20 ноября 1945 года открылся Нюрнбергский процесс - первый процесс из тех, на которых судили военных преступников Второй мировой. 76 годовщине этого события посвящаю эту статью.
«Как-то я сидел в компании сравнительно молодых людей. Старшему из них был 31 год, младшему - двадцать три. Зашел разговор о фашизме. […] И оказалось, что молодежь, родившаяся перед самой войной или незадолго до нее, понятия не имеет, что такое фашизм в самом существе своем. Война для них - далекое воспоминание детства, прошлое их отцов, война ушла куда-то очень далеко».
Это слова Михаила Ромма, советского режиссёра, сценариста, актёра. Он говорит о тех, кто застал войну. Помнил хотя бы эвакуацию, голод, карточки. Труд, надежды, возвращение (и невозвращение) с войны родных, близких, соседей. Разговор состоялся, видимо, в начале 1960-х. Сейчас много говорят о том, что молодёжь не знает и не хочет знать историю. Особенно — историю войны. Но видимо, это проблема не только «поколения ЕГЭ».
«Они, конечно, много слышали и читали о фашизме, но не всему до конца верили из того, что слышали и читали. И их удивило мое волнение, страсть, с которой я говорил о фашизме. Они не придавали большого значения фашизму, вернее сказать, они считали его мертвым, а некоторые даже склонны были полагать, что в разговоре о фашизме много преувеличений».
Примерно в это время М. Ромму предложили снять о фашизме документальный фильм. Не историко-документальный, а, скорее фильм-размышление о фашизме как явлении.
Многие из киномира высказывали большое сомнение в успехе фильма. Начало 60-х вообще было время подъема промышленности, науки, культуры. Зачем возвращаться к неприятной теме? Но Ромм, подумав, взялся за дело.
Сценарий писали втроем с Майей Туровской и Юрием Ханютиным, талантливыми, изобретательными и отлично пишущими людьми. «Разумеется, мы понимали, что нас ждут неожиданности, - в документальной картине сюрпризы неизбежны, - но полагали, что в главных чертах путь найден. С этой верой, с жадным интересом мы начали просматривать и собирать материал старой немецкой хроники, старых немецких документальных и художественных картин».
Но все попытки вставить в фильм отрывки из немецкого довоенного киноискусства терпели провал. Сопоставление искусства и жизни не происходило. Фильмы были старомодными, мелодраматичными, фальшивыми. Режиссёра и сценаристов буквально тошнило от просмотра, но ничего не получалось и сценарий трещал по швам.
Рухнула и вторая задумка – рассмотреть развитие нацистской Германии с точки зрения обывателя. Этот взгляд из-за плеча «маленького человека» должен быть связующей нить. И снова неудача.
«Сначала он колебался, не знал, к какому берегу его прибьет, - его прибивало в конце концов к фашистскому лагерю, а мы продолжали следить за тем, как он превращается в навоз для третьего рейха. Мне это нравилось. Мы так и называли его: "наш герой" - "наш герой стоит на обочине", "наш герой видит это шествие"…
Но нашего героя не оказалось. Его никто не снимал!
Потерять по дороге героя - дело нешуточное. Жаловаться, впрочем, было не на кого, разве что на немецких документалистов: они не интересовались маленьким обывателем, их больше привлекали генералы, министры, фокстрот, фюреры и спортсмены».
Приход Гитлера к власти оказался скудным по материалу. Не склеивалось даже осмысленное зрелище.
Не удавалось реализовать и идею о сопоставлении, контрасте парадного Рейха и обывательской Германии с её квартирами, магазинами, улицами, обычной жизнью.
«Не было ни скромных, ни богатых квартир, не было уличных сцен, кафе, газетных киосков, витрин, не было заводских цехов и рабочих кварталов, не было служащих и функционеров, не было школьников, студентов, домохозяек, рынков, торговцев, не было даже трамваев и пешеходов. Все это при Гитлере никого не интересовало. Мы просмотрели два миллиона метров материала - два миллиона! - и ничего не нашли».
Михаил Ильич был человеком исключительной добросовестности. Майя Туровская и Юрий Ханютин не уступали в этом качестве. Было принято решение пересмотреть всю доступную трофейную хронику. Конечно, «всю» не получилось, но тем не менее работа была проделана колоссальная.
«Доктор Геббельс был человек аккуратный и подбирал все, что только попадало ему в руки. О степени его дотошности можно судить хотя бы по тому, что в каждом его особняке (а их было несколько) висела опись имущества, куда входили не только мебель, одежда и всевозможные кастрюли, но даже крючки, вешалки, выключатели и оконные шпингалеты. Столь же аккуратно он собирал и кино - художественное, документальное и научно-популярное. Хроника не только берлинская, но и периферийная. Документальные картины не только выпущенные на экран, но и забракованные, незаконченные, неозвученные, без названий. Если по картине давались поправки, то хранились и первый и второй варианты, а иногда попадался и третий. Это давало богатую пищу для размышлений: можно было, например, судить о вкусе доктора Геббельса или о его идейных установках, зато разобраться в материале было нелегко, а предполагаемый объем фильмофонда приводил в ужас. Разумеется, у Геббельса была когда-то картотека, а вероятно, и аннотации, - но вот это нам как раз и не досталось».
Такой подход требовал колоссального терпения, но найденные кадры порой оказывались уникальными:
«…однажды мы натолкнулись на огромный, возбужденно-мрачный эпизод сожжения книг во дворе берлинского университета. Геббельс произносил речь о новой немецкой культуре на фоне пылающего костра из книг. Это было открытие! До сих пор во всех антифашистских документальных фильмах мы видели только два или три подлинных кадра горящих книг, - всего несколько секунд. Эти короткие истрепанные кадры переходили из картины в картину. Чтобы хоть немного растянуть и прояснить крошечный эпизод, режиссеры обычно подснимали крупно книгу, летящую в огонь, или сапоги эсэсовца. Но досъемки сразу выдавали себя. А здесь мы увидели полную часть, по существу, небольшой фильм: чистая пленка, отличная печать, деловитые толпы эсэсовцев и студентов, огромный костер, груды книг, их швыряют в огонь пачками, книги пылают, Геббельс ораторствует, и снова пламя, костер, горящие книги, толпа… Это производило поразительное впечатление именно потому, что было не только подлинно, но и подробно».
Материалы искали и в Германии, и в Польше. Команде пришлось разделиться. Группа Михаила Ромма отправилась в Освенцим.
«Музей – это малый Освенцим, бывшие польские казармы, образцовая часть лагеря, в которой человек мог протянуть подобие жизни довольно долго, - три-четыре месяца, иногда даже полгода. Здесь смерть не торопилась.
Но за малым Освенцимом тянется бесконечная, огромная Бжезинка, - разрушенная, взорванная, заросшая травой и полынью. Здесь люди могли только умирать.
Бжезинку понять трудно. Тут выветрилось все, выветрилась сама смерть. Гуляет ветер, шуршит сухая трава, скрипят рассохшиеся двери одноэтажных бараков, пахнет пылью нагретая платформа железнодорожной ветки, которая не ведет никуда: у нее один конец.
Мы ходили по Бжезинке несколько часов, стараясь увидеть прошлое. Здесь был крематорий, его пропускная способность - до пяти тысяч в сутки. Теперь это только глыбы взорванного бетона. Здесь были газовые камеры. Здесь место, где людей раздевали донага. Здесь расстреливали, здесь пороли… Пусто. Тихо. Ничего не осталось… Нары в бараках наполовину разобраны. Почему-то сохранились стекла. В одном из бараков надписи на стенах. Надписи многослойны. Какие-то давно стершиеся слова, - их разобрать невозможно. Поверх них более отчетливые рисунки коричневым мелком или углем: несут миску с обедом, карикатура на надзирателя, жирная надпись углем: "Сегодня расстрела не будет". Написано по-немецки, безграмотно, на жаргоне. А рядом, карандашом: "Расстреляют". После освобождения в этом бараке жили в ожидании суда чины лагерной администрации, те, кого удалось поймать».
«Мы жили какой-то удвоенной жизнью, все время в разъездах - между Освенцимом, Майданеком, Треблинкой, Варшавой… Думается, что прикосновение к лагерям нанесло нам удар, который ощущался как беспрерывная физическая боль».
В последний день съемки Михаил Ильич шел по коридору одного из бараков Майданека. Весь коридор был заклеен фотографиями. «Лагерный фотограф привычно и быстро щелкал эти одинаковые фото, - фас, профиль, три четверти, следующий! - фас, профиль, три четверти, - следующий! Шнелль! Шнелль!.. За считанные секунды человек снимался в последний раз в жизни, он не успевал приготовиться, его гнали: "Следующий! Шнелль!" - что схватилось, то в лице, - в одном лице страх, в другом ненависть, в третьем тоска, в четвертом безумие, в пятом (это была пожилая женщина) грустный упрек, как если бы ей было стыдно за людей… Но во всех лицах, во всех глазах была смерть. Она объединила всех».
На экране фотографии стали выглядеть стоп-кадром. Зритель останавливался в потоке и у него перехватывало дыхание.
После Варшавы Ромм ненадолго слетал в Москву – эмоциональная, психологическая нагрузка была так высока, что был необходим роздых, переключение, и снова в полет, теперь – в Берлин. Там, в Берлинском фильмохранилище, были найдены новые кадры:
«В этом пограничном архиве мы нашли первую речь Геббельса о тотальной войне и последнюю его речь о том же, - ту самую речь, которую Геббельс выкрикивал незадолго до краха фашистского рейха, речь, которую люди уже не слушали, ибо впервые за много лет стали думать. Назавтра мы нашли подобный же кусок - последнюю клятву фольксштурма: люди механически повторяют слова клятвы, а думают о своем, может быть, о судьбе страны, о своих собственных судьбах. Тут же крупные планы солдат - и совсем молодых, и старых, но одинаково потрясенных потоком новых для них мыслей. Может быть, эти важнейшие куски так поразили потому, что нам случайно показали один за другим ряд очень близких по идее эпизодов. Они как бы говорили: нам тяжело, мы впервые пытаемся понять, что произошло»
И тем не менее фильма-хронологии не получалось. Тогда было принято решение следовать за мыслью, а не за фактом. И это дало мощный эффект. «Я пришел к необходимости сталкивать кадры и эпизоды так контрастно, так противоречиво, как только можно; сталкивать их неожиданно, резкими ударами. Скажем, от лирики к зверству, от зверства к гротеску (пусть это вызовет даже смех - тем лучше!); а от смеха - снова сразу к самому страшному. И так внутри каждой главы. Да и самые главы пусть возникают совершенно неожиданно и будто бы нелогично».
«Работа со звуком была мозаичной и требовала адского терпения. Эпизод собран из пятидесяти разных кадров - в одном кадре музыка, в другом - шум, в третьем - голос немецкого диктора, в четвертом - чья-то речь или вопли толпы. Нужно было находить новые шумы, новые акценты, клеить из кусков цельную и выразительную фонограмму».
Проблемы были и с закадровым голосом. В результате текст начитал сам Ромм, импровизируя, как бы беседуя со зрителем. Доверительный, грустный и едкий интеллигентный голос соединял кадры единой мыслью.
Фильм делался для советского зрителя. Но картину отправили на Лейпцигский фестиваль.
Лейпцигский фестиваль открылся 13 числа, и просмотр состоялся вечером 13-го ноября.
«Меня торопливо вывели в боковую ложу, и ждали, что, как всегда, когда начинаются заключительные надписи, люди начнут вставать, выходить или аплодировать. Но в зале было полное молчание… Тысячи человек сидели на местах… и молчали. Я не понимал, что означает это молчание.
Это был первый массовый просмотр картины за рубежом. Кончились надписи, переводчик объявил конец картины: "Шлюс". Медленно зажегся свет, закрылся занавес. Тысячи человек молчали. Я стоял в ложе и старался понять, что происходит. А происходило то, чего я так хотел добиться, - люди думали. Они думали еще минуту после того, как зажегся свет. Но для режиссера картины такая минута кажется годом.
Потом раздались первые несмелые аплодисменты, потом кто-то заметил меня. Весь зал встал, и мне устроили овацию».
Как возникает фашизм? Можем ли мы четко, как в учебнике, назвать его предпосылки? Наверно, нет. Смотрите фильм. Думайте сами. Смотрите вокруг. И запомните, как сказала Майя Туровская, одна из сценаристов «Обыкновенного фашизма»:
«Поверьте, со свободой жить гораздо сложнее, чем без нее. Человеку проще жить, когда им командуют, когда ему ясно определяют цели, когда не надо думать — «трамвайная» философия. Со свободой надо уметь жить».
Цитаты:
М. Ромм, «О себе, о людях, о фильмах» М., «Искусство», 1982
М.Туровская, «Обыкновенный фашизм, или сорок лет спустя», интервью журналу «Искусство кино», 2007, №7
P.S. Я не решилась иллюстрировать эту статью кадрами из фильма. Ни орущей в экстазе толпой обывателей, ни лицами с кадров тюремной съемки. Пусть будет лицом статьи Михаил Ромм - человек, который решился говорить о страшном - о превращении человека в зверя.
Нужно ли говорить о фашизме? Можно ли показывать школьникам фильм Ромма? А вы - смотрели? Если вы считаете тему важной - ставьте "нравится" - так статью увидит больше читателей.
Мира вам! Остаюсь с вами - Умная Э.
#михаил ромм #обыкновенный фашизм #советское кино #фильмы о войне #документальное кино #воспитание #вторая мировая война
