Позволительно сделать вывод, что последние три года жизни интерес Пушкина был сосредоточен не столько на Петре I, сколько на двух далёких от него исторических фигурах. В Болдино «История Пугачёва» писалась сразу набело. Рукопись рождалась необычно: на одной половине сложенных пополам листов, размещался беловой текст, а вторая половина служила для правок и позднейших вставок. В результате беловые записи приняли вид черновика, засвидетельствовавший ход работы Пушкина.
Это если взглянуть на него, как на историка, узко направленным взглядом. А если глянуть более широко, то нельзя не заметить, что для этого периода времени характерен совершенно неслучайный поиск Пушкиным прояснения исторического смысла дней «мрачных бурь» и «горьких искушений». От Пугачёва — к Радищеву: в 1833—1834 годы — работа над статьёй о «Путешествии из Петербурга в Москву» (в 1835 году ей на смену придёт собирание материалов для биографии Радищева*. И затем от него опять к Пугачёву — уже в виде «Капитанской дочки». Таков круг творческих интересов Пушкина, ставших для него финальными. Проблематика именно этих произведений найдёт своё отражение в написанной вскоре после окончания «Капитанской дочки» первоначальной редакции стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что вслед Радищеву восславил я свободу**
И милость к падшим призывал.
* Работу над статьёй о книге Радищева Пушкин начал в Болдине в первых числах декабря 1833 года после окончания второй редакции «Истории Пугачёва». Эта редакция, созданная под впечатлением «Путешествия…» Радищева, отменила первый вариант рукописи о Пугачёве, вчерне законченный в конце мая 1833 года в Петербурге.
** Можно сравнить со строчкой на постаменте со статуей поэта, стоящей на Тверской в Москве: «Что в мой жестокий век восславил я Свободу». Черновик стихотворения, датированного 1836 годом, был обнаружен Жуковским после смерти Пушкина. Впервые оно было опубликовано в посмертном издании произведений поэта (1841) с внесёнными Жуковским правками.
Судьба не допущенной к печати пушкинской статьи о Радищеве и его книге оказалась под стать участи самого автора. Через четыре года, когда готовилось посмертное Собрание сочинений Пушкина, Уваров вновь не дозволил статью печатать и даже предлагал её запретить. Почему? Есть небезосновательное мнение, что «дело было не в Радищеве, а Пушкине…» Причина, похоже, заключалась в пушкинских словах о «преступлении Радищева», которые приоткрывали парадоксальный смысл: это преступление вызывало не ужас и презрение, скорее, удивление и преклонение перед самоотверженной честностью преступника. Получалось, что «преступление Радищева» — не что иное, как «нравственный подвиг».
Статья Пушкина о «Путешествии из Петербурга в Москву» уже многие десятилетия вызывает неутихающие споры. П. В. Анненков полагал, что суждения поэта о Радищеве принадлежат «к тому зрелому, здравому и проницательному такту», который был характерен для Пушкина. Известный фольклорист А. Н. Афанасьев считал, что «отзыв Пушкина не выдерживает критики». Исследователь истории русской литературы В. Е. Якушкин был убеждён, что при написании статьи об одиозном для властей Радищеве Пушкин вынужден был прибегнуть к эзопову языку.
XX столетие не принесло определённости.
«Светлый, гармоничный и мудрый Пушкин, изрёкший своим творчеством великое поэтическое «да», отверг в лице Радищева мятежное «нет».
Статьи Пушкина «Путешествие из Москвы в Петербург» и «Александр Радищев» поражают «своим тоном по отношению к Радищеву: это тон явной неприязни…».
«Пушкин, безусловно, применил сверхэзоповский язык <…> Нужно было любой ценой вновь напомнить о Радищеве».
«…в любом случае поэт сопоставляет свою судьбу с радищевской (“вослед Радищеву”)».
«Едва ли мы ошибёмся, если скажем, что, описывая бунт Радищева против екатерининского самодержавия, Пушкин думал о своих собственных трудных отношениях с внуками царицы — Александром I и Николаем I».
Пушкин, с его «обострённым чувством сословной принадлежности, уловил в сочинении Радищева такие стороны, которые полностью согласовывались с его собственными размышлениями…»
«В трагической биографии Радищева просматривалась собственно пушкинская, и для автора она была не менее важна, чем радищевская».
Это лишь малая толика суждений, которые сегодня имеют хождение.
Мне ближе позиция, что Пушкин не столько спорил с Радищевым, сколько осмысливал, оправдывал свой путь, свою судьбу, и что волей-неволей его статьи приобрели исповедальный характер. В последние годы жизни его отношение к самодержавию, царю, о котором он отзывался: «Хорош, хорош, а на тридцать лет дураков наготовил», определялось грустным убеждением, что «плетью обуха не перешибёшь». Поэтому статьи о Радищеве и его путевых заметках приобрели столь закамуфлированный характер, что в сообществе критиков возобладали суждения, будто Пушкин выступил против Радищева.
Так «против» или «за»? Вопрос, не имеющий однозначного ответа: преклоняясь перед личным мужеством Радищева, Пушкин одновременно увидел в нём «невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему…». И надо признать, что сказано это не в целях потрафить цензуре. Политические воззрения Радищева, построенные на игнорировании исторических закономерностей, которые Пушкин понимал как «необходимое следствие нравов и духа времени», он счёл ущербными. Вот почему творение Карамзина, предпринявшего попытку восстановить прошлое, для Пушкина, «вечный памятник и алтарь спасения, воздвигнутый русскому народу», тогда как «Путешествие из Петербурга в Москву» —«типографическая редкость, потерявшая свою заманчивость».
Видя историю, а значит, и судьбу России не только иначе, но гораздо шире Радищева, и полагая, что «устойчивость — первое условие общественного благополучия», автор «Путешествия из Москвы в Петербург» отказал автору «Путешествия из Петербурга в Москву» в самостоятельности и независимости интеллекта. Пушкин увидел в нём «истинного представителя полупросвещения», у которого идеи французских просветителей отразились «в нескладном искажённом виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале». В черновике, уточняя своё определение, он писал: «Отымите у него (Радищева. — А. Р.) честность, в остатке будет Полевой».
«Полупросвещение» Радищева не позволяло ему улавливать оборотную сторону явлений, тем самым он, сам того не замечая, заключал истину «в теснейшие пределы». Пушкин не приемлет подобную узость, и потому книгу, «некогда прошумевшую соблазном», он назвал «собраньем горьких полуистин», написанных пером, напитанным желчью. Книга Радищева, посчитал Пушкин, исключительно о скверном, отчего складывается впечатление, будто ничего хорошего у нас вообще не происходит. Эта точка зрения распространена, но Пушкин не находит её справедливой и выносит свой приговор:
«Нет истины в поношениях, и нет правды там, где нет любви».
Отчего такая резкость? Пушкин мотивирует её двумя мотивами. Во-первых, книга, наполненная лишь одной ненавистью к дворянам и правительству, «неистинна», в ней нет художественной правды. Во-вторых, позиция Радищева не согласуется с непрерывным историческим совершенствованием.
Кроме того, книга Радищева революционна в своей основе, а зрелый Пушкин категорически против революций. Внимательный читатель заметит, что в статье о Радищеве присутствует мысль, которая затем будет повторена в «Капитанской дочке»:
«Лучшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества».
Потому соглашусь с мнением, высказанным писателем и филологом Арамом Асояном в книге «Пушкин ad marginem», что внимание к Александру Радищеву означает, что Пушкин «словно обращается к великой тени «первого революционера» с теми же словами, которые были адресованы им «западнику» Н. Полевому: “Поймите же <…> что Россия никогда не имела общего с остальною Европою; что история её требует другой мысли, другой формулы”».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—134) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 107. Портрет жены говорил не о богатстве, тем более о власти, а о тщеславии заказчика-мужа
Эссе 108. Последние годы Пушкин более всего озабочен поиском денег
