Олеся хмуро смотрела в окно. Там, на почерневшем, просевшем под натиском нахлынувшей оттепели, снегу сидели вороны. Черными кляксами они перетекали с бугорка на бугорок, ковырялись клювами в предвесенней городской слякоти и, наклонив голову набок, черными глазами–бусинами посматривали по сторонам – не кинет ли кто краюшку черствого хлеба или ошметок колбасных очисток.
Женщина, нахмурившись, открыла холодильник. Нужно собрать «гостинцы», продукты, что она повезет в деревню, к отцу с матерью.
– Боже мой! Как же не хочется! – шептала Олеся, упаковывая кусок сала в полиэтиленовый пакет и заворачивая длинный батон сырокопченой колбасы в бумагу. – Опять прыгать по эскалаторам в метро, потом два часа на электричке. А тут еще Миша…
Сына Олеся всегда брала с собой, потому что оставить ребенка дома было просто не с кем.
Можно было бы доехать на такси, но Мишука всегда укачивало в машине. Чего только Олеся не перепробовала – и таблетки, и браслеты – ничего не помогало.
– Особенность вестибулярного аппарата, – разводили руками врачи. – Потерпите, подрастет, отдадите его в спорт, может, и наладится всё.
А пока об удобствах современных поездок к матери за город пришлось забыть.
Так и болтались по общественному транспорту – Мишка с пластмассовым грузовичком в руках, в сползающей на глаза меховой шапке–ушанке, дутой куртке, штанах на лямках, что постоянно сваливались с плеч, сапожках на молнии, и Олеся, запыхавшаяся, красная, злая, с рюкзаком и сумкой–телегой. Народу в метро утром мало, воскресенье, все-таки, но с сумками все равно неудобно, то нужно подняться по ступенькам, то взгромоздиться на эскалатор, то вовремя выскочить из поезда, растолкав пригревшегося и уснувшего Мишу…
– Мама! Мы к бабушке с дедом завтра едем? – сын заглянул в глаза матери и притих. Он всегда чувствовал, если мать не в настроении.
– Едем, не отвлекай меня! – шикнула на него Олеся. – Иди, играй!
– А можно я свои игрушки возьму – самолетик красный, молоток, тот, что тетя Зина на твоей работе подарила, рогатку и еще…
– Нет! – женщина строго посмотрела на мальчишку. – Ты же знаешь правила – выбираешь одну игрушку, только одну, и везешь ее сам. Иди, не отвлекай меня!
– Ладно, мама, я понял.
Михаил ушел в свою комнату и разложил на полу свои сокровища – кого бы взять, кого показать бабуле с дедом, чтоб порадовать их?..
… Будильник прозвонил в шесть. Олеся зажмурилась, потянулась и резко села на кровати.
За окном – все та же серость, только вороны еще не заняли свои наблюдательные посты, и трубы теплоцентрали дымили теперь не на запад, а на север. Столбы сероватого, пахнущего гарью пара летели, разрываясь и сталкиваясь с облаками, прижимаясь к ним, растворяясь и исчезая, будто и не рождались они, эти дымные клубы, вовсе.
– Миша! Окаянный, да просыпайся же ты! Опоздаем на электричку! – Олеся трясла сонного мальчика.
– Иду я, мама, иду, вот сейчас немножко досплю и иду!
– Никаких немножко! В отца весь, весь же, как копирку снимали – оба ленивые! А, ну, быстро умываться!
Отца своего, Александра, Миша помнил плохо, мать выгнала его давным-давно, теперь маялась, злилась на себя и весь белый свет, но вернуть мужа уже не могла. Тот, погоревав и распив с друзьями несколько ящиков беленькой, уехал в другой город, устроился на работу в автопарк и женился. Новая избранница, положительная во всех отношениях женщина, обогрела и успокоила Сашу, родила ему мальчишечку, и стали они жить–поживать, навещая Мишку и беря его к себе на выходные.
– Ой, мама! – Миша вбежал в кухню, не успев смыть, как следует, зубную пасту с лица. – Мама! Ты прости меня, пожалуйста!
Олеся удивленно обернулась.
– За что? – это ей в пору каждый день просить у него, Мишука, прощение, что прогнала папку, что позарилась на чужого мужчину, своего коллегу по работе, позволяла дарить себе цветы и возить вечером гулять по парку, а потом, в переулке, целовать себя, шепча красивые слова. Тогда Олесе казалось, что вот она – настоящая любовь, что Саша – это заблуждение, блажь, он неловок и кряжист, он не умеет красиво говорить и плохо заботится о них с Мишкой, а тот, другой – он идеал, с неба сошедший кумир… Обманулась тогда Олеся, да было уж поздно…
– Как за что, мама!? – удивился Миша. – За всё! За то, что я тебя обижаю, что плохо ем кашу, что в садике на меня воспитатели жалуются, что… В общем, ты же говорила, что в Прощеное воскресенье надо просить прощения, я и прошу. – Он подошел к растерянной Лесе и обнял ее, прижавшись лицом к животу. – Простишь? Я буду хорошим–хорошим!
Олеся растаяла, улыбнулась, потрепала сына по волосам и поцеловала.
– Прощаю, милый. За все прощаю. И ты меня прости!
– А за что тебя, мама?! Ты же самая хорошая, самая добрая, ты лучше всех! – Миша пожал плечами. – Ладно, я быстро оденусь и приду. Надо к бабе ехать, тоже прощения просить!
И убежал в ванную…
А Леська опять начала нервничать. К матери ехать и хотелось, и нет. Тяжело было с ней…
… – Поел? Посуду в раковину положи, я сполосну. Одевайся, давай! – Олеся бросила взгляд на сына, копошащегося у шкафа. – Ну! Ну, что ты надеваешь! Свитер шерстяной где? Майка где? Какая рубашка, что ты напялил?!
А Миша так хотел показать деду Косте свою новую, беленькую рубашку с синим бантиком–бабочкой…
… В электричке пахло солеными огурцами, чесноком и машинным маслом. Выстуженные окна потели и сочились каплями прозрачных слез. Миша водил по стеклу пальцем, рисовал человечков, елки и домик. Человечки бежали к нему, широко раскинув руки, и улыбались. На Мишиных картинах вообще всегда все улыбались. Так было правильно.
– Мам, а там, в избушке – баба и деда! – Миша подергал мать за рукав, но та лишь рассеянно кивнула, погрузившись в свои размышления.
Сидящий напротив Миши мужчина в кожаной куртке поднял палец и нарисовал на стекле клетки.
– Парень, в «крестики–нолики» умеешь? – спросил он у мальчика.
Тот спрятал лицо за Олесиным плечом и пожал плечами.
– Ну, давай! Давай, кто кого! – улыбался попутчик. – Чего за мамку прячешься? А она у тебя серьезная, строгая, наверное. Но красивая, тут уж что есть, то есть!
Мужчина смело, не стесняясь, рассматривал темно-зеленые, с коричневой кромкой, глаза, широкие скулы, бледно-розовые, пухлые губы, упрямый подбородок. Сережки рассматривал – золотые кольца в изящной, худенькой мочке, ладони с длинными пальцами, коротко стриженными ногтями и без обручального кольца…
– Отстаньте от мальчика! – вскинулась Олеся. – Вы едете, вот и делайте это молча!
– Уууу, парень! – мужчина только раззадоривался. – Огонь–женщина, мама у тебя! Береги ее!
А потом, уже уходя, повторил:
– Береги ее, мальчик, в обиду не давай!
Миша кивнул и обнял мать руками, обхватил ее, прижал к себе и застыл.
– Да пусти ты! – Олеся скинула его руки. – Ходят тут всякие, к детям пристают!
Она провожала взглядом идущего по перрону незнакомца. И ведь хорошо бы было, наверное, чтобы он ее берег, не Мишка, не этот тонконогий пацаненок с пластиковым самосвалом на коленках, а этот мужчина, да куда уж ему. Все они, мужики, одинаковые!
– Мама! А этот дядя тоже едет к бабушке просить прощения? Потому что праздник? – Миша насупил брови, размышляя.
– Наверное, сынок. Откуда же я знаю!
– А она его простит? Он много ей плохого сделал?
– Говорю же, я не знаю, Миша. Отстань!
Олеся, действительно, не знала, что мужчина этот, Колян Переполох, недавно вышел из тюрьмы, приоделся, набрал для своей дамы сердца добра в маленьком ломбарде, сделал все быстро и без шума, а теперь едет просить прощения у своей пассии – за то, что подзадержался, мотая срок, что бросил ее внезапно, не попрощавшись… Все сегодня просят прощения, не всех прощают, но Коляна простят, потому что он умеет покупать прощение…
… Ну, и будет с них, с мужиков. Сегодня Прощеное воскресенье, Олеся едет к матери с отцом, как делает это каждый год. Едет, чтобы побыть дома, забиться в уголок и тихо скулить, проклиная свою жизнь, а потом, после ужина, сесть рядом с матерью и просить, просить прощение за свою никчемную жизнь…
… –. Приехали! Гости дорогие приехали! – баба Надя, на ходу поправляя меховую безрукавку, что подарила ей Олеся на прошлый День Рождения, выбежала на дорожку, помогла Мише открыть калитку и крепко–крепко сжала мальчишку в своих объятиях. – Устали, наверное! Миша, ты вырос–то как! Совсем большой парень! А как на отца похож…
Она осеклась, встретившись с дочерью взглядом.
– Здравствуй, мама, – тихо сказала Леся. – Пойдем в дом, продукты надо в холодильник убрать.
Гостья выкладывала на стол угощения, куски замороженного мяса, колбасу, а Надежда охала и причитала.
– Ну, зачем, Леся! Зачем ты такую тяжесть таскаешь?! У нас тут все есть, мы сами купим! Ну, такие траты! Здесь и магазин работает, и палатку, вон, поставили. Мы ж не в голодном крае живем!
Дочь сначала молчала, а потом, вздохнув, громко одернула мать:
– Хватит, мама! Ну, почему ты никогда не скажешь спасибо! Просто скажи спасибо, и всё. Зачем этот театр, каждый раз одно и то же!
– Да что ты! Леся, что ты! Я ж…
Надежда растерянно отвернулась, виновато посмотрела на Константина.
– Ну, отец, ну, хоть ты скажи ей! – попросила она одними глазами.
Но тот только махнул рукой и, подмигнув Мишке, мол, пойдем, вышел во двор.
– Так, покормить вас надо. Что ж это я стою! – баба Надя засуетилась у плиты, застучала кастрюлями, метнулась в кладовку за соленьями. – Лесь, ты посиди, отдохни. Я сейчас!
– Угу! – женщина удобно утроилась в стареньком кресле, накрылась пледом и закрыла глаза.
– А, что, Саша, не звонит? Как там у него дела? – Надежда мельком взглянула на дочку.
– Звонит. Мише, в–основном. В театр с ним ходил, обещал еще в цирк, но, как известно, обещанного три года ждут, так что…
Надя помолчала, а потом, пожав плечами, сказала:
– Ну, ничего, сейчас, может, времени у него нет, или билеты все раскупили. Деток много, а цирк один. Раз Саша обещал, значит, сводит. Ой, гляди! – она ткнула пальцем в окошко. – Наши-то чего удумали! Гляди, ослика из соломы Костя делает! А Миша смеется, довольный! Славный мальчонка…
Надежда вздохнула и пошла расставлять тарелки на столе.
– Саша обещал… Саша сделает! – усмехнулась Олеся, скинув плед и вскочив на ноги. – Вот почему ты всегда начинаешь, а?!
– Что я начинаю, дочка? Я просто говорю…
– Нет, ты не просто говоришь! Ты всегда упоминаешь Александра, всегда найдешь повод, и хвалишь его – Сашенька, Сашенька! Да тьфу на твоего Сашеньку, пусть катится ко всем чертям! Я сама ребенка в цирк отведу!
– Да что ты завелась–то? Уж развелись три года как, а ты всё переступить через себя не можешь! Сама же подала на развод, так и ладно. Сделала, как тебе лучше, теперь…
– Что теперь, мама! – Олеся оперлась руками о стол. – Что вот теперь, а? Думаешь, мне нравится такая жизнь? Думаешь, хорошо одной? Мишка что… Он маленький, не понимает, живет в свое удовольствие, а мне тошно. Каждый день. И ведь все из-за тебя! – Олеся прищурилась. – Из-за твоих советов проклятых!
Надежда, обомлев, даже присела на стул.
– Это что ж такое? – наклонила она голову набок. – Чем же я-то тебе не угодила?
– А помнишь, мама, когда я пришла к тебе и сказала, что люблю другого, спрашивала у тебя, что мне делать, как быть, ты мне что ответила? Ты сказала, что, если тот, другой, действительно моя судьба, то надо решать. Ты так и сказала – «решать»! Почему ты не остановила меня, мама! Почему не дала подзатыльник, чтобы одумалась, чтобы… Но нет, ты поддакивала, кивала, мол, и Саша–то не идеал, что так бывает… Ну, а теперь? Теперь Саша хороший! А я разбила семью, я все испортила и при этом осталась на бобах. А Роман, ну, с работы тот, знаться со мной теперь не хочет, открестился от всего. Он даже назад браслет золотой забрал, мама! Побрякушку свою забрал! А я, дура, тебя послушала, тебя! Ты говорила, что, если чувствую, что он моя судьба, и всё у нас сговорено, то подать на развод!.. Зачем я только приехала сюда! – женщина в сердцах пнула ногой сумку. – Хотела посидеть с вами по-человечески, хоть разок дома отдохнуть, а ты все испортила!
– Лесечка, девочка! Да что ты такое городишь! Я никогда не говорила, чтобы ты разводилась, дочка, опомнись! Я Мишу всегда жалела, как он теперь без папки, да и тебе плохо, вижу же, что плохо! – Надежда устало обхватила голову руками и застонала. – Да разве я советовала развод?! Ты просто слышала то, что хочешь слышать. С тобой тогда невозможно было говорить, ты была как пьяная, все о своем Роме думала, говорила, восхваляла, а Сашу кляла последними словами… Ты приняла решение, а на меня нечего взваливать, Леся. Не вывезу я уже, сил больше нет…
– Да? Ну, конечно, я сама. Я все сама. Ну, так и сама жить буду без ваших поддакиваний. Раз в глаза вы правду сказать не можете, ну, и ладно. Я есть не буду, мою тарелку не ставь.
– Да что же это! Доченька, куда ж ты собираешься? Ну… Костя! Костя! – Надежда, всплескивая руками, выглянула во двор. – Костя, Олеся уезжает. Останови хоть ты ее, ну, останови же!
Миша удивленно смотрел, как его мать быстро прошла к калитке, распахнула ее и вышла на улицу.
– Мама! А как же я, мама! У нас тут ослик соломенный, смотри!..
Но Олеся даже не обернулась. Каждый год, на Прощеное воскресенье она приезжала к родным, каждый раз надеялась, что на этот раз обойдется без ссор. Но как будто уже в электричке готовила себя к тому, что скажет матери, очередной раз обвиняя ее в никчемности своей постылой жизни. Она, мать, виновата! Только она!..
Миша испуганно прижался к деду. Тот, поправив внуку шапку, кивнул, мол, нормально всё, хорошо всё будет.
– Пойдем домой, обедать пора! Бабушка наготовила такой вкуснятины! Скорее! – и побежали наперегонки к крыльцу.
– А мама будет есть?
– Конечно! Погуляет, к подружкам сходит и вернется. Уж мы ее накормим, твою маму!
Миша довольно кивнул и сел за стол…
…Олеся шла по обочине, проваливаясь в сугробы, скатанные валиками вдоль дороги. Идти было тяжело, дыхание срывалось, хотелось плакать и кричать, потому что ты сама, сама, своими руками, разрушила всё, разметала, разорвала, и теперь исправить ничего нельзя.
Олесе себя было очень жалко. У Миши-то еще оставался отец. Сашка как клещами вцепился в сына, не исчезал из его жизни, звонил и забирал на выходные, мелькая перед бывшей женой тенью из прошлого.
Однажды женщина даже попыталась уговорить его вернуться, но Александр только усмехнулся.
– Как это все у тебя просто делается! Щелкнула пальцами – и нет меня, как побитую собаку выгнала, старую клячу, что более непригодна для службы. А потом, покумекав, махнула рукой, мол, ладно, заходи обратно, прощен… Нет, Олеся. Если и было что раньше между нами, сгорело. Я люблю свою жену, у меня там тоже мальчик растет, а ты уж живи как знаешь.
– Но, Сашка! Ведь не любишь ты ее! Назло мне все делаешь, просто назло! – она хватала его за руки, мешая надеть куртку.
– Брось, Леся! Мир давно не крутится вокруг тебя, глупая! Я и думать о тебе забыл, ровно с того момента, как ты из суда вышла. Всё, извини, я спешу.
И ушел.
А Олеся, медленно закрыв дверь, сползла по стене на пол, уткнулась головой в острые свои коленки и выплакалась всласть. Хорошо, Миша спал, не слышал ничего…
… – Олеська! Ты!? – услышала женщина знакомый голос. – А я еду, не верю своим глазам! Привет!
Рядом с Лесей остановилась машина. За рулем – Татьяна. С ней Леська всегда играла летом, когда приезжала с родителями в деревню.
– Привет, Тань. Вы тоже на выходные? – Олеся улыбнулась.
– Ну, у детей каникулы, вот гостим у моих. А ты чего зарёванная? Случилось что? Вон, вся тушь по щекам, как у Пьеро, расплылась. Садись, к нам поехали, приведем тебя в порядок.
– Нет, меня сын ждет, я просто прогуляться вышла.
– Ладно, тогда я с тобой пройдусь.
Таня вышла из машины, натянула шапку, перчатки и улыбнулась.
– Ну, так что там у нас?
Татьяна работала в больнице, в урологии, напугать, удивить или озадачить ее чем-то было невозможно.
И Олеся все рассказала – как вышла замуж, как был роман с Романом, как развелась она, освобождая место рядом с собой, как Рома рассмеялся ей в ответ на предложение переехать к нему, как Саша теперь живет новой жизнью, а она, Олеся, застряла где-то в прошлом, ковыряет свои болячки, и дальше никак…
Татьяна все внимательно выслушала – симптомы, причины, обстоятельства, при которых…
– Ну, – подвела она, наконец, итог своим размышлениям. – Я думаю, что надо тебе, милочка, начать любить себя.
– За что, Танька? Я всем только плохо делаю. Меня нельзя любить!
– Вот поэтому тебя и никто не любит. Жалкие люди вызывают жалость, не более. И ты не думала, а чего это Саша так быстро женился снова? Знать, и не шибко-то тебя любил. Все делают ошибки, разные – страшные и не очень – но все живут дальше. Твой случай надо раскручивать долго, я дам телефон хорошего специалиста. Ну, а пока, дорогая, подтяни штаны, завяжи покрепче шарф и…
Тут Таня, обхватив подругу за плечи, повалила ее на снег. Женщины покатились вниз по склону, визжа и хихикая, барахтаясь в снегу, превращаясь в двух снежных баб, что неведомая сила вылепила когда-то, да так и оставила на земле, чтобы жили, любили и мучились своими чувствами, а потом, исстрадавшись, наконец, успокоились, найдя чье-то сильное плечо…
– Ну, Танька! Я вся в снегу! Ты чего натворила!? Как домой-то теперь идти? – хохотала, отряхиваясь, Олеся. – Дурочка!
– Ох, прости, подруга! Не можешь не простить, сегодня же Прощеное воскресенье! Айда второй раз! Я там фанерку заприметила, ребятишки, наверное, спрятали. Поедем?
– Да ты что? Я не могу! – говорила Олеся, а сама уже мчалась к занозистой фанере, чтобы схватить ее первой, усесться верхом и, улюлюкая, мчаться по склону вниз, по льду, что налила местная детвора, по своей жизни, оставляя позади всё темное, непонятное, дурное. А впереди – только желтая пуговица солнца, пришитая заботливыми руками на покрывало неба, впереди искры летящего снега, и детство, что, дразнит и показывает язык, не желая уходить…
… – Мама! – Миша ринулся к матери и остолбенел. – Ты, что, в сугроб упала? Ты себе ничего не сломала?
Мальчик испуганно и благоговейно смотрел на раскрасневшуюся мать. Такой красивой и юной он ее еще никогда не видел.
– Нет, Мишук, – она чмокнула сына в щеку и украдкой дотронулась холодными пальцами до его шеи.
Мальчик взвизгнул.
– Мама ледышка! – и отскочил в сторону.
– Нет, мама больше не ледышка, это мама–огонь! – в дом вошла Татьяна. – Извините, тетя Надя, что мы в таком виде, да уж больно надо было…
– Да ты что, Танечка, проходите, сушить вас надо!
– Не, я к себе пойду, своих орлов морозить, а вы тут с Олесей уж сами как-нибудь! Миша, ты за старшего!
– Слушаюсь! – мальчишка козырнул и улыбнулся…
… Завернутая в мамин халат, румяная и пьяная от горячего чая с малиновым вареньем, Олеся сидела рядом с Надеждой на диване и гладила мамину руку. Нет роднее той руки, как не старайся – не найдешь. Миша, уснув, свернулся калачиком рядом. На столе, чуть изгибаясь, горели свечи, отражаясь в стеклах, множась в них стройной галереей призрачного света.
– Мам! – прошептала Олеся, подняв на маму глаза.
– Что, детка?
– Ты прости меня, мама! Я так люблю тебя, мне кажется, что это невозможно – так любить. Только Мишку еще также люблю. Прости меня за… меня…
– Дурочка моя! – Надя поцеловала Олесю в горячую щеку. – Никогда зла на тебя не держала! Прощаю, коль ты просишь, ты же моя лапушка, звездочка моя ясная! Всё у нас будет хорошо! Всё–всё! Ты, главное ,сама себя прости!
– Да, мамуля, обязательно!..
… Когда Мише было уже двенадцать, Олеся второй раз вышла замуж, мужа берегла, что только не молилась на него, сын долго привыкал к отчиму, близких отношений у них не сложилось, но Миша ни разу не усомнился в том, что мама теперь в надежных руках…
