Стихи Шарля Бодлера (1821–1867), объединенные в сборник «Цветы зла», бросили вызов литературе и читательской аудитории своего времени бескомпромиссным индивидуализмом, острым вниманием к «сору» городской повседневности и хаосу душевных импульсов, попирающих всякие нормы. Поэт, всячески добивавшийся официального признания и вовсе не стремившийся прослыть революционером, волею истории стал изобретателем модернизма, автором самой концепции современности, которая легла в основу мировоззрения и культуры XX века.
Автор книги «Лето с Бодлером», новинки издательства Ad Marginem, историк литературы Антуан Компаньон попробовал запечатлеть калейдоскопическую вселенную личности и поэтического воображения Бодлера в серии «моментальных снимков» с разных сторон. Главки этой книги, первоначально представленные в виде коротких выступлений на радио France Inter, показывают «поэта современной жизни» как денди, социалиста, католика, ценителя живописи и фотографии, застигают его в компании друзей, врагов, выдающихся современников и любовниц, а также, разумеется, перед зеркалом и листом бумаги.
В рубрике «Книжное воскресенье» журнал Точка ART публикует главы, из которых читатель узнает о том, удалось ли Бодлеру воплотить в жизнь хотя бы один из своих многочисленных планов, а также о том, как поэт отнесся к грандиозной реконструкции Парижа, свидетелем которой он был.
ПРОКРАСТИНАЦИЯ
Бодлер вечно строил планы и подводил итоги. Он постоянно занимался этим в дневниках и письмах, в особенности, когда писал матери. Он обещал изменить свою жизнь, отказаться от вина и гашиша, расстаться с любовницей, начать новую жизнь, более здоровую, более разумную, устроиться наконец «окончательным образом», получить освобождение от опекунства, удушавшего его после безобразий, которые он учинял в двадцатилетнем возрасте. В декабре 1855-го, на пороге нового года, он признавался матери:
Я бесконечно устал от забегаловок и меблированных комнат; это убивает меня и отравляет. Не знаю, как я их до сих пор выносил. Моя дорогая матушка, вы совершенно не представляете, что такое жизнь поэта, и несомненно не очень пойме те эти мои доводы; но в них-то и коренятся мои главные страхи; я не хочу подохнуть в безвестности, не хочу встретить старость в безалаберной жизни, не соглашусь на это НИКОГДА; и я верю, что моя личность очень ценна; не скажу, что она ценней других, но достаточно ценна для меня.
Список адресов Бодлера огромен. Он всё время переезжает; он тщетно пытается порвать с Жанной Дюваль, «бедной женщиной, которую я давно уже люблю только из чувства долга», признавался он матери с 1848 года. Он принимает решения, которым никогда не следует; вот, например, что он пишет 1 января 1865 года:
Мой главный долг, даже единственный, это сделать тебя счастливой. Я непрестанно об этом думаю. Будет ли мне это когда-нибудь дозволено? Прежде всего я тебе обещаю, что в этом году тебе не придется слышать от меня никаких просьб о помощи. Также обещаю тебе, что ни один день этого года не пройдет без работы.
Тратить меньше и работать больше: эти обещания всегда оста вались пустыми. В 1857 году мать обосновалась в Онфлёре, и с тех пор он непрестанно обещает к ней приехать; но долги, векселя и погашение долгов за счет новых кредитов удерживают его в Париже, который для него и яд и противоядие. Он множит проекты, которые поправят его дела: замышляет романы, рассказы и драмы, пишет и переписывает призрачные списки названий. Так, в 1861 году: «Моя воля пребывает в плачевном состоянии, и если я не нырну с головой в работу (по гигиеническим соображениям), я погиб».
Во фрагментарных записях Фейерверков он проявляет трезвость разочарованного моралиста, но в Гигиене притязает на то, что ему удастся взять под контроль свою ежедневную жизнь, режим питания и сон, он думает, что способен подчиниться благоприятной для творчества дисциплине. Никто больше его не говорил о труде, никто до такой степени не видел в труде своего спасения:
Чем больше желаешь, тем лучше желаешь.
Чем больше трудишься, тем лучше трудишься и тем больше хочешь трудиться.
Чем больше производишь, тем становишься плодовитее.
Чтобы исцелиться от чего угодно, от нищеты, болезни и меланхолии, недостает только одного — вкуса к труду.
Если будешь работать изо дня в день, жизнь сделается для тебя более сносной.
Работай шесть дней, не давая себе передышки.
Работалось Бодлеру всегда тяжко, написал он не так уж много, а слово «труд» мы встречаем у него повсеместно. Можно ли сравнить тоненький сборник Цветов зла с внушительной продукцией Виктора Гюго? Гюго каждый год публиковал столько стихов, сколько Бодлер написал за всю жизнь, да и тысячи страниц его романов несопоставимы с полусотней маленьких стихотворений в прозе Парижского сплина. Бодлер был одним из редких писателей, кого потомство упрекало в скудости наследия, в неплодовитости.
Мы представляем себе денди, праздного гуляку, который живет в свое удовольствие и наслаждается жизнью. Всё наоборот: Бодлер был меланхоликом, он упрекал себя в бездействии, страдал от своей лени, проклинал привычку откладывать дела на завтра и мечтал трудиться. С 1847 года, еще молодым, он прекрасно умел анализировать свое состояние: «Вообразите постоянную праздность, порожденную постоянным нездоровьем, и вдобавок глубокую ненависть к этой праздности». Сплин и Идеал, следуя оппозиции, структурирующей Цветы зла, это страдание и труд. Бодлер неустанно воспевает труд, подталкивает себя к работе, но поэту суждено было отлынивать от работы, оттягивать ее начало.
В Лебеде слова Труд и Тоска выведены с большой буквы. Труд, как в максимах, которые Бодлер адресует себе в личных записях, это и тоска, и лекарство от тоски, сплина и меланхолии. Бодлер хочет трудиться всерьез, жить лучше, чтобы трудиться больше, но ему никогда это не удается. Еще раз загляyем в Гигиену:
В Онфлёр! Как можно скорей, пока не скатился еще ниже. Сколько предчувствий и сколько знамений, ниспосланных мне Богом, свидетельствуют, что поистине приспело время действовать и пора наконец осознать, что нынешняя минута — это наиболее важная из всех минут, пора превратить мою привычную пытку, то есть Труд, в беспредельное наслаждение!
Он пишет матери в июле 1861 года: «Я не говорю тебе обо всех моих литературных мечтах, которые хочу осуществить в Онфлёре. Их список был бы слишком длинным. Двадцать сюжетов романов, два сюжета драм и большая книга о себе самом, моя Исповедь». И вот в марте 1866 года, в одном из своих последних писем: «Едва ли не самой заветной моей мечтой всегда было обосноваться в Онфлёре» — эти мечты так и останутся воздушным замком.
Сочинения Бодлера умещаются в одну книгу, но их значимость не измеряется объемом. Пришло время, когда столь немногочисленные стихотворения Бодлера стали весомей тысяч стихов его соперников. И разве его уныние и прокрастинация — круговорот лени, праздности, непродуктивности и провалов — не были на самом деле непременным условием успеха его творчества?
ПАРИЖ
Бодлер был современником грандиозной реконструкции Парижа, осуществленной бароном Османом по распоряжению Наполеона III; он был свидетелем разрушения средневековых кварталов, в том числе и его родной улицы Отфёй; он наблюдал, как прокладывались бульвары; поговаривали, что их назначение — помешать скоплению толп и возведению баррикад, как в 1848 году. Прекрасные фотографии Шарля Марвиля, запечатлевшие перемены в столице времен Второй империи, выступают комментариями к некоторым стихам Бодлера. Поэт сожалел об утрате памяти о старом Париже; он признается в этом в Лебеде, одном из прекраснейших стихотворений цикла Картины Парижа, добавленном к Цветам зла в 1861 году и описывающем «новую Карусель» после разрушения народного квартала, простиравшегося между Лувром и Тюильри:
Где ты, старый Париж? Как всё чуждо и ново!
Изменяется город быстрей, чем сердца.
Исчезновение старого города обостряло тоску поэта, делая его сообщником всех сирот, отверженных, жертв современного мира:
Изменился Париж мой, но грусть неизменна.
Всё становится символом — краны, леса,
Старый город, привычная старая Сена, —
Больно вспомнить их милые мне голоса.
Обновлению столицы Бодлер противопоставляет груз памяти. Многие стихотворения в прозе Парижского сплина связаны с переменами городского пейзажа: Глаза бедняков описывают новые кафе на бульварах с их просторными террасами, где под газовым освещением, отныне превратившим Париж в «город света», денди встречаются с актрисами; Вдовы представляют нам общественные сады и музыкальные беседки; Утрата ореола рисует опасности движения на бульварах, где толпы людей носятся вперемешку с каретами.
В 1861 году Бодлер сравнивает новый Париж с городом двадцатилетней давности:
Тогда Париж не был тем, что он представляет собой сегодня, — сутолока, хаос, вавилонское столпотворение болванов и никчемных людей, не слишком разборчивых в способах убить время и совершенно глухих к литературным восторгам. А в те времена весь Париж состоял из избранников, облеченных миссией формировать мнение других.
В глазах Бодлера за двадцать лет элегантный и благовоспитанный город стал демократичным, упорядоченный и аристократичный Париж эпохи Реставрации и Июльской монархии превратился в хаос и вавилонское столпотворение, и его образы напоминают сутолоку массовой цивилизации. Поэт воспринимает этот перелом как упадок. Не как более рациональную организацию городского пространства, рассеченного широкими, хорошо освещенными артериями на месте средневекового лабиринта улиц, а как распад, после которого Париж потерял ориентиры.
За несколько лет средоточие парижской жизни переместилось из Пале-Рояля — он с XVII века представлялся непотребным скопищем игорных домов и борделей, как в знаменитых Картинах Парижа Луи-Себастьяна Мерсье, — к бульварам; но Бодлер видит иначе это изменение культурной географии столицы. Для него литературная жизнь зачахла, а на ее место пришли более примитивные утехи.
Картины хаоса возникали уже и в Салоне 1846 года при описании современной живописи, «суетность и разнобой в стиле и колорите, какофония красок, бездонная пошлость, прозаичность движений и поз, ходульное величие, шаблон всех мастей». В общем, современность — это гвалт и бедлам. В стихотворении в прозе Шутник еще одно слово усугубляет городскую суету, «грохот». Современный город наводнен немолчным шумом.
Новая столица характеризуется прежде всего шумом, как в сонете Прохожей, где ревет сама уподобленная живому существу улица: «Ревела улица, гремя со всех сторон». К зрительному мельтешению города добавляется и его звуковое буйство, адский вопль. Поэтому Париж Османа похож у Бодлера на Вавилон, прóклятый библейский город. В современном городе есть что-то дьявольское, он ужасен. Он разрушает творение, божественный порядок и возрождает смешение, первобытный хаос.
И всё же Бодлер обожает Париж, не может без него обойтись, не в силах его покинуть. Париж — его наркотик, он для поэта и яд и противоядие: «Люблю тебя, бесславная столица!» — восклицает он в наброске эпилога к Цветам зла.
Лето с Бодлером: пер. с франц. / Антуан Компаньон. — М. : Ад Маргинем Пресс, 2022. — 128 с.
Купить книгу по специальной цене
Читайте на сайте журнала главы из других книг:
О балете простыми словами: фрагменты книги «Зачем люди танцуют. История танца для детей»
10 причин, почему плачет Лев Толстой: по страницам книги-комикса Кати Гущиной
«Полимат: История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг»: глава из книги Питера Бёрка
Архитектура или революция? Главы из книги «100 арт-манифестов: от футуристов до стакистов»
Танцевализация жизни: глава из книги Ирины Сироткиной «Свободный танец в России: История и философия»
«Памяти убитых Церквей»: глава из сборника эссе Марселя Пруста
«Предприятия Рембрандта. Мастерская и рынок»: глава из книги Светланы Алперс
Испанская живопись XV–XX веков: глава из альбома «Музей Гетти. Лос-Анджелес»
Свобода самовыражения: главы из книги Стефани Стрейн «Абстрактное искусство»
