Имеется ли персонификация пьянства в славянской мифологии, фольклоре?
Было ли такое?
Определённо да.
У братьев-белорусов зафиксировано целых два соответствующих самостоятельных фольклорных персонажа (самостоятельных – в смысле отличающихся от абстрактных зелёных чёртиков и человечков).
Пойдём по алфавиту: первый (точнее, первая) из них – бадюля (бадзюля). Упоминание о ней зафиксировано в Мядельском районе Минской области А. У. Лукшой:
Бадюля – дух, который вынуждает человека бродяжничать, не приживаясь на одном месте. Обычно бадюля ошивается возле дорог. Ближе к зиме она начинает высматривать, к кому бы ей пристроиться, идёт за этим человеком, чтобы поселиться в его доме. Вот с того момента и начинаются для незадачливого хозяина всякие неприятности. То это не так, то то не эдак, и всё с рук валится. Отчаявшись, с горя человек начинает пить, прожигая всё, что годами наживал, мозолями зарабатывал. А бадюля только и ждёт, когда он всё на ветер пустит да по миру пойдёт.
Чтобы прогнать бадюлю , нужно чисто вымести и вымыть пол в доме, и обязательно на веранде и в прихожей. Лучше всего это делать в дни убывающей луны, ближе к вечеру, а мусор и грязную воду вылить в сторону заходящего солнца. И вот тогда, как рассказывают, можно своими глазами увидеть ту самую бадюлю, что убегает: с перепугу забывает скрыть она своё обличье и перед глазами встаёт в виде немолодой женщины с большой по самый пуп грудью. Нет на ней ничего из одежды, только грязная тряпка, которая не прикрывает сухого потресканного тела. Лицо у бадюли некрасивое: выпученные глазюки, короткий мясистый нос, толстые отвислые губы, волосы сбиты в колтун.
Второй – опивень (апiвень).
Записано А. У. Лукшой в Мядельском районе Минской области:
Опивень – это нечистик, который цепляется к людям, склоняя их к пьянству. Опивень никогда не пропускает ни одного застолья. Он пристраивается где-нибудь на конце стола и следит за тем, кто и сколько выпивает. Не очень пьющих опивень подстрекает, чтоб они как можно больше выпили. Если ему это не удаётся – опивень подсыпает в чарку некое зелье, после чего человек становится совсем пьяным. Любит развлекаться с пьяницами, дразнит их, сбрасывает под стол.
Увидеть опивня можно только будучи сильно навеселе. Это небольшое существо, поросшее тёмной, редкой шерстью. Голова у него по форме напоминает человеческую, но только со свиным рылом. Там, где должны быть брови, у опивня маленькие, как у молодого бычка, рожки. Есть у него хвостик, закрученный, как у поросенка. Ножки с копытцами. Ходит опивень прямо или раком.
Ко всему этому следует прибавить, что ещё не было и нет на свете пьяницы, который смог бы перепить его. Сколько бы ни выпил опивень, слишком пьяным он никогда не будет.
Про человека, который много пьёт и не пьянеет, говорят, что он пьёт как опивень.
Записано А. Козловской в деревне Глыбоцкое Гомельского района Гомельской области от Крюковой Прасковьи Леонтьевны 1925 года рождения:
Видишь, внучка, все у нас в селе пьют. Даже молодые начали. А начали и будут, пока у нас живёт Опивень . Это ещё тот чёрт . Как прицепится к человеку, так хоть плачь. Прицепится он, и начинает человек выпивать.
Вот сидит компания, а Опивень на конец стола сядет и смотрит, кто сколько пьёт. Если человек сильно напивается, он его доведёт до кондиции. У него есть же зелье какое-то, после него человек становится совсем пьяным. А потом начинает играть с ним, дразнить, подножки ставит, толкает.
Люди, когда видят пьяного, говорят: «Вот, Опивень развлекается. Его зелье рассыпается». Люди под «белой горячкой» рассказывали, как он выглядит: похож он на свинью с человеческой головой. На морде большой свиной пятак синего цвета, как у алкоголика. Маленькие рога близко возле бровей. Маленький хвост свинячий. Опивеня перепить нельзя, он пьёт водку, как воду.
К слову, занятное описание являвшихся в пьяном бреду чертей есть у русского писателя Владимира Владимировича Набокова в рассказе «Памяти Л. И. Шигаева»:
Длительным, упорным, одиноким пьянством я довёл себя до пошлейших видений, а именно до самых что ни на есть русских галлюцинаций: я начал видеть чертей. Видел я их каждый вечер, как только выходил из дневной дрёмы, чтобы светом моей бедной лампы разогнать уже заливавшие нас сумерки. Да: отчётливее, чем вижу сейчас свою вечно дрожащую руку, я видел пресловутых пришлецов и под конец даже привык к их присутствию, благо они не очень лезли ко мне. Были они небольшие, но довольно жирные, величиной с раздобревшую жабу, мирные, вялые, чернокожие, в пупырках. Они больше ползали, чем ходили, но при всей своей напускной неуклюжести были неуловимы. Помнится, я купил собачью плётку, и как только их собралось достаточно на моём столе, попытался хорошенько вытянуть их – но они удивительно избежали удара: я опять плёткой... Один из них, ближайший, только замигал, криво зажмурился, как напряжённый пёс, которого угрозой хотят оторвать от какой-нибудь соблазнительной пакости; другие же, влача задние лапы, расползлись...
Но все они снова потихоньку собрались в кучу, пока я вытирал со стола пролитые чернила и поднимал павший ниц портрет. Вообще говоря, они водились гуще всего в окрестностях моего стола; являлись же откуда-то снизу и, не спеша, липкими животами шурша и чмокая, взбирались – с какими-то карикатурно-матросскими приёмами – по ножкам стола, которые я пробовал мазать вазелином, но это ничуть не помогало, и только когда я, случалось, облюбую этакого аппетитного поганчика, сосредоточенно карабкающегося вверх, да хвачу плёткой или сапогом, он шлёпался на пол с толстым жабьим звуком, а через минуту, глядь, уже добирался с другого угла, высунув от усердия фиолетовый язык, – и вот, перевалил и присоединился к товарищам. Их было много, и сперва они казались мне все одинаковыми: чёрные, с одутловатыми, довольно впрочем добродушными, мордочками, они, группами по пяти, по шести, сидели на столе, на бумагах, на томе Пушкина – и равнодушно на меня поглядывали; иной почёсывал себе ногой за ухом, жёстко скребя длинным коготком, а потом замирал, забыв про ногу; иной дремал, неудобно налезши на соседа, который впрочем в долгу не оставался: взаимное невнимание пресмыкающихся, умеющих цепенеть в замысловатых положениях. Понемножку я начал их различать и, кажется, даже понадавал им имён соответственно сходству с моими знакомыми или разными животными. Были побольше и поменьше (хотя все вполне портативные), погаже и попристойнее, с волдырями, с опухолями и совершенно гладкие... Некоторые плевали друг в друга... Однажды они привели с собой новичка, альбиноса, то есть избела-пепельного, с глазами как кетовые икринки; он был очень сонный, кислый и постепенно уполз.
Если вывести из нашей сегодняшней заметки мораль, она получится очевидной: не злоупотребляйте, дамы и господа!
