В списке номинантов премии «Золотая Маска» – лучшие спектакли со всей страны. В новом цикле интервью мы говорим с режиссерами, художниками, драматургами, чьи спектакли были поставлены в региональных театрах и стали номинантами премии. В первом выпуске обсуждаем с Филиппом Гуревичем его спектакль «Житие Спиридона Расторгуева», ТЮЗ в Нягани, работу с документальным и художественным материалом и терапевтическую силу театра.
– Жанр спектакля – житие. Для вас это, скорее, частная история одного персонажа или выход на эпическое повествование?
– С одной стороны, это такой ироничный ключ, потому что главный герой рассказа Шукшина думал, что он как Господь Бог находится в этом мире и для него нет запретов. Всю свою жизнь он не понимал, что все, что он делает, это не какая-то подлинная история: «ты вдова с двумя детьми, я тебя облагоденствую», «я брошу старикам зерна»… И когда случается поворот, у него происходит переоценка ценностей, он понимает, что все, что он делал, это все напоказ, это все ненастоящее. Ненастоящая любовь, ненастоящее милосердие, все какое-то эгоистическое.
Жанр жития выбран здесь, с одной стороны, как ироничный ключ в названии, а с другой стороны, действительно, Спиридон какой-то по-хорошему выдающийся. Мы монтируем рассказ с вербатимами внутри спектакля, это такой диалог: в чем подлинная добродетельность человека, в чем его подлинная сила, может ли обычный человек быть не то чтобы святым, но большим, милосердным.
– Про вербатим: как вы собирали материал? Как возникла идея этой двойственности?
– Я ровным счетом ничего не знаю про деревню. Делать Шукшина без понимания каких-то штук… Делать Шукшина в картузах и телогрейках, с мутной водкой и в цветастых платьях — это жесть. И когда директор театра предложил сделать Шукшина, я сказал: «Ну Херманис все уже сделал».
Но потом мне мой педагог Землякова Станислава Васильевна посоветовала рассказ «Сураз», и я подумал, что классно соединить вербатим с текстом Шукшина. Рассказ показался мне очень христианским, очень ветхозаветным по страстям, по главному герою. Там даже язык так звучит: «и пришел», «и взял ее от него», «и зашел муж»… И я подумал, что классно это все смонтировать с документальностью, задавать людям вопросы, исходящие из произведения.
Мы выбрали три поселка вокруг Нягани, и два дня по ним ездили. Где-то нам устраивали встречи, где-то мы просто людей ловили на улице. Например, мы просто подошли с артистами к мужику на лавочке. Он говорит: «Я пошел сарай закрыть, ветер поднялся». И вот мы с ним поговорили, ему восемьдесят лет, он когда-то полосу для аэропорта строил. В нем какой-то объем удивительный и прекрасный. Самой старшей собеседнице было восемьдесят шесть лет, а самый младший – девятилетний мальчик Тимур. Мы, естественно, собрали очень много материала, как всегда в вербатиме, потом отобрали нужное для спектакля.
– С одной стороны, и у Шукшина, и у вас в спектакле жизнь Спиридона до переоценки ценности четко считывается как ложная, негативная. С другой стороны, его образ жизни и взгляды удивительно совпадают с современной популярной психологией, идеями о свободной личности, поиске себя и реализации желаний. Как, по вашему мнению, воспринимается современным читателем и зрителем образ Спиридона?
– Мне кажется, что мотив вседозволенности явно сейчас нами ощущается. В случае со Спиридоном, у него есть момент осознания, это страшно, это ведет за собой трагедию, но… Спиридон — это гремучая смесь, концентрат.
Мы же в нашем обычной жизни тоже чертовски эгоистичны, мы просто не замечаем, как лес рубим, щепки летят с близкими людьми. «Я делаю что-то во благо, а ты просто этого не понимаешь»… Это праведное насилие — это типичная черта, как мне кажется, русского человека.
– А как тогда прийти к осознанию, как к нему приходит Спиридон?
– Несмотря на его механизм существования, он очень рефлексирующий человек. Это достоевская черта – во всем дойти до какого-то тупика. Спиридон уже приходит [к Зеленецким], наводит ружье, и только потому что Ирина кричит каким-то непонятным криком женским, с нее спадает платье. И его не нагота ее смущает, а вот этот первобытный женский крик, и он сразу говорит: «Ой». Сколько силы в этой женщине! Все доходит до предела – и удар в темечко. И дальше все вдруг стало понятно, потому что доведено до предела за счет неожиданности, подлинности ее эмоции, всей ситуации.
– Финал рассказа вынесен в начало спектакля. Как это меняет логику и оптику?
– Такая постдраматическая структура честнее: мы десакрализируем смерть. Начало спектакля суперпафосное, трагичное: Спиридон пытается застрелиться пятью разными способами, звучит хорал Баха, а потом выходят три девушки с книгами, из книг льется свет, девушки говорят, что они сейчас прочитают житие этого человека. Но при этом все в таком ироничном ключе, что сразу снижает пафос. Мы следим за простым человеком, мы знаем финал, и нам интересно, почему он на него решается.
Сюжет неинтересно рассказывать, важно поразмышлять. Иначе это все уводит нас к простому: есть Шукшин, у него есть рассказ.
– Задумывался ли мотив воскрешения, если описание жизни идет после сцены смерти? И зритель тогда как будто верит Спиридону, который мнит себя Богом?
– Это с одной стороны, историю, действительно, возвышает, а с другой, иронически снижает. Есть качели восприятия персонажа: мы, с одной стороны, отождествляем себя с персонажем, он какой-то обычный и доступный, с другой стороны, мы видим, что он сверхчеловек. Так возникает диалог и подключение к персонажу.
– У вас несколько спектаклей, которые связаны с благотворительностью или волонтерством: «Мам, а кто это на фото?» поддерживает «Дом с маяком», а в «Житие Спиридона Расторгуева» хор плакальщиц собран из «волонтеров серебряного возраста» Нягани. Насколько для вас важна связка театра и благотворительности?
– За то время, что я закончил ГИТИС, я выработал для себя такую идею: театр должен быть как терапия. Это не ответы, а какой-то диалог, я что-то прорабатываю внутри каждого спектакля…
– А терапия для зрителя или для создателя?
– Для зрителя, но и для создателя тоже. Я же все равно ставлю для себя. Как бы мне ни хотелось поговорить о важных вещах, я же делаю это, потому что мне нравится. Значит, я тоже для себя на какие-то вопросы отвечаю себе, почему я это делаю. А что касается «Мам, кто на фото?» – эта история исходила не от меня, она исходила от Клавы Коршуновой и Даши Мельниковой, которые попечители фонда. Они предложили сделать что-то в «Современнике», а потом ребята из «Современника» сказали: «Давайте позовем Филиппа». То, что спектакль приносит деньги и это все идет в фонд, и это реально помогает – это супер. Мне кажется, тема, которая внутри спектакля, все эти истории про родителей, детство – это тоже важная история и для детей, которые приходят на спектакли вместе с родителями и понимают, что родитель – это не просто какой-то человек, который скидывает ему деньги на карту, не тот человек, который просто варит ему борщ. У родителя тоже большая жизнь.
В Нягани мы с художником придумали такой хор плакальщиц, который оплакивает Спиридона. Я всегда мечтал, чтобы бабули пели Баха (которые не умеют петь Баха). Это дико смешно, и при этом это важно с точки зрения сюжета – оплакивающая мать, Богоматерь. Вот эти бабулечки удивительные: они съездили уже и в Иркутск на гастроли, и в Ярославль, и вот сейчас они так хотят приехать в Москву. Для них это приключение. Среди них есть одна бабулечка Галина Ивановна, и каждый раз, когда я с ней вижусь, она мне каждый раз новые носки вяжет. Они удивительные все и приятные, для них это важный этап, жизнь становится интереснее, разнообразнее. Они играют спектакль, у них есть спевки, прогоны, у каждой есть партитура. Есть актриса, ответственная за этих бабулечек, и она все время с ними: «Девчоночки, давайте сюда!» Есть какие-то точечные задачи в спектакле, и классно, когда они совпадают с какой-то глобальной вещью.
Неинтересно просто так делать материал. Классно, когда как «Василисса» в РАМТе или «Хлебозавод» в Твери: когда вдруг происходит контакт. Контакт ребенка с родителем, и они по-другому друг на друга смотрят, или Вадик поет свою музыку в «Шаломе» – выходит экзистенциальный спектакль про кризис среднего возраста, мы все ужасно инфантильные, и в пятьдесят, и в тридцать пять, и в двадцать, и в десять. Нам всем нужна мама, чтобы мы пришли в пятьдесят пять и спросили: «Мам, как мне жить?» Она скажет: «Ты же уже взрослый». «Я знаю, но я тем не менее не знаю». Как будто бы это все важно.
– У вас очень обширная география спектаклей. Как так вышло?
– Мне просто очень нравится. Сейчас у нас женой родился ребенок, и, понятно, я сейчас чуть меньше буду ездить, но все равно буду. Мне нравится приезжать в новый город, новый театр. Пример мой любимый: есть город Новокузнецк, у них есть драматический театр – потрясающий! Вот сейчас они привозят «Макбет» Шерешевского на «Маску». У них постоянно ставят классные режиссеры, у них лаборатории, огромный театр, отличный директор… Сейчас мы выпускали там «Черную пургу» Букреевой, и артисты профессиональные такие! Я говорю: «Нам нужно выстроить коридор, чтобы зритель проходил через коридор». И мне выстраивают коридор. Я говорю: «Мне нужна огромная голова Ленина». Мне ищут голову Ленина. Это здоровый театр, здоровые процессы, потрясающие артисты.
У меня есть друг-режиссер Мурат Абулкатинов, сейчас он ставит в Красноярском ТЮЗе «Евгения Онегина». Он сделал замечательный спектакль «Поход в Угри-Ла-Брек», который сейчас тоже участвует в «Золотой Маске» в Детском Weekend. В Красноярском ТЮЗе потрясающие артисты! Фантастика!
Как получается ездить? Меня зовет [театральный критик Павел] Руднев или[театральный критик Олег] Лаевский, и я еду на лабораторию, потом из лаборатории вырастает эскиз.
Как я приехал в Нягань: была лаборатория в РАМТе «Десять минус», где мы делали эскиз «Василисса», и туда приезжали директора региональных ТЮЗов. Подошла Настя Постникова из Нягани и сказала: «Приезжай к нам ставить, мы хотим делать Шукшина, нам нравится твой взгляд на мир». И дальше все понеслось. Сейчас про меня уже лучше знают и легче зовут.
– Как отличается театральная жизнь в разных регионах России, на ваш взгляд?
– Странно, но часто центральная Россия оказывается совсем не театральными регионами, а вот Урал и Сибирь – это просто бомба! Развивается Югра, очень классный театр в Сургуте. Надеюсь, что поедем туда в следующем сезоне.
Мне говорят иногда режиссеры: «Я ни разу не ставил в провинции. Тебе уже тридцать четыре года, ты уже сделал какие-то успешные спектакли, пора бы остепениться». Но в Москве невозможно репетировать четыре месяца. Все [актеры] снимаются, у всех много спектаклей, «у меня жена родила», «у меня подработка»… Да, в регионах тоже работают: кто-то преподает, кто-то записывает видео, кто-то очень много занят в театре, но для людей театр – это их профессия. А здесь, в Москве, «я все, и еще немножко театр». Невозможно поймать артиста, и я, конечно, не скажу ему «не снимайся»: для него это возможность заработать, вырасти как артист.
Вот и ответ на вопрос «почему регионы». Потому что классно, интересно, азартно.
Показы спектакля «Житие Спиридона Расторгуева» в рамках фестиваля «Золотая Маска» пройдут 27 февраля в 15:00 и 19:00 на Малой сцене Театра Наций. Подробности и билеты
