«Скоро стану я седым и старым. Уйду на пенсию писать свои я мемуары…». Когда я начал эти заметки, добрая подруга в шутку напомнила песню из кинофильма «Афоня».
На последнее воскресенье февраля 1980 года назначили выборы в Верховный Совет РСФСР. Мои родители, как и положено законопослушным советским гражданам, сходили и проголосовали, а в понедельник, рано утром мама в сопровождении папы пешком по свежевыпавшему снежку отправилась в роддом, где в то же утро я появился на свет. Заранее приходить в роддом тогда не полагалось, мамочки лежали в коридоре, а потом ожидали очереди в родильный зал.
– Много вас, на всех кроватей не напасёшься! – не церемонились санитарки.
Надо было потерпеть, и мне потерпеть, ещё не родившись…
1980-й – год московской Олимпиады. Одно из первых воспоминаний: я сижу на щелястом деревянном полу, фломастером обвожу весёлого мишку-атлета и олимпийские кольца в сувенирных блокнотах, распространившихся по всему СССР и, наверное, далеко за его пределами. Мне исполнилось года три-четыре. Значит, через это время олимпийские блокноты сохранились в нашей семье. Что ещё от Олимпиады досталось? Да больше ничего. Спортсменом не стал. Более того, с раннего детства сутулился.
– Если будешь горбиться, в горбольницу положат, – пугала мама, не зная, как ещё научить меня ходить прямо. Это самый последний, устрашающий аргумент.
«В ГОРБольницу, – с ужасом думал про себя, – это туда, где лечат горбатеньких мальчиков». Оказалось позже, что это ГОРодская Больница.
После окончания школы я поступил на филологический факультет, а студент-филолог по определению не может быть атлетом. По крайней мере, я таких не встречал. Когда начал писать, сутулиться стал больше. «Многие пишущие такие. Это нормально. Теперь можно и не стараться ходить прямо, расправив плечи», – так оправдывал свой слабый характер и нежелание что-то делать с искривлённым позвоночником.
Из-за слабого здоровья у меня появлялось много душевных драм. Одно время в садике не я мог есть кашу на завтрак, особенно манную, – меня тошнило, еле успевал отвернуться от стола.
– Все едят манку, а тебе что, другую подавать? – сквозь зубы процедила одна из воспитательниц. Они в нашей группе, как следователи: одна считалась доброй, другая – злой. – Сам теперь и затирай!
Мне кинули грязную тряпку из коричневой грубой мешковины, поставили ведро воды. На глазах всей группы пришлось затирать жижу из не переварившийся каши, сдобренную коричневатым какао. Из глаз закапали крупные слёзы… Может, всё дело в этом напитке – он вызывал рвотный рефлекс? Как меня не вырвало снова, когда я убирал не принятый желудком завтрак, не знаю, но запомнил этот сладковатый тошнотворный запах тряпки, которым распространился на одежду, на меня самого – от волос до сандалий. Он мне потом каждый раз снился, когда я заболевал и поднималась высокая температура.
Да-да, запахи тоже могут приходить во сне, кошмарном сне.
Я боялся рассказать родителям об утреннем унижении, но отказывался идти в сад. Они не могли понять, что же происходит, а воспитатели о моих проблемах с желудком почему-то не говорили. И всё-таки я в конце концов не выдержал, в слезах поведал историю про вонючую тряпку.
На следующий день забирать меня из сада пришёл папа, принявший чуток на грудь, думаю, для храбрости. Один на один в пустой группе он поговорил с воспиталкой. Что он ей сказал, осталось тайной, но больше никаких репрессий в отношении меня не запомнил: воспитательница стала как шёлковая. Вскоре тошнить от каши меня перестало или просто начали мне готовить другой завтрак…
Всё же детский сад мне запомнится не этой дурно пахнущей историей, а первой нежной любовью.
Итак, её звали Леной. Про себя же называл Алёнушкой. Такое ласковое название носил и наш детский сад, куда она тоже ходила. Девочка казалась мне необыкновенной! Если бы в СССР проводились конкурсы красоты, как сейчас проводят мини-мисс, Алёнушка заняла бы первое место и носила заслуженную корону. Впрочем, она и без короны тогда хорошо «звездила» – гордо вышагивала по двору, зная о своей красоте и влюблённости в неё всех мальчишек. Алёнушка не выглядела на свои шесть лет: уверенно дашь десять! Выразительные большие глаза, взрослая причёска, не простое ситцевое, а шёлковое платьице.
Не помню, как я набрался смелости и решил пригласить Алёнушку в гости. Как ни странно, уговаривать её не пришлось. А вдруг Алёнушка так же с лёгкостью соглашалась на предложения и других мальчиков? Тогда я об этом не хотел думать.
И вот она у нас дома! Родители видели, что я смущаюсь и молчу, поэтому деликатно оставили нас одних в комнате, ушли якобы по архиважным делам на кухню. Это стало первым в моей жизни свиданием. Я продолжал, насупившись, молчать, боясь проронить слово.
– Ой, а что это? – Алёнушка увидела у зеркала самое красивое мамино украшение. Изумрудные серёжки блистали благородной зеленью даже в сумрачной комнате. – Можно, я возьму их себе?
– Можно, конечно! Ещё спрашиваешь! – неожиданно вырвалось у меня.
Губы почему-то пересохли, голос дрогнул... В ту же секунду я пожалел (что скажет мама!), но обратно свои слова взять не посмел.
– Спасибо! Ты самый добрый! – сладко пропела Алёнушка.
Больше в тот момент мне ничего не надо было. Взамен серёжек она протянула в подарок цветной камушек. Я взял этот тёплый, ещё хранящий тепло ладошки любимой девочки камушек и зажал в потном кулаке. Оказалось, такие кладут в аквариум для украшения дна. Это «дно» моего наивного мира мне показали в тот же вечер родители, когда узнали, что я подарил изумрудные серёжки. На следующий день забирал их у родителей Алёнушки папа. Как в истории с тряпкой и злой воспиталкой, он поступил как настоящий папа. А на Алёнушку я смотрел уже совсем по-другому.
По иронии судьбы сегодня на работу я иду по той же самой дороге, что раньше ходил в детский сад, по старому тротуару, с трещинами и сколами. Теперь садик захватили офисы. Я зачем-то безотрывно смотрю на окна, где находилась наша группа: вдруг отразится ещё какая-нибудь картинка из прошлого? Но нет, видны только блики ветвистых тополей напротив...
Продолжение здесь
Tags: Очерк Project: Moloko Author: Попов Артём
