В гермокостюме тошнило. Болел живот — желудок реагировал на смену давлений. Здесь она, конечно, почти не ощущалась, но воображение упрямо рисовало, как желудок то скручивается, то выпрямляется и выползает наружу, словно живое существо. Никто еще не видел, что будет там, в совершенно чужой, по всем статьям чуждой среде. Ведь он — первый и пока единственный.
А вот разговоров — хоть отбавляй. Разговоры ходят по всему центру, проникают в умы так же легко, как солнечные лучи — сквозь хрупкие стекла. Дребезжат над чертежами: «Нет, конечно, мы обгоним запад, наша программа по высадке — не хрень какая-нибудь!» Шелестят в лаборантских: «Да там задохнешься! Без костюма в течение минуты — гипоксия, судороги, смерть». Вихрями носятся по коридорам: «А Солнце-то там, Солнце! Излучение, яркость, температура...» И молоденькие секретарши томно вздыхают: «Ах, ты так много знаешь!» «Ах, это ужасно!» «И кто же туда отправится?» «Отчаянные парни!» «Обалдеть».
И ничего-то мы не отчаянные, думает Марий. И не движет нами никакая тяга к познанию. Всего лишь гонка вооружений. Всего лишь страх — боязнь оказаться в хвосте. Боязнь проиграть. Лишиться первого места, отстать.
— Пять минут до выхода, — он заученно касается кнопок на щитке, привычными движениями проверяет клапаны. — Передаю: система функционирует в штатном режиме. Диагностика модулей завершена. Диагностика дыхательных смесей — все в норме. Диагностика программ выхода и программ трансформации.
По экранам, похожим на выпуклые, раздутые от гордости пузыри, ползут цифры: норма, норма, норма.
— Две минуты до выхода, — голос диспетчера звучит ровно.
Но Марий все равно вздрагивает. Рефлекторно, непроизвольно. Диспетчер — хороший парень. Он его не знает лично, но сейчас, перед массивным люком шлюза кажется, будто он знает всех, как родных.
— Герметичность шлема?
— Шлем сидит герметично.
— Обтюратор?
— Порядок.
— Марий.
— Да?
Мгновение, еще одно — он слышит только тишину. Потом различает в ней хриплое дыхание.
— Минута до выхода. Выравниваю давление. Начинаю отсчет. Все, Марий. С богом.
Массивная дверь начинает открываться. Медленно, будто нехотя. Так с опаской, нервно оглядываясь, прошлое впускает в себя настоящее. Так нерешительно настоящее вступает в будущее. И только будущее не колеблется. Оно просто берет. Просто захватывает всех и вся.
Резкий свет ударил по глазам. Разрезал, точно ножом, одним-единственным взмахом. За секунду, за миг до того, как сработало автоматическое затемнение, Марий увидел то, что не удавалось еще никому. Другой мир, за порог которого он ступил. Лицо Неизвестности.
— Ты — первый, — сказал он себе. — Ты — единственный. Терпи. Терпи, так надо.
И сделал первый шаг.
* * *
...В музее было прохладно. За старыми окнами, оставшимися еще с советских времен, гулял ветер. Кружилась мокрая декабрьская вьюга, и спины бронзовых динозавров покрывал снег — совсем белый, не испорченный еще копотью с примесями тяжелых металлов.
Марина отошла от окна и вернулась в зал. Болели ноги. Со стендов хищно скалились кости ящеров, точно чувствуя слабость и усталость потенциальной жертвы.
Почему в музеях всегда так устаешь? Она тяжело оперлась о какой-то стенд. Вроде и пройдешь всего ничего, даже до зала с неандертальцами еще не доберешься, а чувствуешь себя, как будто все эти миллионы лет уселись тебе на спину. И не только уселись — еще и пришпоривают... погоняют.
— Мама, а вот это что?
Мальчик был пухлым — из тех, кого родители таскают по Макдональдсам, но любознательным и деловитым. Любознательность его переступала дозволенные границы, деловитость перла из всех щелей. Он подобрался к стенду, отпихнув девочку с ярко-красным бантом, ввинтившись между какой-то пожилой супружеской парой. Марина успела среагировать достаточно оперативно. Благодаря этому ей не прищемили палец, не ободрали сумкой колготки и не отдавили ног.
— Это рыбы, иллюстрация... — мама с видом лошади, убитой на скачках, протолкалась следом. — Вот эта рыба — не совсем рыба. Тут написано: «Кистеперая, латимерия». Самый продвинутый вид кистеперых — тиктаалик. Вон, видишь, тут нарисовано.
Она кивнула на соседний стенд. Марина проследила за ее взглядом. Стенд имел общее заглавие: «Рыбы выходят из воды».
А ведь он почти не изменился, подумала Марина. Пятнадцать лет назад, еще девчонкой-третьеклассницей она стояла тут, и было лето, и солнечные блики лежали на вытянутых телах диковинных рыб.
— Вот видишь, так рыбы вышли из воды, — сказал отец.
И она удивилась:
— А как же они жили?
— Дышали воздухом. В процессе эволюции они научились дышать.
— Но ведь эволюция — это же миллионы лет!
— Миллионы, — согласился отец, — ну да.
— И как они жили?
Он удивленно посмотрел на нее.
— Ну вот у них были жабры, верно? Потом жабры стали превращаться в легкие. И стали как у нас. И потом получились мы. Но я все равно не понимаю. Как эти рыбы жили, пока их жабры превращались?
Отец тогда не нашелся, что ей ответить. А Марина, которая думала об этом весь день, и целый следующий месяц, а потом еще и год выдала как-то за вечерним чаем:
— Я знаю! Не было миллионов лет. У них просто были специальные приспособления, и они быстро превратились!
— В кого? — не понял отец.
— В животных. Из рыб они быстро превратились в зверей.
— Бред, конечно, — пробормотала Марина-взрослая, жутко уставшая, глядя на собственное мутное отражение в стендовом стекле.
* * *
Она смотрела на картинку и не знала, что когда-то в конце мезозоя воды древнего водоема всколыхнулись, набухли в большой пузырь, точно их толкали изнутри. Пузырь лопнул, и на пустынный, еще не заселенный никем берег, волна вынесла капсулу. Она осторожно пристроила ее среди камней, точно драгоценную жемчужину, лизнула напоследок раз, другой — и отступила.
Капсула лежала, поблескивая гладкими стенками хромированной стали. По ней бродили солнечные лучи — по-летнему злые, могущественные и безжалостные. Они могли убить рыбку, небольшую рыбку, спрятавшуюся в толще скафандра, но могли также подарить ей новые возможности. И новую жизнь.
А Марий... Марий лежит, уже практически ничего не чувствуя. В скорлупке-капсуле жужжат анализаторы, тесную кабинку заполняет специальный раствор. Марий едва шевелит плавниками, но программа трансформации уже запущена, а он почти что погружен в сон.
Когда проснется — если проснется, — вместо плавников у него будут лапы, с их помощью он сможет передвигаться. Вместо жабр — легкие, и тогда он полной грудью вдохнет более не смертоносный воздух. Организм перестроится, подлаживаясь под новую температуру и давление, глаза будут без опаски смотреть на солнце. Не на дневное, конечно, — на вечернее.
И тогда он вылезет из капсулы, отряхнется, разглядывая новую шкуру, и сядет на скалу. Древние волны будут также биться о камни, а капсула передаст всю информацию по проекту — сбросит зонд на глубину. А потом самоликвидируется, развалится, рассыплется песком — древним песком и древним камнем. И никто уже не найдет следов.
Только Марий будет помнить о том, как вышел из воды на сушу. Только память Мария, сохраненная в мельчайших спиралях ДНК, воскреснет в маленькой девочке однажды за вечерним чаем. И снова заснет, убаюканная здравым смыслом: «Нет, бред! Фантастика. Невозможно!»
— Возможно, — скажут рыбы и скажут новые капсулы.
— Возможно, — подтвердят цивилизации и исполинские города.
И Марий, однажды пробудившись в теле отважного космонавта, вися на хрупком тросе перед лицом новой бездны, скажет:
— Я знаю, это трудно. Но ты — единственный. Ты первый. Поэтому терпи.
И сделает следующий шаг...
Автор: Августа Белая
Источник: https://litclubbs.ru/articles/4285-pervyi.html
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
#цивилизация #капсула #первый #фантастика #рыба
