Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Прежде, чем - как и обещал в своей prelude - приступлю я к разбору занятнейших меморий Филиппа Филипповича Вигеля, бегло набросаю историю происхождения последнего - единственно для того только, чтобы составить представление о персоне нашего героя. Шведский эстонец (Вигель честно, что делает ему честь, именует себя... чухонцем) по отцу и потомок дворянского рода Лебедевых (род исчисляется - по мнению автора - с XVII века, хоть есть к тому достаточно сомнений... Лебедевых в России достаточно) по матери, Вигель родился в Пензенском наместничестве 12 ноября 1786 года. Отец его в ту пору ведал размежеванием земель для новых поселенцев Пензенского и Саратовского края, а с 1801 года всё в той же Пензе был назначен (в чине тайного советника) гражданским губернатором.
Небезинтересна и связь Филиппа Филипповича с высоким имперским генералитетом: сестра его Наталья Филипповна была замужем за И.И.Алексеевым, сперва - будучи ещё полковником - пострадавшим в период правления Павла I, после ставшим московским полицмейстером, и - уже после всех наполеоновских войн - дошедшим до генерал-лейтенанта.
Словом, родословная Вигеля была вполне благопристойна, родовитостью и богатством семья его похвастаться не могла, но и нужды (опустим последние годы Алексеева) не знавала.
Познакомились, стало быть...
С первой уже страницы "Записок" Вигель - видимо, заранее предполагая, что создаёт что-то крайне ценное и, уж наверное, на века - пишет весьма велеречиво, и совершенно точно - не в стилистике середины XIX века, когда - напомню - уже творили совершенно "читабельные" сегодня Тургенев, Толстой и Гончаров:
"...Давно родилась во мне мысль и желание обратиться в один из сих источников, продлить к концу приближающееся, тленное и малозначительное бытие мое, превратить его в существование столь же неизвестное, невидимое, в журчание неслышимое, с надеждою случайно брызнуть когда-нибудь из мрака и земли, и быть замечену каким-нибудь великим мужем, который удостоит приобщить меня к своему бессмертию или, но крайней мере, долговечно..."
Матерь божья! Могу себе только представить удивление неискушённого читателя, раскрывшего было увесистый том "Записок", и, не дойдя даже до середины первой главы, так с ним и уснувшего. Вообще, надобно тут сразу отметить, что Вигель - бессознательно ли - по старомодности своей, либо трезво "играясь в старину" - крайне много теряет в читательском терпении. Невольно припоминается сцена из "Покровских ворот", когда Хоботов привёл Людочку на лекцию Орловичей, посвящённую древнегреческому поэту Фалеху:
...Как корабль, что готов менять оснастку -
То вздымать паруса. то плыть на веслах,
Ты двойной предаваться жаждешь страсти,
Отрок, ищешь любви, горя желаньем.
Но любви не найдя, в слезах жестоких,
Ласк награду чужих приемлешь дева...
Не то, чтобы Вигель пишет "фалеховым гендекасиллабом", но... неужто нельзя было обойтись без этого вот... "...с надеждою случайно брызнуть когда-нибудь из мрака и земли, и быть замечену каким-нибудь великим мужем"? И это при том, что сам же страницах своих "Записок" остроумно отзывается о книге одного из литераторов, безнадёжно "застрявшего" в стилистике рубежа XVII-XIX столетий: "... которая есть такая же дура, как и её автор".
Далее, изрядно слукавив во вступлении на свой счёт, - "я буду только рама или, лучше сказать, маляр, вставляющий в нее попеременно картины и портреты и многоразличием их старающийся заменить недостаток в искусстве живописном" (ибо по злоязычию своему Филипп Филиппович никак не тянет на "раму"... разве что говорящую, наподобие сказочного Зеркальца) - Вигель долго и пространно, с нескрываемой нежностью по отношению к родителям, описывает их самих, детали их генеалогии, круг их общения и собственное детство. Изредка попадаются портреты исторических персонажей - Потёмкина, например, но полностью доверять им не приходится, т.к. - по малости лет рассказчика (а, напомним, Потёмкина не стало в 1791 году) - приводятся они, вероятнее всего, со слов родителей. Иной раз Вигель - непонятно, с какой целью? уж не примеряя ли на себя тогу Карамзина? - погружается в исторические экскурсы, вроде этого: " Я не могу воздержаться, чтобы не сказать здесь несколько слов о поляках вообще... " Лекция размещается аж на нескольких страницах и заканчивается следующим: " Я не думал быть защитником поляков, тем более что имею много причин негодовать на них..." Бедные поляки! Наверное, это - именно то, о чём предупреждал нас в "Прелюдии" князь Вяземский: "...он неоднократно ссорился не только с отдельными лицами, но с целыми семействами, с городами, областями и народами" Не повезло же им оказаться на пути Филиппа Филипповича!
Но вот - спустя изрядную стопку страниц - идёт уже что-то "подлинное" (как говорили всё те же супруги Орловичи). Вигель вспоминает годы учёбы в Москве в пансионе г-жи Форсевиль:
"...В пансионе, в который, наконец, отвезли меня, воспитывались дети обоего пола, под непосредственным наблюдением содержательницы его... Главный вопрос, который должен был сделать всякий и который могу я сам себе сделать: да чему же мы там учились? Бог знает; помнится всему, только элементарно... Эти иностранные пансионы, коих тогда в Москве считалось до двадцати, были хуже чем народные школы, от которых отличались только тем, что в них преподавались иностранные языки... Мы были настоящее училище попугаев. Догадливые родители не долго оставляли тут детей, а отдавали их потом в пансион Университетский"
Любопытны и замечания Вигеля касательно женского полу... ну, тут понятно, хотя он и отмечает особо некоторую воспитанницу Лаборд с волосами, устами и губами, сравнимыми с "эбеном, кораллом и перлами":
"Девицы, которые с нами воспитывались, обедали, а иногда и учились за одним с нами столом, жили, однако же, в особливой половине. Они были также маленькие провинциалки, но грациознее и остроумнее мальчиков. Из двадцати или из двадцати пяти, одну только Ложечникову можно было назвать хорошенькою; не знаю, где умели набрать таких уродцев.."
Как видим, мемуарист не слишком-то церемонится ни со своими собратьями по гендерному признаку, ни - уж точно - с девицами, именуя и тех, и других "уродцами" и "попугаями". Впрочем, таких сравнений на страницах его "Записок" будет ещё довольно...
Волею судьбы оказавшись на воспитании в семье екатерининского генерала С.Ф.Голицина в его тамбовском имении Зубриловка, Вигель весьма тесно общается там с очень интересным нам персонажем - Иваном Андреевичем Крыловым, в описываемую первым пору гостившим у Голициных и от скуки преподававшим детям русский язык. Рисуя его портрет, Вигель наконец-то ненадолго забрасывает неизменный флакончик с ядом куда подале, видимо, испытывая к баснописцу неподдельную симпатию.
"В ненастное время пернатые певцы скрываются в густоте леса: деревню и дом князя Голицына избрал тогда убежищем один весьма мохнатый певец, известный чудесными дарованиями. Я назвал его певцом мохнатым, потому что в поступи его и манерах, в росте и дородстве, равно как и в слоге, есть нечто медвежье: та же сила, та же спокойная угрюмость, при неуклюжестве, та же смышленость, затейливость и ловкость. Его никто не назовет лучшим, первейшим нашим поэтом; но конечно он долго останется известнейшим, любимейшим из них. Многие догадаются, что я хочу говорить о Крылове"
А вот здесь - браво, Вигель! Давайте признаемся: и ему, и его перу к лицу проявление искренних чувств!.. Правда, уже на следующих страницах наш автор, опомнившись, возвращается в привычное ему русло:
"...В тучном теле его обращалась кровь не столь медленно как ныне, в нём было более живости, даже более воображения; но уже тогда был он замечателен неопрятностью, леностью и обжорством... Крылова называют русским Лафонтеном; тот и другой первые баснописцы в своей земле; но как поэт, мне кажется, француз стоит выше.... Читая его, никто не спросит: был ли он добрый человек? Всякий это почувствует. Если б о Крылове мне сделали сей вопрос, то я должен бы был отвечать отрицательно. Чрезмерное себялюбие, даже без злости, нельзя назвать добротой; в деяниях Крылова, в его, разговорах был всегда один только расчёт; в его стихах чистота, стройность и размер, везде ум, нигде не проглянет чувство, а ум без чувства тоже что свет без теплоты. Человек этот никогда не знал ни дружбы, ни любви, никого не удостаивал своего гнева, никого не ненавидел, ни о ком не жалел..."
Только руками можно развести... Вигель, Вы неисправимы! Само собою, о чудачествах "дедушки Крылова" понаписано немало, и едва ли он был добрым как старая фея, всюду таскающая за собой котомку с детскими побасенками, но вот так... Представьте себе школяра, начитавшегося каким-то образом вигелевских экзерсисов, на уроке: вместо того, чтобы поведать классу о том, что "дедушка Крылов был добрый, он голубей кормил...", умничка поделится жёстким экстрактом из процитированной выше словесной престидижитации. Хотя (и чем дальше, тем более мы будем в этом убеждаться) подобные приёмами в живописании современников Филипп Филиппович будет пользоваться всё изощрённее, так что через какое-то время мы даже начнём к этому привыкать и находить (вынужденно, правда) в его стилистике определённые плюсы - вроде того, как послушать изредка едкие комментарии старой злюки Александра "Глебыча" Невзорова...
На сегодня не буду более утомлять Вас, дорогой читатель! В следующих главах нас ждёт ещё множество исторических портретов "в исполнении" Вигеля. В этой же - пробной - я только лишь попытался выработать собственную манеру преподнесения текста "Записок", предварительно оснастив её от яда мемуариста изрядной дозой антидота.
ЗДЕСЬ Вы можете ознакомиться с прочими авторскими циклами публикаций: "Житие несвятого Николая Некрасова", "Я пью за здоровье немногих..." История одиночества. П.А.Вяземский" и "Однажды двести лет назад...", а также с литературными прибавлениями к последнему.
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
