Кому-то кажется, что жизнь движется спокойно — по прямой, по накатанной. Дмитрий Плахов не верит, слышит гул, видит невидимое, так бывает у настоящих поэтов.
Sententia
время неровно поделенное на отрезки
покрывает старателя золотым песком
колчеданом и кобальтом в репродукторе анне вески
дышит северным морем телом пульсирует виском
молнии блещут и сталь стамески
им отвечает внезапным отблеском
что ваяет ваятель не крест ли
нет что-то навроде пи эр квадрата
так утверждает сидящий в ажурном кресле
тонкий знаток кубизма с лицом кастрата
всё чин по чину шеврон кобура на чресле
камень дрожит в основании зиккурата
говорят что где-то за лобней дымит кальдера
а под городом нашим карстовая каверна
там во мгле живет любовница вице-мэра
боевая гетера пьяная как мадера
помню в детстве я более прочих ценил жюль верна
а еще вольтера
я любитель вкушать замшелые их глаголы
городить лупанарий на месте волчьего логова
я простой учитель районной начальной школы
мне к восьми тридцати на работу по хладным глыбам
в среднем ухе шум и шерсть на загривке дыбом
будто в спину уперся взгляд космонавта волкова
Волосы Вероники
Ночь наступает.
Филин распахивает глаза.
Зрачок фиксирует созвездие
Праща Давида
с одноименной альфой.
Далее по часовой: Гюрза,
Стрекоза, Фреза,
График Распространения
19-го COVIDa,
Девочка с Арфой.
Значит, пора на дело.
Ты слышишь:
пищит мышА,
прячась в подлеске.
Это удача и пища.
Знающий знает:
бессмертна её душа.
Только тело
висит на леске.
Мышь есть законная жертва.
А ты сова.
Вам не крестить (птенцов?),
(мышат?), не родить гибрида.
Даже представить если,
чем пропищишь, проклекочешь
любви слова
на языке девятнадцатого
COVIDa?
Всё устроено правильно.
Плоть пожирает плоть.
Звёзды мерцают и говорят
друг с другом.
Ходят по кругу.
Будет так впредь и вплоть.
Хижинам — мир. Не живёт
любовь во дворцах.
Чуден при ясной погоде
ночной Арцах.
Дивная ночь в Идлибе.
Доброй охоты тебе.
Gute Nacht, meine Liebe.
Cancer carsus I
я вершею ловил
голавля и ерша
я был простой рыбак
истоков рубикона
здесь кто-то вброд ходил
свои дела верша
любитель потрохов
и рыбьего бекона
пока я добывал
налима и леща
вода была мокра
и глаз слепила блёстко
но беспокойный ум
опасен как праща
в трясущихся руках
еврейского подростка
на зорьке я удил
притом не без труда
чинил худую сеть
и налегал на вёсла
а тот другой входил
с войсками в города
искусства поощрял
и развивал ремёсла
я десять жизней жил
и носом не клевал
теперь годами стар
и стал скрипуч как ставень
а правнук мой ступил
за адрианов вал
и там одну свою
никчёмную оставил
свисти мой рак свисти
пока тебя хранит
не обнажённый меч
но меч во чреве ножен
пускай не на горе
где царствует гранит
пускай на чёрном дне
на чёрный день отложен
Cancer carsus II
где вервие поддерживает тын
где ехал хмурый через реку грека
тебе цена в базарный день алтын
мой одинокий голос человека
прогнивший остов сумрачный причал
гуляет ветер меж дырявых крыш но
мой голос здесь во славе не звучал
руин среди его совсем не слышно
но слышен шёпот будто из воды
я рак речной и здесь перезимую
зыбуч песок и не хранит следы
не то душа хранит любовь земную
мы есть никто не други не враги
о человек озябший на причале
и безразличны мне твои шаги
и прочих всех что бродят здесь в печали
сегодня ночь безлунна как на грех
лишь над волной звезда семиконечна
примкнуть штыки грядет рекою грек
не русла вдоль но поперёк конечно
Ихтиомахия
Лотте Гесс
длилась ночь но ты ни разу не сменила позы
отступала гроза в воздухе искрил озон
лишь забрезжило внезапно бронзовые стрекозы
зависли образовав над заводью защитный зонт
за горизонтом громоздились влажные глыбы
мёртвые не имут сраму казалось мне
я тогда заглянул под воду там две крупные рыбы
плавниками срастались и становились вдвойне
крупней а потом расцеплялись сходились по новой
изгибались подковой будто гимнасты к хвосту головой
как враги как любовники как валет бубновый
трепеща соприкасались линией боковой
целовали жабры шептали используя стиль высокий
я тогда подумал — к чему такая игра
а затем исчезли и на листах осоки
переливаясь дрожала серебристая их икра
Бустрофедон
«Волосы у неё росли как водоросли», —
сеятель вспоминал, самокрутку махря.
Вокруг полыхал оазис, вибрировал хор ослиц,
взыскующих Валаама.
В пыльном углу за простенком висела заря,
прекрасная, как реклама.
Кто бросил тебя сюда, где свищет дыра градирни,
в это болото слов, не знающих плуга satora?
Пока ты лежишь голышом на вчерашнем дёрне,
ворон глодает кости старого элеватора.
«Стоит ли Pater Noster в одежды рядить пандита?» —
молвил оратай, лицевой расправляя мускул.
Здесь вам не фригидная Афродита,
но Горгона Медуза в броске, в блеске её корпускул.
Вряд ли отыщется в это лицо заглянуть нахала,
разве Персей какой, Елисей или гений места.
Чьё колесо космы водорослей перепахало?
Чьего резца эти статуи, бестии из асбеста?
Где, в конце концов, ваши смоквы, оливы, просо?
Где просодий ковчег, оцинкованный ящик?
Кто папиросой сможет выстрелить в рот матросу?
Только курящий.
Я ухожу, я голодный певец колесниц турусов.
Чем ты питаешься, кстати, пастух горгон?
— Всякое: крылья акрид, словесный мусор.
Лингва. Суржик. Жаргон.
Осень в рабочем посёлке
Зрю протяжённость исхоженного променада.
Дышит, морщинясь бризом, сапфировых вод громада.
Слева, в клешнях шезлонга, грустит менада.
Справа маяк, щербатая колоннада.
Здравствуй, моя Эллада.
Здравствуй, и сразу прощай, в том числе и менада (наяда, нимфа),
чресел которой при виде вскипает и кровь, и лимфа.
Пиния, рыбная лавка у входа в канал Коринфа,
пристань, «Морские прогулки к преддверью лимба».
Это плохая рифма.
Лишь на короткой миг загляну в глубину зерцала,
взгляд отведя от скорбей, что крушат сердца нам,
где Поликсена кимвалом моим бряцала.
То аритмия в грудях или просто звезда мерцала?
Мелочь в руке швейцара.
Прав был поэт, лучшее время — осень.
Пиний (платанов, олив) не встретишь здесь, но в избытке берёз и сосен.
Впрочем, об этом уже сказали
Лосев (Иосиф, Осип).
