Вечер у княгини Зинаиды Волконской (27-го декабря 1826 г.) Этот, вероятно, отрывок из дневника, хранился в бумагах А. В. Веневитинова (брат поэта Д. В. Веневитинова); писан был на листе бумаги, разорванном в клочки, собран и восстановлен М. А. Веневитиновым.
Вчера провел я вечер, незабвенный для меня. Я видел во второй раз и еще более узнал несчастную княгиню Mарию Волконскую, коей муж сослан в Сибирь и которая 6-го января сама отправляется в путь, вслед за ним, вместе с Муравьевой.
Она нехороша собой, но глаза ее чрезвычайно много выражают. Третьего дня ей минуло двадцать лет; но так рано обреченная жертва кручины, эта интересная и вместе могучая женщина "больше" своего несчастья.
Она его преодолела, выплакала; источник слез уже иссох в ней. Она уже уверилась в своей судьбе и, решившись всегда носить ужасное бремя горести на сердце, по-видимому, успокоилась. В ней угадываешь, чувствуешь ее несчастье, ибо она даже перестала и бороться с ним.
Она хранит его в себе, как залог грядущего. Помнит, что она мать, и решилась спасти дочь свою (здесь ошибка, сын Николай Сергеевич), жертвуя сама собою. Прискорбно на неё смотреть и вместе завидно. Есть блаженство и в самом несчастье!
Она видит в себе божество, ангела-хранителя и утешителя двух существ, для которых она теперь уже одна осталась, и все в мире! Для них она, как Христос для людей, обрекла себя на жертву - славная жертва! Утешительная мысль для меня! Она теперь будет жить в мире, созданном ею самой.
Во вдохновении своем, она сама избрала свою судьбу и без страха глядит в будущее. Она чрезвычайно любит музыку. Музыка одна только и может согласоваться с её чувствами в теперешнем ее положении.
Когда в час роковой все надежды утрачены, когда коварная судьба поймала в ужасные свои ковы в прошедшее и настоящее блаженство одним ударом пресечены, когда воспоминание о нем становится источником слез об его утрате: ибо легче сносить несчастия от рождения, нежели в лета зрелые, когда мы уже постигаем свою участь, вполне сознаем ее и самих себя, быть лишенным земного рая и с верху блаженства быть ввергнутым в бездну гибели, когда все светлые, радужные картины стерты для нас в будущем, и взор наш угадывает в нем одну только мрачную, беспредельную, однообразную пустыню, тогда может ли наш ум заниматься изъяснением себе понятий, может ли фантазия представлять определенные образы?
Одно глубокое чувство меланхолии овладевает всем существом. Оно неизъяснимо, оно таится ото всех и тайно для нас самих, но мы не хотим, чтобы оно в нас спало. Мы стараемся удерживать его, находить утешение в том, чтобы его возбуждать. Это в природе нашей. И что же согласнее музыки может раздаваться в душе нашей, тогда как все струны нашего сердца растроганы сим чувством и сливаются в один вечный звук печали?
Она, в продолжение целого вечера, все слушала, как пели, и когда один отрывок был отпет, то она просила другого. До двенадцати часов ночи она не входила в гостиную, потому что у К. З. (княгиня Зинаида Волконская) много было гостей, но сидела в другой комнате за дверью, куда к ней беспрестанно ходила хозяйка, думая о ней только и стараясь всячески ей угодить.
Отрывок из "Agnes" uel "Maestro Раer" был пресечен в самом том месте, где несчастная дочь умоляет еще более несчастнейшего родителя о прощении своем. Невольное сближение злосчастия Агнес или отца ее с настоящим положением невидимо присутствующей родственницы своей отняло голос и силу у К. З., а бедная сестра ее по сердцу принуждена была выйти, ибо залилась слезами и не хотела, чтобы это приметили в другой комнате: ибо в таком случае все бы ее окружили, а она страшится, чуждается света, и это понятно.
Остаток вечера был печален. Легкомысленным, без сомнения, показался он скучным, как ни старались прерывать глубокое, мрачное молчание, шутливыми дуэтами. Но человек с чувством, который хоть изредка уже привык обращаться на самого себя и относить к себе все, что его окружает, необходимо должен был думать, много думать.
Я желал в то время, чтобы все добрые стали счастливцами, а собственное впечатление сего вечера старался я увековечить в себе самом. Но подобные движения души и без того не пропадут.
Когда все разъехались и остались только самые близкие к К. З., она вошла сперва в гостиную, села в угол, все слушала музыку, которая для нее не переставала, восхищалась ею, потом робко приблизилась к клавикордам, смела уже глядеть на тех, которые возле них стояли, села на диван, говорила тихим голосом очень мало, нередка улыбалась; иногда облако воспоминаний и ожиданий затмевало ее глаза, но она обеими руками закрывала тогда свое лицо и старалась победить свое чувство.
Она всех просила ей спеть что-нибудь, простодушно уверяя, что память этого участия, которое принимают в ее положении, облегчит ей трудный путь в Сибирь. И до меня очередь дошла.
Я петь не умею, но отказать ей не смел и кой-как проворчал ей дуэт из "Дон-Жуана". Одному петь у меня тогда бы голоса недостало. Она меня благодарила, как и всех; видно, что это не из приличия, потому что она не тратила много слов, но каждое слово было похоже на нее самое, согласовалось с выражением ее лица.
Для нее велела княгиня Зинаида изготовить ужин: ибо становилось уже очень поздно и приметно было, что она устала, хотя она сама в этом не сознавалась. Во время ужина она не плакала, не рыдала, но старалась нас всех развлечь от себя, говоря вообще очень мало, но говоря о предметах посторонних. Когда встали из-за стола, она тотчас пошла в свою комнату.
Мы уехали уже после 2-х часов. Я возвратился домой с душой полной и никогда, мне кажется, не забуду этого вечера.
В этой женщине изредка и невольно вырываются слова, означающие досаду. Говорили о концерте, данном в пользу Семенова для освобождения его и сказали, что зачинщики сего благодеяния претерпели некоторого рода неприятности за то. Она тотчас с жаром приметила: "On a trouve que c'etait trop liberal" (это слишком либерально).
