На первый и последующие взгляды, этот странный рассказ является бессмысленным и алогичным. Эффект триллера является единственным его достоинством, особенно при прослушивании ночью и одному.
Еще стоит отметить авторский слог, особенно мистический, если все-таки, попытаться понять глубинный смысл данного произведения. Для этого нужно поднапрячь свои «извилины», чтобы пришло хоть какое-нибудь озарение. И тогда все понемногу начнет вставать на свои места.
Это глубоко психологическое повествование о нищем студенте, попавшем в качестве репетитора в странный богатый загородный дом у моря. Рассказ начинается со следующих строк: «Я был пьян от радости, я благодарил судьбу: мне, голодному студенту, уже выгнанному из университета за невзнос платы, на последние сорок копеек сделавшему объявление о занятиях, — вдруг попался богатейший урок». Жизнь главного героя в приютившем его доме сразу же не задаётся. «Я еще писал товарищам о том, как я изумительно устроился, а мне уже было невесело, просто невесело». Рассказчика, бывшим студентом мне его не хочется называть, постепенно захватывает какая-то нереальная потусторонняя реальность. Его работодатель, хозяин дома, аристократ Норден, в свойственной ему манере, рассказывает о том, с чего всё началось: «Я засмеялся, и, отвечая мне смехом, Норден неожиданно добавил:
— В этом море утонула моя дочь, уже взрослая девушка. Елена. Пять лет тому назад.
На это я так ничего и не ответил. Не нашелся. И, кроме того, меня смущала его улыбка — говорит о смерти дочери, а сам улыбается; и я даже не поверил ему, подумал, что он просто шутит». На самом деле это вовсе не шутка, просто трагедия была в прошлом, а прошлого для Нордена не существует, его безжалостно стирают.
Смерть Елены – это конфликт мачехи и падчерицы. В прошлом, вторая жена Нордена погубила старшую дочь, сымитировав несчастный случай, в расчёте на состояние, которое достанется её детям. Именно здесь и лежит разгадка того мистического ужаса, накрывшего дом Нордена и его домочадцев. Жизнь дома стала больше походить на смерть, следовательно, можно предположить, что призрак мертвой Елены стал подобием жизни. Именно памятник, символизирующий переход из одного состояния в другое и показывает Норден своему спутнику: «Видите пирамиду? — сказал Норден. — Хоть и меньше Хеопса, но все же пирамида. Как раз на этом месте был найден труп моей дочери, Елены. Сюда головой, сюда ногами».
Самый простой способ избавится от смерти и её последствий – нужно всего лишь сделать так чтобы прошлого не существовало. Это самый простой, но и самый губительный путь. Вот поэтому все следы минувшего дня и ночи минувшей, безжалостно сдирались железными граблями с дорожек сада. «Но разве только и есть следы что от ног? Ребенок мог забыть игрушку — дети всегда разбрасывают игрушки, рабочий мог оставить лопату или грабли, но здесь никто ничего не забывал, никто ничего не оставлял. Последние листья роняли деревья, и это было вовсе не весело: потемневшие, свернувшиеся листья, безнадежно припавшие к холодному гравию, — но и их убирала все та же покорная рука, сдиравшая следы. Порою казалось, что кто-то, быть может, сам Норден, отчаянно борется с воспоминаниями и делает так, чтоб все было пусто», будто таким образом можно одолеть смерть.
Однако, хоть это на первый взгляд и выглядит странно, но про злодейства Нордена в рассказе ничего несказанно. Больше всего ему подходит роль жертвы обстоятельств. Иррациональное поведение Нордена объясняется тем, что жизнь и смерть в его доме поменялись местами. В доме Нордена всё мертво, он хочет всего лишь объединить, сплотить обитающих здесь людей. Результатом этого и становится провоцирование Норденом всех своих домочадцев на не естественное веселье, связанное с обязательными танцами, играми и громким смехом. Получилась самая настоящая музыкальная шкатулка. Изнутри доносилась музыка, исполняемая невидимым механизмом – закрытой в комнате женой Нордена, а на поверхности танцевали фигурки, представляющие собой, чаще всего, пары.
А дальше Нордена уже нельзя остановить в его безудержном веселье. «Мы живем в глуши, в деревне . . . и что же мы делаем, однако? Мы смеемся! И еще что мы делаем? Мы танцуем! Мои друзья в Петербурге спрашивают меня, как я могу жить в таком уединении и не скучать? Да, но если б они видели наш сегодняшний день!» Кульминацией этого веселья как раз и станет задуманный Норденом бал. «Мы позовем пятьдесят, сто человек, и мы все будем танцевать, и это будет так весело, так культурно!..»
На этом грандиозном балу «людей было так много, что, вероятно, были и другие, только на этот вечер приглашенные гости, потом разъехавшиеся». Отсюда и ощущение множества танцующих и движущихся людей. Ещё бал запомнился рассказчику необыкновенно ярким освещением зала, похожим на свет пожара, а также чувством близости призрака Елены. В его памяти отложились очень смутные воспоминания, как они сидели рядом на стульях, и разговаривали о чем то важном . . .
Во время праздника постоянно «раздавался непрерывный смех Нордена и его приглашающий возглас:
— Танцирен! Танцирен!
Я не помню других голосов, но этот крик до сих пор стоит у меня в ушах, преследует меня во сне, врывается в глубину моих мыслей и разгоняет их.»
И когда почему то «вдруг смолкла музыка наверху и наступила тишина, необычайная для этого времени; не знаю, не обратил внимания, вероятно, что делали гости, собравшись у стены, залитой светом елки. Помню только самого Нордена. Вероятно, он был пьян, потому что и борода его, и волосы были в беспорядке, и выражение лица у него было дикое и странное. Он стоял посередине комнаты и, потрясая кулаками, яростно вопил:
— Танцирен!
И кому-то грозил. Дальше была снова музыка и танцы . . .» Норден попросту уже ничего не понимает в происходящем и не знает что ему дальше делать . . .
Сам рассказчик становится невольным и слепым свидетелем борьбы недоступных его зрению потусторонних существ. Даже ощущая колыхание воздуха вокруг себя. «Но не думаю, чтобы и сам Норден знал больше меня; и если он и был одним из действующих лиц, то, вероятно, не менее слепым, чем я, как свидетель». И вот уже «неумолчный крик Нордена: «Танцирен! Танцирен!» — вдруг оборвался внезапно, был поглощен хаосом каких-то других громких, беспокойных и многочисленных голосов. Так же внезапно оборвался и танец, был поглощен потоком какого-то нового движения, беспорядочного, хаотичного и печального, как печальны были голоса. Произошло это ночью . . .» Позже стало известно что с невидимой госпожой Норден случился очередной припадок, закончившийся её смертью.
Сам рассказчик, несмотря на то, что уже вкусил не один фунт лиха, живя на свете, вовсе пока не собирался умирать. Его беда в том, что он подустал выживать. «Но только к хорошему скоро привыкаешь. Только неделя прошла, как я поселился у Норден, а уже стала привычной вся роскошь моей жизни: и собственная комната, и чувство приятной и ровной сытости, и тепло, и сухие ноги. И по мере того, как я все дальше отходил от Петербурга с его голодовками, пятачками и гривенниками, всей дешевкою студенческой борьбы за существование, новая жизнь вставала передо мною в очень странных, совсем не веселых и нисколько не шуточных формах». Возвращаться рассказчику некуда, ему остается только постепенно погружаться в атмосферу искусственной жизни, где нет будущего. Реальность бытия приобретает новые очертания. Дети – это всегда будущее, а мертвенные движения детей позволяют об одном из героев сказать: «Словно это был не ребёнок, а кто-то, в угоду взрослым добросовестно исполняющий обязанности ребёнка».
Рассказчик хоть и являлся наёмным работником, но скоро понял, что и его самого начали касаться тайны семьи Нордена, прячущиеся за изгнанными воспоминаниями, убитыми образами и содранными следами. «И вскоре я сделался добровольным сыщиком, искателем следов, и был им до тех пор, пока, подчиняясь чреде событий, из наблюдателя сам не превратился в наблюдаемого, из разыскивающего — в прячущегося, из преследователя — в преследуемого». Он постепенно, принимая понемногу, правила бытия заведенные в доме, начинает сходить с ума. «Норден начинал волноваться, выжимая из меня смех, как воду из масла; и казалось, что, не засмейся я и теперь, он станет плакать, целовать мои руки и умолять для спасения его жизни, прохохотать хотя бы только раз. И кончилось тем, что я начал хохотать, как все, — помню до сих пор тот конвульсивный, нелепый, идиотский смех, который раздирал мне рот, как удила пасть лошади. Помню то мучительное чувство страха и какой-то дикой покорности, когда, оставшись один, совсем один в своей комнате или на берегу моря, я вдруг начинал испытывать странное давление на мышцы лица, безумное и наглое требование смеха, хотя мне было не только не смешно, но даже и не весело». Для рассказчика уже наступило время смены полюсов бытия.
Со смертью Елены открылось окно в потусторонний мир. Сам Норден и его дети стали привычными к появлению призраков. И если призрак был им не опасен, они с интересом могли рассматривать его. Здесь и приходит к рассказчику его собственный призрак, к слову сказать, природа которого доподлинно неизвестна. Но это был Он - высокий, сутулый мужчина с неподвижными глазами: «Они были освещены, и я их видел, но рассмотреть и понять мешал его взгляд, обращенный прямо на меня. Что было в этом взгляде, я не умею сказать: он был прям, неподвижен и давал ощущение почти физического прикосновения; и впечатление от него было ужасно».
Призрак рассказчика и есть тот самый стрелочник, меняющий местами полюса жизни и смерти в его душе. Поэтому стремясь к жизни, рассказчик неминуемо погружается в смерть.
Рассказчика никто не удерживает в этом странном доме. «Конечно, мне следовало уехать, и все доводы рассудка говорили за то, что отъезд должен быть поспешным, даже немедленным, быть может, в этот же самый день, в ту же минуту, как только явилась спасительная мысль. Но что-то сильнейшее, чем рассудок с его скучным и вялым голосом, приковывало меня к месту, направляло волю и все глубже вводило в круг таинственных и мрачных переживаний: у печали и страха есть свое очарование, и власть темных сил велика над душой одинокою, не знавшей радости. Не знаю, думал ли я так или отыскал какие-нибудь лживые предлоги, но только почти без колебаний отбросил мысль об отъезде и остался для новых страданий».
Теперь в вывернутом наизнанку внутреннем мире, только настоящая смерть и может вызвать у рассказчика живые чувства. Неудивительно поэтому, что единственные неподдельные эмоции рассказчик испытывает в отношении мёртвой жены Нордена. «Кажется, я не сразу понял, что она мертва, и только постепенно, видя неподвижность трупа, ощущая пустоту и тишину мертвого дома, я начал чувствовать горькую и неутолимую печаль. Я заплакал и плакал долго, и так, продолжая плакать, плохо различая первые свои шаги, я вышел из норденовского дома».
Концом этого сумасшествия станет естественно смерть рассказчика. «Я вышел раздетый, только в одном сюртуке, без фуражки, но холода не почувствовал, да и день был не особенно морозный, иначе я, конечно, замерз бы в пути. На дорогу я не пошел, но, миновав сад с его глубоким снегом, выбрался на берег и оттуда дальше в море . . .
Как передавали потом, меня нашли на льду и спасли рыбаки: случайно я упал на их дороге. В больнице у меня отрезали несколько отмороженных пальцев на ногах, и еще месяца два или три я был чем-то болен, долго находился в беспамятстве». Несмотря на то что кризис миновал, больной оканчивает свой рассказ словами о близкой смерти: «Дело в том, что я почему-то умираю. Они все допрашивают меня, что со мной и почему я молчу и отчего я умираю, - и эти вопросы сейчас самое трудное для меня и тяжелое; я знаю, что они спрашивают от любви и хотят помочь мне, но я этих вопросов боюсь ужасно. Разве всегда знают люди, отчего они умирают? Мне нечего ответить, а они все спрашивают и мучают меня ужасно».
В качестве послесловия, хочется сказать, что лучше быть бедным, но живым. И конечно в рассказе Леонида Андреева очень много недосказанного, что дает возможность каждому читателю найти свою расшифровку данного мрачного триллера. Но одно я знаю точно, не нужно никогда заигрывать с призраками! «Теперь все».
#леонид андреев рассказ он #аудиокниги на флешке 16 gb #аудиокниги
