Окончание "Воспоминаний" государыни императрицы Александры Фёдоровны с 1817 по 1820 гг.
Их императорские и королевские величества и высочества съехались снова в мае месяце (1818) в Царском Селе. Там устраивалась катанья в двадцати дрожках, которые следовали друг за другом, с императором Александром во главе; ужины происходили в различных павильонах сада - было вечернее собрание в Эрмитаже, другое собрание на острове, посреди пруда, и еще в Павловске, у вдовствующей государыни (Марии Федоровны).
Потом состоялся торжественный въезд короля прусского (Фридрих Вильгельм III, отец Александры Федоровны) в Петербург с выстроенными войском и множеством парадных экипажей. Все это настолько походило на мой прошлогодний въезд, что я словно сон переживала. Только проезжая мимо Аничкова дворца и увидев в одном из окон, на руках у няни, маленького Сашу (в.к. Александр Николаевич, будущий Александр II), настоящее сказалось самым приятным образом, и глаза мои наполнились слезами.
При выходе из экипажа у Казанского собора, император (Александр I) подал мне руку и, заметив мое смущение, сказал мне на ухо: - Этих душевных волнений не следует стыдиться, они приятны Господу!
Мой отец занял заново для него отделанные комнаты в Зимнем дворце, которые составляли прежде покои императора Павла. Мы ужинали в семейном кругу у него, в фонаре, обращенном к большой площади. На этих ужинах одни только дамы сидели за столом, а мужчины ужинали стоя.
Я была вне себя от радости, что находилась близ отца и брата Фрица (Фридрих Вильгельм IV). Дядя мой, принц Карл Вюртембергский (брат вд. имп. Марии Федоровны?), также приехал в свите короля. Затем начались празднества: смотры, парады, приемы, балы, катанья по островам, посещения институтов.
Последние занимали особенно много времени, так как императрице (здесь вдовствующей Марии Федоровне) доставляло удовольствие показывать их медленно и обстоятельно, останавливаясь на каждом шагу, чтобы объяснить королю что и почему.
Она обыкновенно шествовала под руку с моим отцом, императрица Елизавета с королевским принцем, а моя рука доставалась на долю императору (Александру), который казался в восторге от этого и по этому поводу высказывал тысячу приятных, любезных и лестных вещей, приводивших меня в самое прекрасное настроение.
Вдруг, во время этих празднеств и удовольствий, однажды мой Николай после парада заболел, - он возвратился домой, дрожа от лихорадки, бледный, весь позеленивший, чуть не падая в обморок. Я испугалась; его уложили в кровать, а на следующий день обнаружилась корь. Болезнь была довольно легкая и шла обычным чередом. Я ухаживала за мужем, но от времени до времени появлялась и на празднествах.
Петергофский праздник, справляемый всегда 22-го июля, был на сей раз отпразднован 1-го июля, по случаю пребывания короля, моего отца. Поутру была отслужена обедня у нас, в Аничковом дворце, затем мы отправились в Петергоф; день был великолепный.
Фонтаны, зелень, море и небо, все вместе увеличивало красоту этого места, которое с первого раза понравилось и королю и всем прочим путешественникам. На следующий день, вдовствующая государыня (Мария Федоровна) возила нас на собственную дачу, которая меня особенно привлекала своей густой листвой и своей маленькой уединенной часовней, располагая душу к молитве.
Всю жизнь жила во мне склонность к меланхолии и мечтательности. После развлечений светской жизни, я любила углубляться в самое себя и в такие минуты природа оказывалась для меня столь же необходимой, как хорошая проповедь, и более всех проповедей в мире вещала мне о Боге и о чудных благодеяниях, оказываемых Им своим созданиям!
Прошло еще несколько дней, и мой отец покинул нас; мы провожали его до Гатчины. Там я простилась с дорогим и добрым отцом с грустью, но с обещанием и надеждой увидеться с ним на следующий год. Едва возвратившись в Аничков дворец, я захворала, - у меня тоже оказалась корь; на пятый день я почувствовала себя особенно дурно, у меня разболелась грудь, но несколько пиявок, вовремя поставленных, облегчили моя страдания, и выздоровление пошло быстро.
Нашего маленького Сашу удалили; он жил в Таврическом дворце под покровительством вдовствующей государыни. Мой брат и принц Гессен-Гомбургский облегчили и значительно оживили период моего выздоровления своим присутствием и своею любезностью.
Принц Филипп поистине был очень мил; человек светский и в то же время храбрый и опытный воин, он обладал искусством смешить, никогда не забываясь и не позволяя себе никаких вольностей. Судьба не раз еще сталкивала нас при самых разнообразных обстоятельствах, и он всегда был для нас тем же преданным другом и любезным собеседником. Он приезжал вторично в Россию ко дню нашей коронации в 1826 г.
В третий раз император австрийский присылал его во время турецкой войны в главную квартиру, и я видела его тогда в Одессе в 1828 г. Четвертый раз он быль в Варшаве, во время нашей коронации польской царской короной в 1829 г.
Брат мой и принц Филипп покинули нас, наконец, и разумеется гораздо скорее, нежели я того желала; мы отправились проводить остальную часть лета в Павловск, но ненадолго, так как император и обе императрицы собирались вскоре уехать заграницу.
Maman радовалась этому путешествию, имевшему целью посетить трех ее дочерей в их резиденциях; первую по списку предполагалось посетить великую княжну Екатерину Павловну, королеву Вюртембергскую; Анна Павловна, принцесса Оранская, проживала в Брюсселе, а Марию Павловну, супругу наследного герцога Веймарского, предстояло посетить последней.
Император должен был отправиться в Ахен, на политический конгресс, на котором обещал присутствовать и отец мой. Михаил (Павлович) находился уже в Германии, собираясь посетить Англию и Италию; поездка эта имела воспитательную цель и должна была завершить его образование (в 1818 году в.к. Михаилу Павловичу исполнилось 20 лет).
Константин (Павлович) занимал в Варшаве тот пост, который сохранил вплоть до несчастной катастрофы 1830 г. Итак, мы с Николаем оказывались единственными членами императорской фамилии, пребывавшими в Петербурге. Нам были даны инструкции касательно того, что следовало делать в высокоторжественные дни.
Первый случай, когда мы принесли себя в жертву отечеству, был день св. Александра Невского; в тот день мы присутствовали в полном параде на архиерейской службе и на завтраке у митрополита (Михаила). То было чистым испытанием для меня, бедной женщины, всю жизнь не имевшей достаточно сил, раз приходилось выстаивать длинные церковные церемонии.
Помню, что я испугалась собственного лица, по возвращении с этой утомительнейшей церемонии. Завитые мои волосы совсем распустились, я была мертвенно бледна и вовсе неинтересна в розовом глазетовом сарафане с током, шитым серебром, на голове.
Maman разрешила своему сыну провести несколько дней в Гатчине для охоты. Мы с радостью приготовились воспользоваться этим позволением и провели в Гатчине время весьма приятно в тесном кружке, который составляли обер-церемониймейстер князь Яков Иванович Лобанов, сын его, флигель-адъютант князь Александр Лобанов, граф Рибопьер (Александр Иванович) и наш маленький Аничковский Двор.
Мне чрезвычайно понравилась эта жизнь в загородном замке и охота; все были веселы, любезны, каждый по своему, разговорчивы и все рассталась довольные друг другом. Ко времени этого пребывания в Гатчине относится мое знакомство с графом Рибопьером, который, несмотря на частые отлучки, всегда был для меня другом, а впоследствии любезным чтецом.
Мы были как нельзя более довольны графом Моденом (Гавриил Карлович), заступившим место Кирилла Нарышкина; он отличался изысканными манерами старинного версальского Двора, был донельзя вежлив даже в шутках, услужлив без низкопоклонства и умел устраивать все, как нельзя лучше.
Его можно было упрекнуть разве в излишней обидчивости. Мне, женщине наименее взыскательной и честолюбивой, судьба ссудила всю жизнь быть окруженной людьми подозрительными и обидчивыми.
Я, неизменно желавшая всем лишь добра и думавшая как бы сделать приятное другим, напротив того нередко имела несчастье оскорблять и делать неприятное людям, на которых считала возможным вполне полагаться; мне пришлось немало прожить, прежде чем я приобрела знание людей, - науку весьма полезную, но составляющую плод многих неудач и разбитых заблуждений!
В городе сезон балов начался рано и открылся балом в Аничковском дворце 3-го (15-го) октября, в день рождения моего брата, наследного принца. Это было событием для нашего Аничковского дворца, так как это был наш первый прием в Петербурге, и меня впервые тогда увидели исполняющей обязанности хозяйки дома!
Ко мне были снисходительны, очень хвалили наш бал, наш ужин, нашу любезность; это явилось как бы поощрением, которое дало нам охоту принимать и веселить людей у себя. Когда человек молод и красив, когда сам любишь танцевать, нетрудно угодить всем без особенных напряжений.
Тут кстати упомянуть о семействе Кочубей. Оно находилось в отсутствии в течение нескольких лет и только в 1818 году граф (Виктор Павлович) и графиня (Мария Васильевна) Кочубей и красивая их дочь Nathalie были мне представлены в Павловске, причем maman (вд. имп. Мария Федоровна) и император (Александр I) отозвались об этой семье самым лестным образом. Вскоре я сама почувствовала к ним расположение; их я посещала всего охотнее и мы приглашали их чаще других.
Граф обладал в высшей степени изысканными манерами и светскостью в обращения, отличавшей людей прошлого века, живших при Екатерине II и при ее Дворе ни бывавший в ее интимном кругу. Граф имел счастье, будучи еще весьма молодым человеком, сопровождать императрицу в качестве камер-юнкера в ее путешествии в Крым (в 1787 году); ему было тогда всего 18-19 лет.
В то время, как я познакомилась с ним, он состоял, кажется, министром внутренних дел; у них было несколько танцевальных вечеров, но вскоре я должна была перестать танцевать, так как почувствовала себя беременной и даже с приступами тошноты встретила мою свекровь на лестнице при ее возвращении из Германии. Как интересны были ее рассказы о ее путешествии, удовлетворившем ее во всех отношениях!
Император Александр возвратившийся незадолго до приезда матери, которую видел за время путешествия в Ахене и Брюсселе, проявлял братскую доброту к Николаю и ко мне; он заходил к нам довольно часто по утрам, и его политические разговоры были в высшей степени интересны.
Возвратясь накануне нового года, maman 1-го января 1819 года уже присутствовала на выходе и в церкви. Она сознавалась, что несколько утомлена, но ей никогда не делалось дурно, как нам, бедным, слабым женщинам.
1819 год
Точно также, она оказалась в состоянии присутствовать 6-го января на всех церемониях водоосвящения и шествовать пешком за процессией. Я имела честь вести ее под руку и приходила в восторг от прекрасной погоды, так как был только градус мороза, - от солдат, словом от всего, потому что все это было мне в диковинку; ведь мне всего было только 20 лет.
Уже тогда делались предположения насчёт зимних празднеств, но вдруг известие о кончине королевы Вюртембергской Екатерины Павловны повергло все семейство в горе и траур.
Никогда я не забуду той ужасной минуты, когда императору Александру пришлось объявить об этой жестокой потере матери, возвращавшейся с прогулки, ничего не подозревавшей и немало удивленной появлением у себя императора в неурочное время.
Мы были в соседней комнате и могли слышать печальный разговор; императрица и не хотела и не могла понять, что Екатерина Павловна умерла, и только восклицала хриплым голосом: Като не умерла, нет, нет, она не умерла! Понятно, что императрице трудно было освоиться с мыслью, что красивой и блестящей Екатерины Павловны, с которой она недавно еще рассталась в Германии, уже не было на свете!
Мы окружали maman нашими попечениям, нашими ласками; император стал относиться к ней с удвоенной нежностью и предупредительностью и благодаря этому она имела силы перенести свое горе и возвратиться к обычным занятиям, отнимавшим у нее большую часть дня.
Странные слухи ходили по поводу причин, вызвавших смерть королевы Екатерины Павловны; имя принца Павла Вюртембергского произносилось шепотом, рассказывали о бале, который он задал в Париже в тот день, когда пришло туда известие о ее кончине. На самом деле, она скончалась от рожи на голове, проболев всего сутки.
Зима прошла скучно и тяжело для меня; когда я не ходила к maman, то оставалась дома одна с преданной моей подругой Цецилией (Гуровской, уже Фредерикс), в то время, как муж мой играл у себя в "á la guerre" с несколькими офицерами или ездил верхом с Михаилом (Павловичем) в манеже. По утрам я брала уроки у Жуковского (Василий Андреевич), или уроки музыки и пения и писала письма в Берлин, имея обширную корреспонденцию, и с особым нетерпением ожидала весны, чтобы возвратиться в деревню.
Наконец эта желанная минута настала, я могла вновь пользоваться прогулками, часто присаживалась с Цецилией в саду, где мы читали вместе. Будучи обе беременны, мы тяжело выступали по хорошеньким дорожкам Павловского парка и обе посмеивались над своими фигурами. Этой же весной, если не ошибаюсь, приезжал сюда молодой граф Вильгельм Гохберг, близкий родственник великого герцога Баденского (Карл).
Он ездил от одного Двора к другому, чтобы устроить передачу по наследству баденских владений в пользу семейства Гохберг, так как у царствовавшего великого герцога не было мужского потомства, и страна должна бы была достаться, кажется, во владение Баварии. Эта ветвь семейства Гохберг, впрочем, законная, не пользовалась титулов принцев по причине неравного брака, заключённого отцом графа.
Хлопоты графа увенчались успехом, и по смерти великого герцога Баденского, брата императрицы Елизаветы, маркиз Леопольд Гохберг сделался великим герцогом Баденским.
В июне месяце, бригада моего мужа, состоявшая из полков Измайловского и Егерского, выступила в лагерь, в Красное Село, я последовала туда за моим великим князем. Maman, которой принадлежала прелестная красносельская дача, поместила меня в маленьком домике, который сама некогда занимала, при жизни императора Павла, во время военных манёвров.
Этот маленький домик понравился мне, я поселилась в нем на три недели, который пролетели для меня слишком скоро, - так нравилась мне эта военная жизнь. Я проводила утро у себя или в прогулках, остальную часть дня просиживала в палатке моего мужа; близость хорошенькой Дудергофской горы с ее дикой долиной немало способствовала нашим удовольствиям, в сущности, довольно невинным.
Мне немного требовалось, чтобы быть довольной, - раз я могла быть с моим мужем, мне не нужно было ни празднеств, ни развлечений; я любила жизнь тихую и однообразную, даже уединенную; по моим вкусам я любила простоту и была домоседской.
Но когда нужно было выезжать в свет, то я предпочитала уж скорее веселиться, нежели скучать, и находила бал веселее вечернего собрания с придворными людьми, натянутыми и церемонными.
За то многие "любезно" отзывались обо мне, будто вся моя жизнь прошла в танцах, хотя я предпочитала хороший летний вечер всем балам в мире, а задушевную беседу осенью, у камелька, - всем зимним нарядам.
Я была в последнем периоде беременности; поэтому всякая другая прогулка в окрестностях была тягостна для меня, но все обошлось без малейшего приключения, без малейшего испуга. Мы наслаждались нашей независимостью, так как в Павловске надобно было жить при Дворе, и как ни была добра к нам maman, но придворная жизнь и близость Двора были неизбежны с нею, а мы оба ненавидели то, что называется Двором.
Тогда же (в бытность мою в Красном, летом 1819 г.), император Александр, отобедав однажды у нас, сел между нами обоими и, беседуя дружески, переменил вдруг тон и, сделавшись весьма серьезным, стал в следующих приблизительно выражениях говорить нам, что он "остался доволен поутру командованием над войсками Николая и вдвойне радуется, что Николай хорошо исполняет свои обязанности, ибо на него со временем ляжет большое бремя, так как император смотрит на него, как на своего наследника, и это произойдет гораздо скорее, нежели можно ожидать, так как Николай заступит его место еще при жизни".
Мы сидели словно окаменелые, широко раскрыв глаза, и не были в состоянии произнести ни слова. Император продолжал: - Кажется, вы удивлены, так знайте же, что брат Константин, который никогда не хлопотал о престоле, порешил ныне, тверже, чем когда либо, формально отказаться от него, передав свои права брату своему Николаю и его потомкам.
Что же касается меня, то я решил отказаться от лежащих на мне обязанностей и удалиться от мира. Европа теперь более чем когда-либо нуждается в государях молодых, вполне обладающих энергией и силой, а я уже не тот, каким был прежде, и считаю долгом удалиться вовремя. Я думаю, то же самое сделает и король прусский, передав свою власть Фрицу.
Видя, что мы готовы разрыдаться, он постарался утешить нас, и в успокоение сказал нам, что это случится не тотчас, и, пожалуй, пройдет еще несколько лет прежде, нежели будет приведён в исполнение этот план; затем он оставил нас одних.
Можно себе представить, в каком мы были состоянии. Никогда ничего подобного не приходило мне в голову, даже во сне. Нас точно громом поразило; будущее показалось нам мрачным и недоступным для счастья. Это была минута памятная в нашей жизни!
Последний месяц моей беременности я провела возле свекрови, но так как не могла ходить вследствие опухоли и боли в ногах, то меня усаживали днем в беседке у Розового павильона, где, растянувшись на кушетке, я могла дышать воздухом, не двигаясь с места.
После долгого ожидания, 5-го августа, я почувствовала, наконец, некоторые боли, но решила об этом не говорить и каталась даже два раза в линейке вечером. Когда я ужинала вдвоем с m-me Вильдермит, вдовствующая императрица прислала мне камер-пажа сказать, что она разложила большой пасьянс и что так он сошелся, то я должна разрешиться в ту же ночь. Я приказала ответить, что чувствую себя превосходно.
Действительно, я легла и немного задремала; но вскоре наступили серьезные боли. Императрица, предупрежденная об этом, явилась чрезвычайно скоро, и 6-го августа 1819 года, в третьем часу ночи, я родила благополучно дочь. Рождение маленькой Мари было встречено ее отцом не с особенной радостью: он ожидал сына; впоследствии он часто упрекал себя за это и, конечно, горячо полюбил дочь.
Едва успела я оправиться от родов, как Двор maman переехал в Гатчино, куда мы последовали за ней с обоими детьми. Мой муж и Михаил (Павлович) ненавидели Гатчинский дворец, вспоминая проведенные в нем скучные зимы 1810, 1811 и 1812 годов, посвящённые исключительно воспитанию. Вдовствующая императрица решилась покинуть Петербург, даже на зимнее время, и избрала Гатчино, как место, где для молодых людей не могло представляться никаких развлечений, почему эта местность и представлялась особенно удобной для завершения образования младших сыновей.
Я нашла Гатчинский дворец действительно скучным, но собрания "в так называемом арсенале" показались мне весьма приятными по своей простоте в сравнении с другими местами. Всевозможные игры, размещенные в разных отделениях арсенала, - некогда это был просто сарай, - доставляли нам развлечение. Я попробовала тут впервые скатиться с деревянной горы стоя. Наша добрая maman радовалась, видя меня в своем доме такой веселой и юной. Наше всегдашнее общество было немногочисленно; по воскресным дням оно увеличивалось приезжими из города.
14-е октября, день рождения императрицы, был день торжественный и утомительный. Накануне были танцы, и я познакомилась с Александром Бенкендорфом, которого видела мельком в Москве. Я много слышала о нем во время войны еще в Берлине и Добберане; все превозносили его храбрость и сожалели о его безалаберной жизни, в то же время посмеивались над нею.
Меня поразила его степенная наружность, вовсе не соответствовавшая установившейся за ним репутации повесы. Я могла беседовать с ним по-немецки, что для меня было вдвойне удобно, так как я все еще чувствовала стеснение и несколько затруднялась говорить по-французски в России, где почти все изъяснялись на этом салонном языке, изящно и изысканно.
В то время мало еще говорили по-русски, тогда как в настоящее царствование на нашем национальном языке говорят и чаще и более правильно, а это очень хорошо, ибо вполне естественно.
Maman часто приглашала графа и графиню Литта; трудно было встретить более красивую в белолицую старушку, нежели графиня Литта; она блистала в юности при Дворе Екатерины II своей красотою и в качестве племянницы князя Потемкина.
Рожденная Энгельгардт (Екатерина Васильевна), по первому мужу графиня Скавронская, она вышла впоследствии замуж, по любви, за графа Литта, итальянца по происхождению, который поступил одновременно на службу к России и к своей жене, так как он оказывался ее покорнейшим слугою и первым поверенным по ее делам, и действительно умел их вести.
В конце октября мы переехали из Гатчины, и обычный зимний образ жизни вступил в свои права. Эта зима была довольно весела, но не особенно блестяща. Признаки новой беременности испортили мне все, хотя я и не была в ней вполне уверена.
Я очень мало интересовалась политикой; император, напротив того, с неослабным интересом следил за европейскими делами. "Священный союз", мысль прекрасная и идеальная, был результатом его сокровеннейших убеждений в деле христианской веры.
Люди набожные и мистически настроенные утвердили его в этих мыслях, доказав ему, на основании священного писания, будто он предназначен судьбою сделаться и пребыть умиротворителем Европы и бойцом за правое дело против революционного принципа. Этими лицами были: вначале г-жа Крюднер, а впоследствии Кошелев (Родион Александрович) и "добрый" князь Александр Голицын.
1820 год
Весною муж мой покидал меня почти всегда в одно и то же время, для осмотра, в качестве генерал-инспектора по инженерной части, крепостей Динабургской и Бобруйской или Рижской, Ревельской и т. п. Это бывало в мае, во время переезда на дачу; я (теперь) пробыла короткое время в Гатчине и Царском Селе, а затем поселилась в Павловске у maman.
Весна была ужасная, холодная и скучная; зелень появилась только в июне. Император Александр, столь добрый ко мне, был, однако, для меня причиной большого огорчения. Оставаясь всегда самой собою, т. е. действуя без расчёта и показывая себя такой, какова я была на самом деле, в надежде быть понятой, я не понимала подозрительного характера императора - недостатка, вообще присущего людям глухим.
Не будучи положительно глухим, император с трудом мог расслышать своего визави за столом, и охотнее разговаривал с глазу на глаз с соседом. Ему казались такие вещи, о которых никто и не думал, будто над ним смеются, будто его слушают затем только, чтобы посмеяться над ним и будто мы делаем друг другу знаки украдкой от него.
Эта подозрительность доходила до того, что становилось прискорбно видеть подобные слабости в человеке с прекрасным сердцем и умом. Я расплакалась, когда он сделал мне подобные замечания и выговоры, и чуть не задохнулась от слез, но затем между нами не пробегало уже ни малейшего облачка; он поверил моему чистосердечию и моей дружбе к нему, граничившей скорее с восторженным обожанием, чем с насмешкой.
Мы называли его в наших интимных письмах просто ангел, а не император, и, разумеется, он не мот бы найти людей более преданных ему, чем Николай и я.
Волнение, причиненное мне этими маленькими сценами, было, однако, настолько сильно, что оно подействовало на мое здоровье; и мне пришлось пустить кровь гораздо ранее, нежели за время прежних беременностей.
Дурная погода во время пребывания в Красносельском лагере также дурно повлияла на меня; я приехала в Петергоф к 25-му июня с опухшими ногами и с страшной мигренью, которая продолжалась три дня и сопровождалась приливами в голове, вследствие чего я не могла появляться ни на обедах, ни на маленьких балах.
Император однажды вечером навестил меня и поцеловал мою ногу, когда я лежала в кровати, и это весьма меня рассмешило. Две ночи спустя, я была при смерти; судороги, случившиеся со мной 27-го июня, в то время, как я впала в бесчувствие, были, по-видимому, причиной смерти ребенка, который родился в Павловске 10-го июля.
Я провела обычные шесть недель в деревянном Константиновском дворце довольно тоскливо, но пользуясь самым заботливым уходом со стороны мужа и вдовствующей императрицы. В то время производили фурор романы Вальтер Скотта, и Никс читал мне их. Я была очень слаба, очень бледна и интересна (как рассказывали), когда я появилась вновь при Дворе. Со стороны некоторых, а именно Орлова (Алексей Федорович) и Бенкендорфа (Александр Христофорович), я была встречена косыми взглядами и минами.
Чтобы утешить меня в горе, что я произвела на свет мёртвого ребенка, мне пообещали зимой поездку в Берлин. Действительно, три года прошло уже со времени моего замужества, и было вполне естественно сделать маленький визит отцу и предпринять, если возможно, летом 1821 г. лечение для восстановления моего здоровья. Я за два года родила троих детей.