилась в Митаве (1797 г.). Он вызвал по одному эскадрону из каждого полка, который он был послан инспектировать, сам обучал офицеров, учил их строевой службе, верховой езде, учил их даже подковывать лошадей, ковать железо и т. п. По новой организации его полк получил название кирасиров Нумзена.