Когда «Капитанская дочка» уже готовилась к печати, Пушкин в какой-то момент решил предварить публикацию предисловием. В недописанном наброске присутствовала ссылка на ещё один источник издаваемого произведения: «анекдот», служащий его основанием, известный в Оренбургском краю:
«Читателю легко будет распозна<ть> нить истинного происшествия, проведённую сквозь вымыслы романические. <…> Несколько лет тому назад в одном из наших альманахов напечатан был».
Эти строки соотносились с фактом использования в «Капитанской дочке» некоторых эпизодов повествования «Рассказ моей бабушки», опубликованного в «Невском альманахе на 1832 год» за подписью А. К. (за инициалами «скрывался» оренбургский литератор-краевед А. П. Крюков). Это были бесхитростные воспоминания дочери коменданта Нижнеозёрной крепости о злоключениях, которые выпали на её долю после взятия крепости пугачёвцами. О том, как после гибели отца её укрыла в своей избе мельничиха, выдав капитанскую дочку за свою племянницу и тем спасла от домогательств Хлопуши. О том, что она осталась верна своему жениху, молодому офицеру, находившемуся в Оренбурге. Но особенно убедительно обнаруживалась близость «Рассказа моей бабушки» пушкинскому образу капитана Миронова. Современный читатель легко убедится в этом, читая следующие строки:
«Покойный мой батюшка (получивший капитанский чин ещё при блаженной памяти императрице Елисавете Петровне) командовал <...> отставными солдатами, казаками и разночинцами <...>. Батюшка мой <...> был человек старого века <...> Он или учил своих любезных солдат (видно, что солдатской-то науке надобно учиться целый свой век!), или читал священные книги, хотя <...> был учён по-старинному — и сам, бывало, говаривал в шутку, что грамота ему не далась, как турку пехотная служба. <...> Каждый почти вечер собирались в нашу приёмную горницу старик-поручик, казачий старшина, отец Власий и ещё кой-какие жители крепости...».
Из чего следует, что образы капитана Миронова, старика-поручика, казачьего старшины, священника и немало деталей быта степной крепости, родились через знакомство Пушкина с «Рассказом моей бабушки». Почему, однако, Пушкин отказался от идеи предварить «Капитанскую дочку» предисловием? И опять мы возвращаемся к теме жанра. Содержание задуманного предисловия, появись оно при публикации, разрушало бы выстроенную Пушкиным структуру «Записок», принадлежащих покойному Гринёву.
Немного истории: с чьей подачи, затрудняюсь сказать (не исключаю, что виной тому авторитет Ю. Г. Оксмана — его исследование «Пушкин в работе над романом “Капитанская дочка”»), принято считать, будто источником рождения образа капитана Миронова был Иван Андреевич Крылов. Мол, из архивных документов об осаде пугачёвцами Яицкого городка, с которыми познакомился Пушкин, он узнал любопытный факт: одним из наиболее энергичных защитников городка являлся капитан Андрей Прохорович Крылов, отец баснописца. Поэтому обратился к Ивану Андреевичу, как к живому свидетелю гражданской войны в Оренбургских степях.
Известны две встречи Пушкина и Крылова, относящиеся к началу 1833 года, — одна из них произошла на заседании Российской Академии 4 февраля, а другая через два дня, на похоронах Н. И. Гнедича. Возможно, допускал Оксман, в эти дни Пушкин и поделился с Крыловым своими планами романа о Пугачёве и тогда же условился о встрече с ним для беседы о событиях 1773—1774 годов. Встреча эта, действительно, состоялась 11 апреля 1833 года. в Петербурге. Из чего Оксман сделал заключение, что она дала Пушкину материал для интереснейшей записи рассказов Крылова о делах и людях занимавшей его эпохи:
«Пушкин широко использовал эту запись в «Истории Пугачёва». Так, на основании данных И. А. Крылова о некоторых подробностях осады Яицкого городка, не получивших отражения в официальных источниках, Пушкин значительно выдвинул и очень положительно в своей монографии охарактеризовал скромного армейского капитана А.П. Крылова, как фактического руководителя защиты крепости, и несколько иронически отнёсся к действиям полковника И. Д. Симонова, номинального начальника крепостного гарнизона. Напомним, например, описание штурма Яицкого городка пугачёвцами 31 декабря 1773 г.: «Симонов оробел; к счастию, в крепости находился капитан Крылов, человек решительный и благоразумный. Он в первую минуту беспорядка принял начальство над гарнизоном и сделал нужные распоряжения».
Внимательно учтены были Пушкиным все бытовые детали воспоминаний Крылова — о голоде в Оренбурге, об угрозе Пугачёва «обречь смерти» капитана Крылова и всю его семью, презрительная характеристика генерала Рейнсдорпа. Один из эпизодов защиты Яицкого городка, рассказанный в «Истории Пугачёва», почти дословно перешёл в главу VII «Капитанской дочки», в которой изменено было только имя Крылова, названного капитаном Мироновым.
Опираясь на рассказы И. А. Крылова об его отце, полунищем боевом офицере, выслужившемся из солдат, Пушкин создал в «Капитанской дочке» яркий образ капитана Миронова, тоже выдвиженца из низов, дворянина только по своему чину, пасынка крепостнического государства, но принадлежащего к той славной когорте простых русских людей, которые, служа своей родине, никогда не щадили, по крылатому слову Радищева, “ради отечества ни здравия своего, ни крови, возлюбляя даже смерть ради славы государства”».
Всё в этой красивой истории замечательно. Но простейшая арифметика требует внести в неё некоторые коррективы. Дело в том, что осада Яицкой крепости — эпизод Крестьянской войны 1773ؙ—1775 годов, военная операция восставших под предводительством Пугачёва против Яицкого городка — происходила в последние дни 1773 — начале 1774 года. Как раз в эти, первые, дни февраля Ване Крылову исполнилось 5 лет. Так что охотно верю, что рассказы грузно-величавого 64-летнего дедушки Крылова о делах и людях занимавшей Пушкина эпохи были и впрямь интересны. Что-что, а бахвалиться своим батюшкой и сочинять истории Иван Андреевич был способен ничуть не хуже, чем это проделывал Александр Сергеевич со своими предками. Упрекать их обоих за это, думаю, не стоит. Тем более, что сам Крылов мне памятен словами, обращёнными в сторону Пушкина: «Заслуги предков никому не придают знаменитости», и саркастической строкой из его басни «Гуси», ставшей пословицей: «Да наши предки Рим спасли!»
Нет никаких сомнений, что после той обструкции, какая последовала в связи с выходом «Истории пугачёвского бунта», для Пушкина было очевидным, что в этих условиях присутствие в «Капитанской дочке» образа вождя крестьянского движения только увеличит критику в его адрес. Понимал: история — это взгляд на события прошлого, истолкованного на потребу дня нынешнего, и хотя истина одна, её толкователей в разных условиях множество. Вполне вероятно, в ту пору вспомнилась ему замечательная мысль, высказанная Николаем Тургеневым в давнем уже 1819 году, в пору их постоянного общения, что многие пробелы русской историографии объясняются только тем, что «историю пишут не крестьяне, а помещики». Работа над «Историей Пугачёва» приучила Пушкина делать всё возможное, чтобы избежать подобного упрёка. Сразу после коренной переработки версии, которая сложилась к середине 1833 года, в декабре он стал набрасывать черновик письма к Бенкендорфу, в котором, собравшись с духом, отметил, что «по совести исполнил долг историка: изыскивал истину с усердием и излагал её без криводушия, не стараясь льстить ни силе, ни господствующему образу мыслей».
«Господствующий образ мыслей», таким образом именовали тогда общественное мнение, относительно «Истории пугачёвского бунта» активно демонстрировал министр народного просвещения и начальник Главного управления цензуры С. С. Уваров. В феврале 1835 года Пушкин сделает запись в дневнике:
«Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении».
Что в глазах главы цензуры означало быть возмутительным сочинением? В сущности, ничего нового. Он воспринимал пушкинскую «Историю пугачёвского бунта» так же, как относительно недавно Екатерина II реагировала на «Путешествие из Петербурга в Москву», называя путевые заметки Радищева «совершенно бунтовскими», а самого автора «бунтовщиком хуже Пугачёва»:
«Намерение сей книги на каждом листе видно: сочинитель оной наполнен и заражён французским заблуждением, ищет всячески и выищивает всё возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народа в негодование противу начальников и начальства».
Параллель «Истории пугачёвского бунта» и «Путешествия из Петербурга в Москву» совсем не случайна. В 1836 году в промежутке между «Историей Пугачёва» и «Капитанской дочкой» Пушкин для третьего тома журнала «Современник» написал статью о Радищеве и его книге. Опубликовать её не удалось: С. С. Уваров нашёл «неудобным и совершенно излишним возобновлять память о писателе и книге, совершенно забытых и достойных забвения»*. Но внимание Пушкина к запрещённым темам в период, когда его собственная судьба из-за обращения к фигуре вождя восстания, переросшего в войну с правительством Екатерины II, в любой момент могла обернуться судьбой Радищева, было более чем рискованным и опасным. Дело усложнялось не только злонамеренностью критиков. В воздухе, что называется, висели более чем серьёзные обвинения: его трактовка исторических событий и их причин, оценка истоков и перспектив крестьянского возмущения не устраивала крепостническую общественность. В этих условиях осмысление событий «Капитанской дочки» приобретало политическую окраску.
* В результате статья была впервые напечатана П. В. Анненковым лишь в 1857 году.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—132) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 78. «Дантесоведение» имеет отнюдь не первостепенное отношение к памяти о поэте
Эссе 79. «Ухаживанья Дантеса за Н.Н. Пушкиной стали сказкой города»
Эссе 80. Через два дня после «первой брачной ночи» молодожёна Дантеса