Глава 22.
Время действия - начало 1862 года.
- Федькааа! Федька! Где ты есть, змеёныш?! – гневный женский голос разнёсся по замёрзшей, заснеженной улице. – От паскудник, не дождёшься его!
Матрёна раздраженно махнула рукой и вошла в дом. Болела спина – не иначе к погоде, хотелось лечь, тепло укрывшись, возле печки и лежать. Просто лежать. Молчать, слушать, как горят дрова, смотреть на потрескавшиеся от времени стены избы и ни о чём не думать. Но ложиться было нельзя. Никак нельзя.
Неудачный день. День всегда неудачный, когда он приходит ночью во сне. Потому что валится потом всё из рук. Тянет душу, изматывает тоска. И никак нейдёт он из головы. И вспоминается...
Года вспоминаются молодые... Речка... Купание в её чистой, прохладной воде. Рубашка, вокруг тела облипнувшая. И глаза Ванечкины. Как смотрел он на неё тогда! Сколько удивления, и робости, и восхищения было в них! Знали подружки, что прячутся парни в кустах да за ними подглядывают, старались держаться так, чтобы не видно было срамникам тел их девичьих. И только она одна вышла из воды и руки опустила, так и стояла перед ними, словно нагая. Для него стояла. Его глаза только и видела.
Луг вспоминается, и земляника в овражке. И как срывал Ваня ягодки спелые и кормил её. Как она брала те ягодки губами, нежно прихватывая его пальцы. А потом они целовались в душной траве. Пряно пахло чабрецом и шалфеем, звонко стрекотали кузнечики, прилипали к разгоряченным телам мелкие мушки. Но нет, не было тогда меж ними ничего грешного. Не было. Только таяли в знойном мареве души да плавились от нежности сердца.
Венчание вспоминается и стол свадебный. Как плясали подружки, желали добра и счастья, а сами завидовали. Редко кому доводится вот так идти под венец. Не по принуждению, не по воле родительской, а по любви огромной.
И жили они душа в душу. Аринка родилась. Семья-то у Ванечки велика была, родители его, брательники с женами и детками – все в одной избе толклись. Ну да не страшно это. В тесноте да не в обиде. Сама Матрёна работящая была, всякое дело у неё спорилось. Свекрови и упрекнуть её не в чем было. Дочка всегда под приглядом была. Так что и жаловаться на жизнь не приходилось.
Потом в отдельную избу перешли, там уже мальчонку родила. Тот, правда, не долго прожил. Царствие небесное... Жалко было его. А уж Ваня-то как убивался... И ещё одного Господь дал, Стёпушку. Этот, слава Богу, крепким оказался. Что бы она без него делала теперь!
Жить бы да жить вот эдак – в любви да согласии! Да видно глаз недобрый коснулся их, зависть людская. Вспоминалось отчаяние, охватившее душу, когда внесли Ванечку в избу. Замёрз, сердешный. Отправлял его куда-то с поручением управляющий, а он-то, Ванечка, все дела поделав, на ночь глядя и тронулся в обратный путь. Торопился. Домой торопился, к жене и детушкам малым. Замерло всё тогда в душе Матрёниной. Всё закаменело. Сухими, без слёз, глазами смотрела она на родное лицо. Запомнить хотела. Навеки запомнить.
- Ты бы поплакала, что ли! – толкали её старухи.
А она молчала. Уже когда крышку закрыли, тогда и рухнула, захлебнулась в крике, забилась в страшных судорогах. Как жить без него было?
- Ничего, ничего, - утешали её. – После сороковин полегчает.
Не легчало. Сильнее боль делалась. Потому что забывалось плохое, уходили мелкие обиды, а образ Ванечки становился всё чище и светлее. Спать не могла, есть не могла, дышать без него не могла. Как неживая выполняла свою работу по дому. Она и улыбаться тогда разучилась. Не было желания. Так и прожила она года полтора. А потом управляющий распорядился выдать её замуж за вдовца Матвея.
Матрёна подняла крышку квашни. Тяжело всходит хлебушек, ой, как тяжело. Да был бы он из чистой муки, разве таким было бы тесто? Ещё снег как следует не лёг, а в деревне уже начали добавлять в муку молотые зёрна лебеды. Горек хлебушек, да что же делать. И деды, и прадеды его ели, и теперь брезговать не приходится.
Тоска, острая, рвущая душу тоска и непреходящее чувство одиночества поселились в Матрёниной душе после кончины Ивана. Ночами слёзы лила, зубами в подушку вцепившись. Уйти бы следом с ним, да разве оставишь деток сиротами! Так и жила. И ничего не изменило новое замужество.
Может, и хороший он был, Матвей. Может, и добрый. Только супротив Вани он потягаться никак не мог. Беспокойный какой-то, суетливый. Вроде как побаивался её. Разве ж это мужик – который бабу-то боится! И здоровьем слаб оказался. Это ж надо – помереть от простуды! Да ещё и сына своего на неё повесить.
Федька в отца – такой же слабак и хлюпик. Нет бы его Господь прибрал вместо Матвея... Тот хотя бы работал как положено мужику. А этот? Воды принести не в силах. Васька-то сильная была, здоровая. А кого ей благодарить за это надо? Мачеха злая, мачеха недобрая... А разве та мачеха подняла на неё хоть раз руку? Разве обделила куском хлеба? Никогда такого не было. Вот и выросла крепкая. Ой, да тоже ротозейка! То снежинки рассматривать возьмётся, то облака. Слава Богу, её с глаз долой отправили.
Матрёна сильными, привычными движениями замесила тесто, разделила на две части, сунула лопатой в глубину печи, в самый жар, идущий от тлеющих углей.
Говорят, Аннушка-дурочка письмо присылала. Живут, де, за матросами богато. Избы каменные с подвалами, скота вдоволь, а курагу с изюмом мешками на зиму заготавливают. Посмеялись тогда вдоволь. Бедная девка, совсем умом тронулась. Дома-то заговаривалась, а среди чужих людей и подавно. Откуда у простого матроса столь денег-то! Ишь, размечталась – богатой быть. Если бы Акиснья, полюбовница барская, такое написала – поверить бы можно было. Но Аннушка!
Слава Богу, Арина здоровой выросла. Его, Ванечкина, кровь, крепкая. Замуж выдали. Хороший ей муж попался. Свекровка, правда, поедом ест девку, да у неё век недолог. Стара уж. А Стёпушка все труды мужицкие на себя взял. Мал ещё, да силён. Сам и дрова заготавливает. И в поле он первый помощник.
Эх, рано, рано на его плечи заботы легли! И этот Федька малохольный совсем не помощник. Куда ему за дровами, он и топор-то не подымет! А подати за него плати! И за отца его, от обычной простуды помершего, тоже плати. А где их брать, деньги-то?
Ох, как спина болит... И постирать бы нужно на меньшого, а в доме воды нет. Где же Федька, поганец?! Надо же, дети у Матвея не живучие, а этот как-то держится. Хилый, слабый, а держится. Люди шепчутся, что до весны не протянет. Может, и так. Тот мальчонка, что первым от Матвея народился, помер. И второй не жилец. Видно его. Живот раздутый, как барабан, ножки кривые. Настанет такой день, и он следом за братцем уйдет.
Да и ладно, Стёпушка бы живым был. Кровиночка Ванина...
Вошёл в избу Федька, виновато опустив глаза.
- Ты где ходишь, оглоед? Где вода? – подбоченилась Матрёна.
- Я ведро...
- Что?!
- Я ведро в колодец уронил... Я не знаю, как вышло... Оно выскользнуло из рук, когда я воду доставал, и упало, а когда я вытащил, ведра не было. Развязалась верёвка...
- Ох ты, Господи! – всплеснула руками Матрёна. – Узлом надо было вязать! Узлом!
- Я узлом... – шмыгнул носом мальчишка.
- Я вот тебе узлом! – Матрёна схватила с лавки тряпку и хлестнула её пасынка по лицу.
Федька, вскрикнул, попытался закрыть лицо, не удержался на ногах и, нелепо взмахнув руками, упал, ударившись головой об угол печи. Потекла из рассеченной кожи кровь.
- Кого ишшо чёрт принёс? – зло сказала Матрёна, услышав скрип снега возле избы.
Сильная, уверенная рука постучала в дверь. Матрёна открыла. Перед ней стояли двое. Один помоложе, со жгучими, чёрными глазами. Никак, цыган. Лицо-то вон всё в шрамах. Не иначе в драках диких порезали его. За его спиной стоял старик с седыми пушистыми усами. Точно, цыгане!
- А ну, пошли вон! – грозно сказала хозяйка. – Нету у меня для вас ничего! Самим есть нечего!
- Экая ты неласковая! – улыбнулся чернявый.
- Пошли, пошли, я сказала! Щас топором приласкаю!
Вот чертяки, прилипчивые какие. Видно прознали, что мужика в доме нет...
- Поклон тебе от дочки твоей Василисы Матвевны!
О, Господи... Ваську приплели... Неужели вернуться решила? С цыганами знается, значит, плохи дела её. Теперь кормить её с приплодом.
- Не нужна нам никакая Василиса! – дико закричала Матрёна. – Знать не хочу никакой Василисы! Прочь!
- Да ты ведьма! – взревел чернявый. – А ну, где Федюнька? Показывай мальца!
- Да вы и с Федькой снюхаться успели?! – баба сузила глаза, повернулась к лежащему возле печи пасынку. – Вот ты где шатался столько времени! С цыганами спознался...
- Нет! – мальчишка испуганно смотрел на неё, а по лицу текла кровь.
- Федя, собирайся! Мы увезём тебя отсюда! – чернявый шагнул через порог. – Вот же дрянная баба, изувечила мальчонку!
- Куда это ты его везти собрался! Ты кто вообще такой?! – Матрёна закрыла собой Федьку.
- Я-то? Я-то муж Василисы, Семён Астахов, матрос первой статьи! – с достоинством ответил чернявый. – Писали нам, что ты над пасынком изгаляешься. Теперь и сам вижу. Федя, собирайся!
Федюнька вскочил, торопливо вытирая рукавом бегущую струйку крови:
- Василиса? Вы меня возьмёте к ней?
- Конечно! – улыбнулся ему Семён. – За тобой и приехали. Я, да вот дядька Тимофей.
- Никуда вы его не возьмёте! Какой такой Астахов? Откель я знаю, что ты в самом деле Астахов? Никуда я его не пущу!
- Вот пачпорт мой! – чернявый достал откуда-то из глубин тулупа свернутый листок бумаги, исписанный мелким витиеватым почерком. – Читай!
Однако Матрёна читать не умела, и на листок смотреть не стала.
- Если ты и впрямь тот, за кого выдаёшь себя, то иди к управляющему. Ему и покажешь свои бумажки. И не забудь ещё подати заплатить, которые за Федьку полагаются.
- Что же, хорошо, - отступил Семён. – Так и сделаю. А ты пока собери его в дорогу. Василиса гостинцев тебе передала. Я бы тебе ничего не давал, но она так решила, её волю исполняю.
Промолчала Матрёна. Хотела была оттолкнуть подарки, да не посмела. Ради Стёпушки гордость свою задавила. Голодная выдалась зима. Сыночка кормить нужно было. Ему расти, ему силы набирать.
А чернявый вынул из мешка горшочек топлёного масла, солёное сало, какие-то узелки, связку сушёной рыбы, кольцо хорошо прокопченной колбасы. Боже правый, богатства-то какие... Старик внёс в дом ещё один мешок, поставил у двери. Неужели зерно? Хлеб? Руки Матрёны затряслись. Нешто и впрямь богато живут? Трудом заработали? Или супружник Васькин бандит? Морда-то вон какая разбойничья...
- За мальчонкой приду завтра. А пока – чтобы и пальцем его трогать не смела! – Семён повернулся к Фёдору. – Не робей, братишка. Матросы своих не бросают! Скоро в путь отправимся, море увидишь, научу шаландой управлять, паруса ставить! – он ласково подмигнул шурину и вышел из избы, громко хлопнув дверью.
- Ну и ведьма, - поёжился Тимофей, шагая по хрусткому снегу к саням. – Не отдала мальца.
- Оно и верно, - отозвался Семён. – Бережёт пасынка. Мало ли кто мы такие. Пачпорт, может, краденый. За это ей почтение. И гостинцы отдал потому.
- А ведь не все! – усмехнулся Тимофей, плюхаясь на сиденье.
- Не все! – засмеялся Сёмка. - Сладости приберёг. Ребятишкам раздадим. Авось, Аннушкина родня поприветливее будет!
Мальчишка в драном зипунишке, показавший приезжим Матрёнину избу, проводил их до Ананьева двора. А когда Тимофей сыпнул ему в руку горсть изюма, остолбенел и молча смотрел вслед богатому и доброму дядьке.
В доме старика Анания было тесно и шумно. Шутка ли – сами двое, да сын Григорий с женой Варварой, да детишек их орава, да сиротки-племянники, оставшиеся после помершей в родах Варвариной сестры. Однако гостей встретили радушно. Сначала изумились – никак не ожидали, что придётся с зятюшкой свидеться. Потом уже и обрадовались. Вон каким видным да сурьёзным Аннушкин муж оказался!
- Как она, доченька-то наша, здорова ли? Какая она теперь?
- Здорова, здорова! Красивая она, Анна-то. И дочка Маринушка в неё. Глаза такие же – будто море.
- Маринушка... Вот как внучку зовут...
- Ага, морская, значит.
- Счастье-то... И не чаяли, что будут у неё детки!
Живо на стол собрали, что Бог послал. Посмотрел Тимофей на угощения, вспомнил про запасы, что в санях оставил:
- А ведь Аннушка вам гостинцев передала! – и выметнулся на улицу.
Варвара, увидев, как вносит гость мешки, даже сробела: шутка ли, богатство какое... И старики ахнули от удивления. И зерна ржаного мешок пудика на три, и масла, и сала, и колбас разных. Рыбы всякой – и вяленой, и копчёной, и маленький, как игрушечный, бочонок солёной сельди.
- Вона... Селёдка! – изумилась Глафира, мать Аннушки. – Мы уж и забыли, когда ели её. Да ведь какая чистая, серебристая!
- Дай уж мне хвостик, во рту посолить... – смущённо попросил Ананий.
- У нас ведь нынче цены на соль взлетели, - взялась объяснять гостям невестка. – А у вас как? Тоже, чай, дорого?
- Так у нас озёра солёные рядом. Сами и добываем, сколь надо. Летось сена заготовить не могли – дожди лили, так жёнки надумали заквасить траву, навродя капусты.
- Да ну?! – всплеснули руками женщины.
- Ага. Накопали мы ямы, в них траву посекли мелко да с солью заквасили.
- И что? Что получилось-то? – Глафира с изумлением и любопытством слушала рассказ зятя.
А ведь у Аннушки её глаза, только ярче. У матери светлее. Или от старости выцвели?
- Да видите, какая штука... – Тимофей задумался, разгладил пушистые усы. - В одной яме погнила трава отчего-то, а в остальных – нет. И коровки наши ту квашеную траву едят с превеликой охотой.
- Мало того, Василиса с Аннушкой говорят, что молоко даже лучше от неё, чем от сена, - подал голос Семён.
- Вона как... И что, одной квашенкой кормите?
- Нет, в степи пасём ещё. Как же можно...
- Зимой-то?!
- У нас снега почти не бывает. И трава всю зиму зелёная стоит. Что же не выгнать стадо на пастбище?
- Оно верно... верно... И велико ли стадо?
- Да не сказать, чтобы шибко велико. Десять дворов, и в каждом по коровке, да бык артельный, да козы с овечками по скольку-то.
- Хорошо, ох, хорошо...
Взялись матросы щи хлебать хозяйские, переглянулись, а Варвара заметила.
- Да мало, мало соли, знаю. Бережём, кладём по чуть-чуть, - говорит.
Вынул тогда Семён из котомки узелок.
- Возьмите. Это мы на дорогу себе брали, поэтому не много. Знали бы, что такая здесь нужда – больше привезли бы.
А хозяйке и совестно – столько подарков сразу, и отказаться не в силах.
- Да берите, берите! – смеются матросы.
К чаю – горячему, на смородиновом листе – достали гости сладости. Фрукты всякие сушёные. Это, говорят, изюм, это курага, это инжир. Тут вот орехи ребятишкам. А орехов таких не то что ребятишки, взрослые отродясь не видали.
- На мозги похожи, - сказал один из сыновей Григория, а взрослые зашикали на него.
- А чего такого! – улыбаются матросы. – Ну и похожи. Доктора говорят, для мозгов они шибко пользительны.
Осторожно пробовали хозяева новые лакомства. Но все угощения им пришлись по душе.
- Неужто наша Аннушка вот это всё в достатке имеет? – спросила Глафира.
- Конечно. Курагу с изюмом она сама и сушила. Возле домов мы сады насадили. Пока что деревья маленькие, растут ещё, так мы у татар фрукты берём.
- У татар... Не злодеи ли они? – испуганно спросила Глафира.
- А как в любом народе. И злодеи есть, и хорошие. Наши-то, Васёнка с Аннушкой, даже подружились с одними. В гости к им ездим. Они к нам... Женщин у них не пускают к русским, а сам Дилявер с сыном бывает.
- Ой, хорошо...
- А рыба-то какая чудная! – удивлялась Варвара, расправляясь с копчёным лобаном*. Костей-то и нет вовсе!
--------
* рыба семейства кефалевых
---------
- Ага, морская рыба, она такая.
- Кто же ловит-то её у вас?
- А сами и ловим. Выходим в море, когда время есть. Особенно один у нас есть любитель до рыбки – Тихон. Так он мастер – какую хочешь добудет!
- И что же, всё крестьянство у вас таково богато живёт? – осторожно расспрашивал Ананий зятя.
- Нет, не всё. Это нам так много даровано было Господом. У нас ведь тоже помещичьим крестьянам не сладко приходилось, да и сейчас не легко. И барщина, и повинности, и уроков сверх того давалось без меры, а землицы мало. А то и вовсе без наделов жили. А которые свободные землепашцы – те нанимались на работы в поместья.
- Откуль же взялись они, свободные землепашцы-то?
- Да как сказать... Из других губерний переселялись. А то и беглые от барина были. И которые арестанты да каторжники тоже. Поселялись, на помещиков да на богатых немцев работали. У них, у немцев-то, земли поболе нашего. И подати с налогами им платить не полагается. От того и богатеют. А брату нашему и теперь не шибко сладко. И хлеб не всякий год родит. То жара спалит посевы, то саранча нападёт.
Так за разговорами и время пролетело. Григорий лошаденок в хлев на ночь определил, хозяйки о дорогих гостях позаботились – постелили им у печи, чтобы потеплее да поуютнее было. Шутка ли, намёрзлись, чай, в дороге!
На другой день Семён отправился к управляющему, чтобы разрешение на отъезд Федюньки взять. А Тимофей, поглядев на житьё-бытьё деревенское, взялся уговаривать новых родственников ехать с ним в Крым.
Григорий было загорелся, да потом остыл. В деревне-то плохо ли, хорошо, да всё знакомое, привычное. Опять же – вдруг надумает царь-батюшка людишкам наделы раздавать, а он уедет! В новых-то землях тоже не мёд. Да и... вдруг правду люди говорят, что Аннушка навыдумывала всё. Больно уж сладко стелет новый родственник... А старики... Старики что же, пусть едут, коли им хочется. В случае чего вернуться могут, он всегда их примет назад.
А Ананий с Глафирой решились. Не помощники они стали в дому у сына. У старика нога волочится, совсем бесчувственная стала. Ни в поле выйти, ни дров заготовить. Да и у жены глаза плохо видят. Вот и получается, что нахлебники они теперь. А детишек у Гриши мал мала меньше. У Аннушки хуже не будет. Зять, по всему видно, человек хороший, не обидит.
- Вот и славно! – радовался Тимофей. – Маринушке моей родные бабушка с дедом.
- А что же, Тимоша, твои-то родители?
- Сирота я. Потому и в рекруты попал, что плакать обо мне некому было. А теперь и у меня батюшка с матушкой появились!
И не беда, что батюшка с матушкой всего-то лет на пять старше его самого...
Вернулся из поместья Семён. Адольф Аполлоныч вроде и не против того, чтобы Федю увёз он с собой, только уплаты недоимок за Матрёну потребовал. Пришлось отдать всё сполна.
А на другой день Тимофей с Семёном взялись выправлять в уезде для родственников пачпорта. Летели матросские копеечки направо и налево. За подпись, за печать, за то, чтобы ключ нашёлся от сейфа, в котором та печать лежит, на стаканчик писарю...
Но в конце концов все формальности были улажены, немудрёная поклажа собрана, и путешественники ранним утром отправились в путь.
Проститься с отъезжающими пришли соседи и родственники. Целовали, желали доброго пути. Ананий с Глафирой прослезились, пообещали Григорию вернуться, если не сложится жизнь на новом месте, благословили детей оставаться с Богом.
Провожала пасынка и Матрёна. Снова грызла её душу тоска. Вот и ещё один близкий человек уходил из её жизни. Хотелось кинуться к мальчонке, обнять его, прижать к груди. Но... не смогла она. С ледяным видом стояла, скрестив на животе руки. Едва заметно кивнула на прощание. И читала вслед удаляющейся повозке молитвы.
Поднималось над горизонтом солнышко, летела в лицо морозная пыль, скрипел под копытами лошадей снег. Счастливый сидел в санях Фёдор, укутанный в старый полушубок. Впереди была встреча с любимой сестрицей, обещанное Семёном море и шаланда под белым парусом.
Предыдущие главы: 1) Барские причуды 22) Ненастье
Если вам понравилась история, ставьте лайк, подписывайтесь на наш канал, чтобы не пропустить новые публикации! Больше рассказов можно прочитать на канале Чаинки
