Воспоминания государыни императрицы Александры Фёдоровны с 1817 по 1820 гг.
По приезде моем в Россию (здесь и далее 1817 г.), я была встречена на границе свитой, состоявшей из престарелой княгини Волконской (Александра Николаевна) и девицы Варвары Ушаковой, обер-мундшенка графа Захара (Григорьевича?) Чернышева, гофмейстера г. Альбедиля (Петр Романович), камергера князя Василия Долгорукова (?) и камер-юнкера г. Соллогуба (Александр Иванович).
Я не говорю о моих впечатлениях, о грусти, испытанной мною, когда я покинула пределы моего первого отечества (Пруссия), это входит в область моего частного дневника, а настоящее должно представить собою нечто вроде мемуаров. (Заметка: я выехала из Берлина 1 (13) июня, а прибыла в Павловск 19-го июня).
Мой жених, великий князь Николай Павлович, встретил меня у пограничного шлагбаума, с обнаженной шпагой, во главе войска. Мое путешествие совершалось медленно по невозможным дорогам и при невыносимой жаре.
В Чудлейге (на Чудовской станции) 17-го июня, я много плакала при мысли, что мне придется встретиться с вдовствующей государыней (Мария Федоровна), рассказы о которой меня напугали. 18-го июня, вечером, в Каскове, я очутилась в объятиях моей будущей свекрови, которая отнеслась ко мне так нежно и ласково, что сразу завоевала мое сердце. Император Александр и Михаил (Павлович) также выехали мне навстречу. Император приветствовал меня с тем изяществом и в тех сердечных в изысканных выражениях, которые ему одному были свойственны.
Я нашла вдовствующую государыню гораздо моложе, стройнее и лучше сохранившейся, нежели привыкла видеть женщин лет под 60 (ей было в то время 58 лет). На следующий день я продолжала, с невыразимым чувством путешествие, и проехала через Гатчину и вдоль ограды Царскосельского парка; меня сопровождал отряд лейб-казаков, что, прибавляю в скобках, доставляло мне истинно "детское удовольствие".
Мы подъехали к Павловску, который на первых же порах произвел на меня самое благоприятное впечатление, благодаря прекраснейшей погоде. Мой экипаж остановился у собственного садика ее величества вдовствующей государыни, которая прижала меня к своему сердцу.
Император Александр поцеловал меня; я узнала тетушку Антуанетту Вюртембергскую и ее дочь Марию; тут вдруг ласковый голос произнёс, обращаясь ко мне: «А для меня вы не имеете и взгляда!» и вот я бросилась в объятия к императрице Елизавете, которая тронула меня своим радушным приветствием, без всяких преувеличений, без всяких показных излишних чувств.
Весь Двор был, кажется, собран в садике, но я ничего не различала; помню только прекрасные розаны в полном цвету, а особенно белые, которые тешили мой взор и как бы приветствовали меня.
Мне представили некоторых, но я оказалась в состоянии обдумывать и отдать себе отчёт в своих чувствах только когда, наконец, очутилась одна в прелестном помещении мне отведенном. Только что я уселась перед зеркалом, чтобы заняться туалетом, как вошла ко мне без церемоний какая-то пожилая женщина и промолвила по-немецки: «Вы очень загорели, я пришлю вам огуречной воды умыться вечером».
Эта дама была пожилая, почтенная княгиня Ливен (Шарлотта Карловна), которую я впоследствии искренно полюбила, но признаюсь, эта первая фамильярная сцена показалась мне весьма странной. Так как фургоны с моею кладью еще не прибыли, то мне пришлось явиться на большой обед в закрытом платье, весьма впрочем изящном, из белого гроденапля, отделанном блондами, и в хорошенькой маленькой шляпке из белого крепа с султаном из перьев марабу. То была самая новейшая парижская мода.
В длинной галерее, ведущей в церковь и наполненной нарядной публикой, я увидела в амбразуре окна Цецилию (здесь Гуровскую), и, ни у кого не спрашиваясь, бросилась к ней; мы обе расплакались, не видевшись целых три года! Говорят, что это проявление нежности не только не возбудило неудовольствия, но даже тронуло большинство присутствовавших.
Сколько раз впоследствии мне говорили о моем первом появлении в этой галерее; юную принцессу осматривали с головы до ног и нашли, по-видимому, не столь красивой, как предполагали; но все любовались моей ножкой, моей легкостью походки, благодаря чему меня даже прозвали «птичкой».
Император Александр представил мне кавалеров, в числе которых я нашла немало знакомых мне еще со времени войны 1813 и 1814 гг. Дамы, представленные мне вслед затем вдовствующей государыней, были для меня все новые лица: m-lle Нелидова Екатерина Ивановна, как образец воспитанниц Смольного, поразила меня своею некрасивой наружностью, отсутствием изящества.
Графиня Орлова Анна Алексеевна произвела на меня приятное впечатление предупредительностью своего обращения, и мне показалось, что ей было жаль меня, - юной принцессы, бывшей внове и столь чуждой всей величественной обстановке! Мы обедали в большой четырёхугольной зале. Я помню, что император указал мне на княгиню Варвару Долгорукую и на княгиню Софью Трубецкую как на двух молодых женщин, самых красивых при Дворе и наиболее пользующихся успехом.
Вечер проведен был в семейном кругу; моему старшему брату Вильгельму, сопровождавшему меня, едва минуло 20 лет и он только что перестал расти. Меня сопровождали из Пруссии графиня Трухзес, в качестве обер-гофмейстерины, графиня Гаак, рожденная Таунцен, и моя добрая Вильдермет, бывшая моей гувернанткой с 1805 г.
19-го июня 1817 г. совершился мой торжественный въезд в Петербург; мы позавтракали в деревне Татариновой, близ заставы, и там обе императрицы сели вместе со мной и обеими принцессами Вюртембергскими в золоченое, но открытое ландо; меня посадили по ту сторону, на которой были расставлены войска, т. е. по левую сторону от обеих императриц.
Я чрезвычайно обрадовалась, когда увидела опять войска гвардии, а особенно полки Семеновский, Измайловский и Преображенский, знакомые мне еще по смотру, произведенному в Силезии, близ Петерсвальдена во время перемирия в 1813 г.
Увидев кавалергардов, стоявших возле Адмиралтейства, я вскрикнула от радости, так они мне напомнили дорогих моих берлинских телохранителей. Я не думала тогда, что буду со временем шефом этого полка.
Поднявшись по большой парадной лестнице Зимнего дворца, мы направились в церковь, где я впервые приложилась к кресту. Затем с балкона мы смотрели на прохождение войск, что совершилось не особенно удачно, как я узнала впоследствии. С этого же балкона показывали меня народу - балкон этот более не существует; он был деревянный.
Я познакомилась с несколькими статс-дамами. Графиня Литта показалась мне еще красавицей, - она была белолицая, пухленькая, с детской улыбкой. Престарелая графиня Пушкина была набелена н нарумянена, с разрисованными жилами, и все его делало ее старое лицо еще более некрасивым.
Я полюбовалась новым моим помещением, меблированным и драпированным совершенно заново великолепными тканями. С этого дня вплоть до 24-го июня я, когда оставалась одна, не переставала плакать - уж очень для меня была тягостна перемена религии, - она сжимала мое сердце!
На следующий день был большой обед у вдовствующей государыни, а затем мы заключились в уединение. Священник Музовский (Николай Васильевич), знакомивший меня с догматами греческой церкви, должен был подготовить меня к принятию св. тайн; он был прекрасный человек, но далеко не красноречив на немецком языке.
Не такой человек был нужен, чтобы пролить мир в мою душу и успокоить ее смятение в подобную минуту; в молитве, однако же, я нашла то, что одно может дать спокойствие, читала прекрасные назидательные книги, не думала о земном и была преисполнена счастьем приобщаться в первый раз святых тайн!
24-го июня я отправилась в церковь; ввел меня туда император. С грехом пополам прочла я символ веры по-русски; рядом со мною стояла игуменья в черном, тогда как я была одета вся в белом, с маленьким крестом на шее; я имела вид жертвы; такое впечатление произвела я на всю нашу прусскую свиту, которая с состраданием и со слезами на глазах взирала на участие бедной принцессы Шарлотты в церковном обряде, естественно странном в глазах протестантов.
(Конфирмация моей невестки, цесаревны (здесь Марии Александровны), совершалась совершенно при иных условиях: она нашла здесь прекрасного священника, который объяснил ей слово за словом все догматы и обряды нашей церкви, к которым она к тому же имела время привыкнуть в двухмесячное пребывание в России. Со мною же все это производилось быстро, все совершилось и окончилось в каких-нибудь шесть дней).
С той минуты, как я приобщилась св. тайн, я почувствовала себя примиренной с самой собою и не проливала более слез. На следующий день, 25-го июня, совершилось наше обручение. Я впервые надела розовый сарафан, брильянты и немного подрумянилась, что оказалось мне очень к лицу; горничная императрицы Яковлева одела меня, а ее парикмахер причесал меня; эта церемония сопровождалась обедом и балом с полонезами.
Меня возили по улицам Петербурга каждый вечер; светлые ночи показались мне необычайными, но приятными. Город не произвел на меня величественного впечатления, за исключением вида на Неву из комнат императрицы Елизаветы. Мы обедали ежедневно в саду Эрмитажа или в прилегающих к ним галереях.
Признаюсь, все было для меня ново и я чувствовала себя настолько вновь в этих новых местах, что мысль моя была этим более поглощена, нежели глаза; все было для меня смутно. Помнится мне, что когда великий князь Константин (Павлович) приехал из Варшавы, я нашла его весьма некрасивым, хотя я, будучи ребенком, видела его в Берлине в 1806 году.
Приближалось воскресенье, 1 (13) июля, - день нашей свадьбы. Мой жених становился все нежнее и с нетерпением ожидал дня, когда назовет меня своей женой и поселится в Аничковском дворце. Накануне 1-го июля, который был в то же время и днем моего рождения, я получила прелестные подарки, жемчуг, брильянты; меня все это занимало, так как я не носила ни одного брильянта в Берлине, где отец воспитал нас с редкой простотой.
С каким чувством проснулась я поутру 1-го июля! Мои прислужницы-пруссачки убрали мою кровать цветами, а добрая Вильдермет поднесла мне букет из роскошнейших белых роз. Я не хочу здесь распространяться о своих личных впечатлениях, но в этот день невозможно пройти их молчанием.
Меня одели наполовину в моей комнате, а остальная часть туалета совершилась в Брильянтовой зале, прилегавшей в то время к спальне вдовствующей императрицы. Мне надели на голову корону и кроме того бесчисленное множество крупных коронных украшений, под тяжестью которых я была едва жива.
Посреди всех этих уборов, я приколола к поясу одну белую розу. Я почувствовала себя очень, очень счастливой, когда руки наши, наконец, соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он никогда не обманул этой надежды!
Остальную часть дня поглотил обычный церемониал, этикет и обед. Во время бала, происходившего в Георгиевском зале, я получила письма из Берлина, от отца и от родных. Мы спустились по парадной лестнице, сели в золотую карету с вдовствующей государыней; конвой кавалергардов сопровождал нас до Аничковского дворца. Я в первый раз увидела этот прекрасный дворец.
Наверху у лестницы, император Александр и императрица Елизавета встретили нас с хлебом- солью. Статс-дамы присутствовали при моем раздевании; мне надели утреннее платье из брюссельских кружев на розовом чехле; ужинали мы в семейном кругу с некоторыми из старейших приближенных: графом Ламсдорфом (Матвей Иванович), княгиней Ливен и нашими прусскими дамами.
На следующий день, вдовствующая государыня приехала к нам первая, император привез великолепные подарки. Мы радовались, словно дети, удовольствию выехать впервые после свадьбы в коляске вместе, и сделали визиты императрицам, великому князю Константину (Павловичу) и тетушке принцессе Вюртембергской. Свадебные празднества, различные балы, baise-mains, - все это прошло для меня словно сон, от которого я пробудилась лишь в Павловске, бесконечно счастливая тем, что очутилась, наконец, в деревне!
Образ жизни в Павловске показался мне особенно приятным; так как я привыкла с детства сообразоваться с привычками других, то мне и в голову не приходило жаловаться на то, что я должна обедать, гулять и ужинать при Дворе, более или менее заботясь о своем туалете. Впоследствии, я часто слышала, что другие жаловались по этому поводу, впрочем, иногда и мы сами чувствовали некоторое желание быть независимыми, т. е. иметь свой собственный угол.
Но в то время как я уже заметила, подобная мысль меня не беспокоила. Напротив, я чувствовала даже признательность к свекрови за ее нежные ласки. Мне ее описывали за особу весьма требовательную по отношению к дочерям, которые почти и пошевелиться в ее присутствии будто бы не смели, но ко мне императрица Мария Фёдоровна относилась иначе, по-видимому, мой характер понравился ей.
Я держала себя вполне естественно, была весела, откровенна, жива и резва, как подобает молодой девушке, тогда как великие княжны держали себя чопорно в ее присутствии и даже в обществе; все в них было строго соразмерено, их манера держать себя в обществе, разговаривать, кланяться, и это, я полагаю, было гораздо совершеннее моих тогдашних манер.
Я думаю и даже знаю, наверное, что задевала при Дворе некоторых лиц недостатком внимания к ним, а оно ведь, по их мнению, обязательно должно было сводиться к известному количеству фраз, повторяемых ежедневно.
Что касается меня, то я проходила иногда слишком скоро мимо этих лиц, ибо они нагоняли на меня скуку, и, наоборот, останавливалась слишком долго перед молодежью, перед юными фрейлинами, которые внушали мне гораздо менее страха. Но мало-помалу все привыкли к моим манерам, видя мое неизменное ко всем благоволение, проистекавшее от доброго сердца, и мне простили маленькие отступления от этикета ради врожденных у меня изящества и живости.
Maman очень забавлялась, глядя, как я похищаю вишни, чего не простила бы прежде своим дочерям, но меня она баловала снисходительностью. Старушка Ливен даже заметила мне как-то: «Вы любимица вдовствующей государыни!»
Вообще замечали, что императрица никогда прежде не была столь ласкова и снисходительна к своим дочерям как теперь ко мне. Однако не следует думать, чтобы она мне от времени до времени не делала выговоров, а иногда не давала мне советов, которые для меня оказывались чрезвычайно полезны.
Единственный случай, когда она нас однажды побранила, был, помнится мне, когда она встретила нас в парке в кабриолете и спросила, - где мы катались? Мы отвечали, что едем из Царского, от императрицы Елизаветы. Тогда она сделала нам замечание, что нам следовало предварительно спросить позволения сделать этот визит; признаюсь это мне показалось даже странным! Но со временем она позабыла об этом выговоре, и мы могли ездить в Царское, не спрашивая ни у кого позволения.
По воскресеньям в Павловске танцевали; в прочие дни играли в petits jeux или ужинали в том или другом шале или павильоне, что мне очень нравилось.
К несчастью, брата моего, Вильгельма, который очень веселился, укусила собака, принадлежавшая к своре великого князя Михаила, который тут же, на месте, приказал ее застрелить, но, тем не менее, доктор Виллие, из предосторожности, прижёг и вырезал брату ранку на ноге. Это было весьма неприятное происшествие. Когда брату стало лучше, его выносили в сад и даже в гостиную, а летом раны его и совсем зажили.
Маман находила Вильгельма чрезвычайно любезным в обществе; он танцевал, играл и веселился, как подобало молодому человеку; и вот императрица журила своих сыновей Николая и Михаила за то, что они усаживались в углу с вытянутыми, скучающими физиономиями, точно медведи или марабу (?).
Правда, у моего Николая лицо было слишком серьезно для 21 года, особенно когда он посещал общество или балы. Он чувствовал себя вполне счастливым, впрочем, как и я, когда мы оставались наедине в своих комнатах; он бывал тогда со мною необычайно ласков и нежен.
Я уже называла дам, состоявших при мне; кроме них наш Двор составляли: маршал Кирилл Нарышкин, шталмейстер генерал Ушаков, два адъютанта: Фредерикс (женатый на Цецилии, моей подруге детства), и В. Ф. Адлерберг, который женился две недели после нас на девице Марии Нелидовой.
Bсе они по милости вдовствующей императрицы жили в Павловске. Приблизительно в это время приехал из Берлина князь Антон Радзивилл и немало способствовал приятному препровождению вечеров своей веселостью; он умел придумывать разные забавы, шарады в лицах, музыкальные вечера, домашние спектакли.
Двор переехал в Петергоф; короткое пребывание перед тем в Царском Селе сблизило меня с императором Александром; это было для меня истинным счастьем! Я привыкла с самого раннего детства любить его, преклоняться перед ним, и эти чувства, походившие до некоторой степени на обожание, с годами превратились в глубокую и искреннюю дружбу.
Итак, Двор отбыл в Петергоф. Николай повез мена от Стрельны по нижней дороге; я поминутно вскрикивала от радости при виде моря, старых деревьев, растущих по берегу, и фонтанов в парке! Одним словом, я была в восторге, и это место произвело на меня с первого взгляда гораздо большее впечатление, нежели Павловск и Царское. Празднества удались, как нельзя лучше, иллюминация 22-го июля мне чрезвычайно понравилась.
День ангела вдовствующей государыни был вместе с тем и днем рождения моего отца; поэтому сердце мое в этот день преисполнилось воспоминаниями о родительском доме. Несколько дней спустя Двор отправился в Ораниенбаум, где был сожжен великолепный фейерверк. Мы занимали в Петергофе правый деревянный флигель почти целиком - его отделали заново для нас, новобрачных; все было изящно и свежо и обито шелковыми обоями.
Одна только спальня, задрапированная темно-зелёным бархатом, произвела на меня мрачное и тяжелое впечатление. В этой самой комнате, три года спустя, я захворала и так тяжко, что никогда после того духа у меня не хватало снова поселиться в этой комнате.
Мы совершали прогулки, поездки, экскурсии морем в Кронштадт, где император производил смотр флоту. Многочисленное общество, в котором дамы отличались более нарядами, нежели красотой, а кавалеры были скорее натянуты, чем любезны, было, однако веселое: присутствие императора Александра, очарование, которое он умел придать всему, что ни предпринимал, наэлектризовывали весь Двор.
Я помню, что однажды император взял сам ружье, дал по ружью каждому из братьев и приказал командовать им ружейные приемы, что весьма позабавило присутствующих. По вечерам мы с Николаем катались неоднократно верхом.
Однажды мы пили чай на «собственной даче», куда отправились верхом; по дороге мы повстречали Кавалергардский полк, шедший на маневры, и maman сделала нам потом замечание, что нас должен бы был сопровождать генерал Ушаков, так как мы слишком юны, чтобы ездить верхом только вдвоем.
За празднествами последовали маневры; они происходили между Петергофом и Ораниенбаумом. На них присутствовали иногда императрицы, и обе принцессы Вюртембергские и я, приезжая впятером в ландо; но так как мне приходилось сидеть между двумя величествами, то я не испытывала никакого удовольствия от зрелища, которое при иных условиях было бы для меня большим удовольствием.
Я помню маленькую сцену, происшедшую как-то между обеими императрицами, первую из тех, какие мне довелось видеть в этом роде. Князь Меншиков (Александр Сергеевич), исполнявший обязанности сопроводителя и императорского вагенмейстера, повез нас как-то по довольно плохой дороге; лошади запутались, и коляска неожиданно покатилась назад, довольно устрашающим образом. Maman закричала, чтобы открыли дверцы и торопливо выскочила; императрица Елизавета последовала за ней; то же сделали и мы.
Едва ступив на землю, maman подошла к императрице Елизавете, взяла ее за руку и голосом, по-видимому, исполненным самого горячего участия, промолвила: «Вы испугались, милое дитя мое? Как вы себя чувствуете?», а (царствующая) императрица ей отвечала, что она «ничуть не испугалась, а напротив того, вы испугались».
Maman повторила опять свое, а императрица принялась снова защищаться. Я не знала как себя тут и держать! Когда мы снова уселись в экипаж, я заметила, что императрице Елизавете было неловко, что я присутствовала при этой сцене, и, как бы себе в извинение, она сказала мне, когда мы остались одни, будто вдовствующая императрица к несчастью нередко сваливает на нее то, что в действительности пугает ее самое, а она этого терпеть не может.
Я ничего на это не отвечала, но обсудив мысленно это происшествие, нашла, что если за maman и водилась подобная слабость, то все же вина в недоразумениях ложится на императрицу Елизавету: своим едким и обидчивым тоном она только затягивала сцену, которая могла бы пройти незамеченной, прояви императрица Елизавета большую ласковость. Как бы то ни было, это послужило мне уроком.
Продолжение следует