Продолжение "Воспоминаний" государыни императрицы Александры Фёдоровны с 1817 по 1820 гг.
По возвращении в Павловск, мы вернулись к прежнему образу жизни. Вскоре я должна была прекратить верховые поездки, так как однажды за обедней, когда я старалась выстоять всю службу не присаживаясь, я упала тут же, на месте без чувств. Николай (Павлович) унес меня на руках; я этого и не почувствовала вовсе и вскрикнула, только когда мне дали понюхать летучей соли, и я пришла в чувство.
Этот случай, в первую минуту напугавший присутствующих, был предвестником моей беременности, которой я сама едва верила; это известие обрадовало всех! Говорят, будто на том месте, где я упала, нашли обсыпавшиеся лепестки роз, вероятно из моего букета, и это нашим дамам показалось очень поэтичным.
Начались приготовления к поездке в Москву, где Двор должен был поселиться на зиму. Делалось это с целью поднять дух древней столицы, истребленной в 1812 г. от пожара. Перед отъездом, мы возвратились в Аничковский дворец, в котором почти не жили еще вовсе. Мы устроили там маскированный вечер для нашего всегдашнего Павловского общества; все были замаскированы с головы до ног.
Maman (Мария Федоровна) - волшебницей, императрица Елизавета Алексеевна - летучею мышью, я - индийским принцем, с чалмой из шали, в длинном ниспадающем верхнем платье и широких шароварах из восточной ткани. Когда я сняла маску, мне наговорили массу комплиментов. Талия у меня тогда оставалась ещё довольно тонкая, хотя я пополнела и особенно похорошела в начале беременности.
Мы покинули Петербург 18-го сентября. По предписанию докторов, пробыли мы в дороге из-за меня 12 дней. Порядочно таки долго! Впоследствии я слышала, будто императрица Екатерина, будучи великой княгиней, на этот путь и по той же причине употребила шесть недель.
Я страдала тошнотами и испытывала отвращение к некоторым блюдам и запахам, но вообще чувствовала себя как нельзя лучше, а длинное это путешествие совершила весьма приятно, так как ехала с мужем, и мы немало ребячились; к тому же мой брат Вильгельм был еще с нами.
В Клине мы дождались прибытия вдовствующей государыни и (императора) Александра. Их императорские величества не совершали торжественного въезда в Москву; всякий из нас добрался туда сам по себе ночью, а на следующий день их величества и прочие члены царской фамилии показались народу и с большой церемонией, в полном параде, направились в соборы.
Добрый народ встретил своего государя с безмерным восторгом. Жители Москвы, много выстрадав во время войны и при занятии города французами и доказав единодушно свой патриотизм, не взирая на постигшее их бедствие, вполне заслуживали то отеческое внимание, которое выказал к ним император Александра поселяясь среди них; правда и народ, и вельможи сумели вполне оценить это внимание.
Проснувшись поутру, я подошла к окну и, когда увидела великолепное зрелище, открывающееся на Москву, которая расстилалась, словно панорама у моих ног, то сердце мое забилось: я поняла Россию и стала гордиться тем, что принадлежу ей!
К несчастью, maman получила за день до приезда в Москву известие о смерти одного из своих братьев (здесь Людвиг Вюртембергский). По случаю этого траура, Двор в город не давали никакого празднества вплоть до 12-го декабря, дня рождения императора. Мне пришлось пролежать в постели, а затем на кушетке в течение нескольких дней; настолько утомили коленопреклонения мои ноги, я даже с трудом могла двигать ими.
В то же время я принялась серьезно за уроки русского языка; в учителя мне был дан Василий Андреевич Жуковский, в то время уже известный поэт, но человек он был слишком поэтичный, чтобы оказаться хорошим учителем.
Вместо того, чтобы корпеть над изучением грамматики, какое-нибудь отдельное слово рождало идею, идея заставляла искать поэму, а поэма служила предметом для беседы; таким образом проходили уроки.
Поэтому русский язык я постигала плохо, и, не смотря на мое страстное желание изучить его, он оказывался настолько трудным, что я в продолжение многих лет не имела духу произносить на нем цельных фраз.
Брат мой все еще гостил у нас; по вечерам, наш маленький Двор собирался в моем кабинете; мы читали или играли. Я познакомилась с двумя дамами, которые часто бывали на этих вечерах, Кутузовой (Екатерина Алексеевна?) - женой того, который сопровождал моего жениха в Англию, в качестве ментора; другой же была княгиня Трубецкая (Софья?), молодая женщина моих лет, красавица собою, умница и очень осторожная, хотя и бывшая замужем за некрасивым стариком, обожавшим ее впрочем.
Графиня Орлова (Анна Алексеевна), с первого же дня моего приезда в Петербург, выказала мне столько дружеского сострадания и жалости (так как молодая принцесса, оторванная от семьи, в новой для нее стране и среди нового мира, казалась ей вполне достойной сочувствия), что это сразу приобрело ей мое расположение.
Я часто виделась с нею в Москве; ей был пожалован императорский портрет для ношения 12-го декабря 1817 г., и хотя она была еще очень молода и притом чуть ли не самая богатая из русских аристократок, но не пожелала выйти замуж.
Я бывала часто у императрицы Елизаветы, которая относилась ко мне в то время весьма дружественно. Моя кузина Мария Вюртембергская также часто посещала нас. Мы обедали или проводили вечера у maman; по воскресеньям бывал обед, на который приходилось являться в платьях со шлейфами, и такой же парадный вечер, на котором можно было умереть с тоски.
Под рождество, при нашем маленьком Дворе случилось событие, о котором я должна упомянуть в нескольких словах: наш маршал Кирилл Александрович Нарышкин делал ежеминутно неприятности моему мужу: за малейшую шутку он сердился до того, что то зеленел, то желтел от злости. Кроме того, он пытался не раз делать великому князю неуместные замечания даже на мой счет.
Человек в высшей степени желчный, он иногда впадал в змеиную злость; все ненавидели его и удалялись при его приближении. Одним словом, я чувствовала, что не могу быть покойной, пока этот человек будет при нашем Дворе.
Иметь в таком маленьком кружке постоянно возле себя человека, который кляузничает, говорит со злым умыслом колкости было невыносимо, и хотя многие принимали в нем участие, но у меня хватило характера поставить на своем и добиться того, чтобы он оставил это место.
Я думаю, меня за это осуждали и находили характер мой не достаточно покладистым, но я сознавала, что это вопрос слишком важный; тут дело шло о мире, о спокойствии в нашем доме: я исполнила свой долг и никогда в том не раскаивалась.
Последствия доказали, что характер у меня был довольно покладистый. Жена Нарышкина, Мария Яковлевна (урожд. Лобанова-Ростовская), столь же красивая, сколько кроткая и добрая. Нарышкин покинул наш Двор и на его место был назначен граф Моден (Гавриил Карлович).
В это время Аракчеев (Алексей Андреевич) был самым главным советником при императоре. Он был необходим ему и работал с ним ежедневно. Через его руки проходили почти все дела. Этого человека боялись, его никто не любил и я никогда не могла понять, каким способом он сумел удерживаться в милости императора Александра до самой его кончины.
Другой личностью, пользовавшейся особой милостью и дружбой императора, был кн. Александр Николаевич Голицын. Проведя молодость бурно, он отличался впоследствии особой набожностью. Таково же было и настроение императора. Великие события 1812,1813 и 1814 гг. глубоко потрясли его ум; до той поры он был суетен и легкомыслен в деле религии.
Ханжа г-жа Крюднер (Варвара Юлия Крюденер) повлияла на него в том же смысле, почва была хорошо подготовлена и принесла плоды. Кроме того, с кн. Голицыным императора связывала, с молодых лет, давнишняя дружба; князь состоял камергером при его Дворе, когда Александр был еще только великим князем, и первый питал ко второму вполне искреннюю и непреходящую привязанность.
Я чувствовала себя приятнее в обществе Голицына, нежели Аракчеева, который говорил только по-русски и внушал мне какой-то инстинктивный страх. В то время много говорили о военных поселениях, основанных всего какой-нибудь год назад по мысли самого государя; осуществление этой затеи было возложено на Аракчеева и производилось далеко не с кротостью, а напротив того - грубым и жестоким образом, что вызывало неудовольствие в бедных крестьянах.
По пути нам попадались там и сям жители некоторых деревень, коленопреклоненные и умолявшие о том, чтобы не изменяли их положения (т. е. не обращали бы в военных поселян).
В конце декабря брат (здесь Вильгельм I) покинул меня. Я проводила его с грустью и почувствовала новый прилив тоски по поводу разлуки с отцом, братьями и сестрами - то была ужасная минута! Но пережив ее, я еще более сблизилась с моим Николаем, почувствовала, что в нем одном имею поддержку и опору в новой моей родине, а нежность его вполне вознаградила меня за все мною утраченное.
Мы читали вместе "Коринну" (здесь сочинение г-жи де Сталь) и "Малек Аделя" (роман фр. писательницы Мари Коттен) и я с наслаждением вспоминаю об этой мирной жизни в течение последних месяцев, предшествовавших моим родам!
1818 год
Мы выезжали очень мало; при Дворе не было ни одного вечернего собрания, но часто давались обеды. По воскресеньям обедали обыкновенно у maman в платьях со шлейфами и на вечер появлялись опять в том же костюме; вечер проводили у нее в беседе и в игре в "макао" (карточная игра). Признаюсь, вечера эти ужасно мне наскучили по сравнению с воскресным препровождением времени в Берлине, где мы резвились, болтали и оживленно веселились, и я теперь с трудом могла скрывать свою скуку.
Общество на этих собраниях бывало ужасно древнее, в стиле рококо: старые, полуслепые сенаторы, вельможи времен императрицы Екатерины, находившиеся в отставке лет по двадцати или тридцати!
В марте месяце император уехал в Варшаву, где должен был произойти первый сейм со времени учреждения нового Царства Польского и с тех пор как ему была дарована конституция. Речь, произнесенная императором при открытии сейма, наделала немало шуму; упомяну я о ней лишь затем, чтобы напомнить, как некоторые слава этой речи громко отозвались в русских сердцах, возбудив ложные надежды.
Отголосок этот был настолько силен, что давал себя чувствовать и много еще лет спустя, и отчасти оказался причиной даже мятежа, сопровождавшего восшествие на престол моего Николая. Эти политические вопросы занимали меня тогда весьма мало: надежда сделаться матерью всецело переполняла мое сердце. Эта минута, наконец, наступила!
На святой неделе, когда колокола своим перезвоном славословили праздник Воскресения, в среду, 17-го апреля 1818 г., в чудный весенний день, я почувствовала первые приступы родов в 2 часа ночи. Призвала акушерку, затем вдовствующую государыню: настоящие боли начались лишь в 9 часов, а в 11 часов я услышала крик моего первого ребенка!
Никс (в. к. Николай Павлович) целовал меня и плакал, и мы поблагодарили Бога вместе, не зная даже еще послал ли Он нам сына или дочь, но тут подошла в нам maman и сказала "это сын". Мы почувствовали себя еще боле счастливыми при этом известии, но помнится мне, что я ощутила нечто важное и грустное при мысли, что этому маленькому существу предстоит некогда сделаться императором (Александр II)!
Шесть недель после родов прошли для меня самых приятным, спокойным и однообразным образом; я виделась в это время с весьма немногими. Княжна (Софи) Трубецкая приходила иногда вечером почитать вслух час или два. На наших маленьких вечерах, до моих родов, бывала также г-жа Кутузова. Вечером накануне великого события, у меня еще были гости до 10 часов, а в 2 часа ночи почувствовала я первые признаки приближавшихся родов.
Во время крестин, (совершившихся 29-го апреля в Чудовом монастыре), нашему малютке было дано имя Александр; то был прелестный ребеночек, беленький, пухленький, с большими темно-синими глазами; он улыбался уже через шесть недель. Я пережила чудную минуту, когда понесла новорожденного на руках в Чудовскую церковь, к гробнице св. Алексея.
Вскоре Москва сделалась сияющей и оживленной. Император возвратился из Польши и из поездки в Одессу и Крым и вместе с ним приехал принц Филипп Гессен-Гомбургский, посланный от имени австрийского императора в Варшаву. Он настолько понравился государю и так сошелся с ним, что император пригласил принца сопровождать его в путешествии.
Вскоре я имела счастье выехать навстречу моему отцу в маленькое поместье Нарышкиных, в Кунцево. На следующий день я расцеловалась с братом Фрицем. Въезд отца в Москву совершился верхом. Из окон покоев maman я любовалась на блестящий поезд, проезжавший вдоль древних зубчатых стен Кремля. Я впала в какой-то блаженный экстаз! Сердце мое трепетало от радости, и я не знала как достаточно благодарить Бога!
Пребывание короля в Москве продолжалось не более 10-12 дней; были они весьма утомительны, ибо прогулки по городу, обеды, балы и иллюминации быстро чередовались, и мы едва успевали переодеваться. Затем мало-помалу вся приятная компания направилась в Петербург.
Продолжение следует