Первой настоящей исторической конференцией был Вестфальский Конгресс, проходивший в двух соседних германских городах – Мюнстере и Оснабрюке – для католиков и протестантов (фальшивая религиозная интоксикация достигла таких пределов, что христиане ближе чем за 50 вёрст даже кушать вместе не садились). Для этого оба города были демилитаризованы и нейтрализованы. Делегаты съезжались и разъезжались, заседания шли годами, а война между тем продолжалась.
Вестфальский мир (здесь уместно именно русское слово мiр) подвёл итог придуманной позднее Тридцатилетней войне и совершенно никудышно состряпанной Восьмидесятилетней. Историкам пришлось поломать голову, чтобы подвести под Конгресс внятную базу (и именно для того придумать хардкор немецкой тридцатилетки).
На самом деле это было перераспределением сил перед решающим десятилетием фундаментальной схватки за лидерство в Европе между стремительно модернизирующейся Францией и лидирующей Испанией. И эта главная война закончилась лишь в 1659 подписанием действительно фундаментального Пиренейского мира (впрочем, Испанию французы не забыли и потом раз в десять лет прилежно освобождали её от лишних окраин). Истории, как школьному предмету, не повезло, что методички писали немцы, понёсшие тяжелейшие жертвы, но зло обойдённые основным процессом, от чего в головах учеников произошёл перекос, и второстепенное (и во многом просто сочинённое) событие заняло место главного.
Так бывает. Ученики в СССР зубрили только часть Второй Мировой и полагали противостояние Германии и Советского Союза основным. В смысле жертв и разрушений тут было то же самое, что и в Тридцатилетнюю войну. Да и 4/5 сухопутной части 2МВ прошло на территории СССР, точно так же, как по доверенностям от французов и испанцев воевали на германских землях все, кому не лень.
Чтобы немцам было не так обидно, им придумали исторический профит от той резни XVII века: новые политические принципы, веротерпимость и т. п. СССР получил от пропагандистов похожие деревянные медали супердержавности, счастливый телефонный код 7 и т. п.
Что получили немцы на самом деле, без прикрас? Ничего. Остались при своих, и даже намёка на единение германских земель не произошло. Немцами и на немецкой земле воевали чужие. Что получил СССР, на чьей территории и чьим населением велась война между Британией и США? Ну, остался Союзом ещё на какое-то время со своим дурацким старомодным разукрашенным интернационализмом, что в случае этой протвоестественной страны означало не отсутствие национализма, а наоборот, сумму национализмов.
О настоящем национализме и поговорю. Но только уже не XIX века, не в России и не в Греции, а на его родине.
Историки подарили Вестфальской конференции принцип суверенности властей (то есть, как бы, государств) и их примата над религией. Однако, что передовые Испания, что Франция именно так и жили, так что это было простое юридическое перемещение сложившейся практики на отстававший восток. А немцы так жить и не стали, если не считать мелких феодальных князей, коих церемонно считали за равных и били ничтожествам ритуальные поклоны, словно китайскому императору – лишь бы сидели по своим дробным дединам и не казали носа в большой мир.
Поскольку историю потом писали немцы, они продвигали через школьные термины значимость любимых пенатов и выпятили напоказ скинутую шваль третьестепенных осад магдебургов и выкидыши (из окна) в Богемии, напрочь затмив суть игры европейских тузов.
Похожим образом лоскутная Гражданская война в России провисала у советских историков в отрыве от ПМВ какими-то лохмотьями «интервентов», «Антанты» и «белочехов», и вот почему над историками все смеются.
Похожим образом провисала и Великая Отечественная, со всех сторон окружённая белым пятном Второй Мировой с какими-то союзниками, конвоями и вторым фронтом. В итоге, постсоветский человек усвоил центральное место СССР и штрих-пунктир военных фрагментов от Петрограда в кольце врагов до блокады Ленинграда и от обороны Царицына до Сталинградской битвы.
Забавно, что одну из многотомных (ещё и в смысле «утомительных») историй Тридцатилетней войны написал Шиллер, то есть, именно тот человек, который считал, что над историками последним смеётся он. Но поэт хотя бы ясно понимал, что делал, как и для чего.
Слепили Тридцатилетнюю войну немецкие историки вокруг ничтожного дела – веры. Якобы протестанты боролись с католиками. Об эту туфту разбили лбы поколения прусских школяров. Сделано это было понятно почему, но непонятно, почему это продолжают заучивать. В XVIII веке, когда писалась история, ничего кроме веры, как маркёра, для германских земель измыслить было невозможно. Национализм в самой Германии только-только наклёвывался, а возвышенной борьбой за веру объясняли банальный передел сфер влияния, причём, немцы Священной Римской Империи были даже не инструментом, а расходным материалом.
А настоящая война шла между Францией Бурбонов и Испанией Габсбургов, двумя мощными католическими государствами, одно из которых уже провозгласило национализм в качестве стержня новой внутренней политики, а второе жило в нём де-факто, без теории. (Терминов и определений тогда, конечно, не было.) Франция, разумеется, всю войну чужих протестантов (согласно исторической религиозной платформе, врагов) поддерживала и спонсировала. Вестфальский мир – это ничто иное, как нейтрализация второго фронта. Вывели из игры, заставив заключить серию сепаратных соглашений. После этого Франция покончила и с фронтом первым. Всё.
Немцы в конце XVIII века усиленно продвигали мысль, что они – великий народ ещё с начала века XVII (и даже по локоть залезли в XVI). Как минимум (в ипостаси Священной Римской Империи) равный Франции. И, знаете, вообще-то удалось. Хотя уже с высоты птичьего полёта это смешно и распадается на паззл из вопросительных знаков.
Для этой махинации пришлось, конечно, рассматривать стопятьсот мелких дел (битв, осад, манёвров) под микроскопом. Когда это утрясли, то в пустую (всё равно пустую) тарелку Тридцатилетней войны налили добавки в виде демографического, социального и культурного кризиса из-за религиозного фанатизма, эпидемий, голода. Иначе совершенно драматическое отставание от западного соседа в течение последующих 200 лет объяснить никак не удавалось. Утверждается, что погибла чуть ни половина населения, местами и три четверти. Параллельно (на страницах исторических кирпичей) безлюдела едва наклёвывавшаяся Россия от беспорядков Ивана Грозного и Смуты.
Не Тридцатилетняя, но Четвертьвековая война, в общем, была. (Немецкие горе-историки по-шукшински «срезали»: а у нас – Тридцать!) Только её годы чуть иные. Называется Франко-Испанская (её датируют с 1635 по 1659). Но основные опустошения были, конечно, на немецких землях, а то как же: на своих что ли, воевать? Историкам-немцам «очевидно»: раз война шла в Германии, значит, воюют немцы за какой-то свой интерес. Интерес нашли: вера (и земли, конечно). Получилось что-то вроде гражданской войны с интервентами. Но на самом деле вяло переставляли фигуры на немецких клетках испанцы и французы.
Но про Тридцатилетнюю войну придуманы тома, – про реальную же написано с гулькин хрен. Пока французы историю творили, немцы её сочиняли. Впоследствии оказалось, что сочинять, пожалуй, выгоднее.
Измыслили, например, какой-то союз двух ветвей Габсбургов. То есть, монархи воевали друг за друга по родственной приязни. Ну, для неискушённого читателя XVIII века династический мотив годится, но нам-то, помнящим позднейшую историю зачем повторять средневековые сказки? В ПМВ воевали и подставляли друг друга двоюродные братья, лично общавшиеся и дружившие семьями, а те Габсбурги друг другу вообще седьмая вода на киселе.
Расклад сил в Европе был таким.
Главной державой была Испания, владевшая несметными богатствами и колониями по всему миру. Она окружала Францию с трёх сторон, если не считать небольших разрывов на востоке. Несмотря на заявления историков, что Испания слабела и угасала, сама Испания об этом не знала, и в начале XVII века бодро продолжала повсеместную экспансию. Испанская терция была сильнейшей до середины века, а французы с англичанами избегали селиться в Америке к испанцам ближе четырёхсот миль: грохнут. Некоторые разрывы в цепи европейских владений не мешали испанцам успешно снабжать с юга даже Нидерланды.
Франция находилась в стратегически невыгодном положении «центральной державы» и войны на два фронта желала избежать. Особенно худо было то, что оба фронта против них держала одна сторона.
Европейские же Габсбурги находились от Франции в некотором отдалении, но вполне могли сформировать собственный фронт. Не из любви к испанской родне, конечно, а для передела земель, прицепившись к тягачу сильнейшей державы.
Хотя историки рисуют Испанию обречённой на поражение и, собственно, уже поражённой какими-то внутренними хроническими болезнями, на самом деде это была мощнейшая развитая империя, возглавлявшая культурный мир. Время играло на её стороне, и в мирной конкуренции Франция обойти её не могла.
В такой ситуации очевидно, что сначала надо нейтрализовать слабейшего противника, максимально завладеть его ресурсами и обрушиться на главного врага. Именно это и произошло.
В сущности, изощрённая французская дипломатия тогда и родилась.
Понимая, что европейские Габсбурги придут «на помощь» только если испанские земли, входящие в Св. Римскую Империю, будут представлять доминирующую силу, Франция постановила подорвать коммуникации итальянских, нидердандских и бургундских анклавов с метрополией. Это делалось долго, с откатами, но суть первого этапа войны сводится именно к этому. (Долго, с откатами и взаимными подрывами, длились и последующие подкопы под мировых лидеров Францию и Британию.)
Франция максимально долго поддерживала ровные отношения с испанской метрополией и даже вступила с ней в условный альянс для подавления сепаратистского бунта (под вуалью опять-таки религиозных гугенотов, которая прилипла на века, поскольку была выгодна и путчистам и их противникам), одновременно финансируя врагов Габсбургов на востоке и самостоятельно нанося только точечные удары, но в солнечное сплетение, то есть, в узлы коммуникаций.
Прославленное восстание гугенотов рисуют чуть ли не как гражданскую войну и обязательно поминают религиозный фактов в качестве заглавия. Насколько религиозный фактор был ничтожен, говорит тот факт, что католические французские войска возились под Ла-Рошель на голландских кораблях протестантскими экипажами, одновременно Франция спонсировала голландцев против Габсбургов. То есть, тогда все всё понимали. Включая англичан, тогдашних неискушённых новичков. Историки изображают картину изумлённых английских десантников, когда в одной из французских протестантских вотчин, они обнаружили, что их там совсем не ждут и восстания поддерживать не собираются.
В действительности англичанам было тоже наплевать на религию, например, они были в плотном союзе с католической Португалией все годы за исключением потери Португалией независимости в результате унии с Испанией. [Как и в случае Второй Мировой, наплевавшей на все противоречия между капитализмами, социализмами, фашизмами, милитаризмами, демократиями и деспотиями. То есть, противоречия между ярлыками остались, но отряхнули их от пыли после войны.] После взятия Ла-Рошели гугенотам гарантировали свободу вероисповедания, как и было до сепаратистского бунта. Ришельё вообще не был озабочен различиями в обрядах. Тем не менее, фактор братства по вере был им искусно разыгран перед испанцами.
Те оказались в неприятной ситуации когнитивного диссонанса. Сепаратизм у главного соперника был им объективно выгоден, но вся государственность Испании после объединения Кастилии и Арагона строилась на предшествовавшей национализму технологии религиозной идентичности, чистоты унитарной веры. Более поздние и модерновые французы, не ограничивавшие себя этой идеологемой, подсунули испанцам их собственную кошку-бяку. Не заглотить приманку было невозможно.
У Испании имелся в основе жёсткий позвоночник католицизма. В качестве веры это нормально. Но положенный в основу политической доктрины, он с какого-то момента стал мешать свободе манёвра. По привычке они принялись католических французов ломать, в то время, как бесхребетную тварь национализма нужно было рвать на части. Исторический шанс был упущен. Отрывать руки-ноги принялись ей.
С протестантами у испанцев было то же самое. Лютеранство или кальвинизм как вера – с этим ещё как-то можно бороться, но если люди – протестанты вообще? Мимикрируют, меняют форму? Протестантизм и национализм – это политические технологии, до сих пор не имеющие чёткого определения и потому оказавшиеся столь живучими. Скользких тварей попросту невозможно прихватить.
А вот французы своего шанса не упустили. Братскую по вере Испанию они принялись последовательно троллить изнутри, профинансировав сепаратистов в Каталонии и Португалии, в результате чего те, как по команде от Испании откололись в самый разгар франко-испанской войны. Это видно невооружённым глазом; точно так же была бы видна аналогичная подоплёка на востоке, если бы поколения немецких историков не выдернули бы свою часть войны из контекста и не разукрасили её тоннами ретуши.
Что касается войны с гугенотами, то итогом её стала не победа католиков, а победа националистов: аристократия важного и фактически автономного региона оказалась национализирована, – в общем русле тогдашней внутренней политики.
Фронду, как и гугенотов, тоже обыкновенно рисуют как Проблему для Франции. Никакой проблемой она не была в силу совершенной предсказуемости и управляемости. Во Франции ускоренными темпами шёл процесс национализации аристократии, старт которому дал Ришельё. Быстрым, тем не менее, он быть не мог и занял примерно столетие. Это обусловливалось сложностью и высокой синтетичностью технологии национализма, не понятной не только массам, но и привилегированным сословиям. В частности, аристократии предлагалось подвинуться. При всех стратегических преимуществах концентрации ресурсов национального государства для поздней стадии колонизации мира (от чего высшие классы в конечном счёте выигрывали больше прочих) тактически принцам и графам приходилось жертвовать суверенитетом и «вольностями», что было не по понятиям. Ясно, что оппозиции ждали, и были к ней готовы, причём наибольших воплей ожидали из самых ближайших кругов, а не из народа. Оттуда они и последовали.
Ещё раз: все эти важнейшие перипетии хорошо известны, но как бы по отдельности. И не случайно в Тридцатилетней войне историки выделяют множество будто бы отдельных частей, поскольку они не вписываются в убогую фальшивую схему-притырок. Немецкие историки кое-как слепленной ими Тридцатилетней войны умело отвели фокус от центральной оси, переместив его на периферийные стычки под надуманным предлогом веры. Подлог Ошибка историков зиждется на обилии документов с гигантским объёмом пустопорожней болтовни о «высоком», меж тем, люди делили земли и торговые пути. Ошибка тем более непростительна, что так делалось всегда, – да и сегодня терабайтами словесного мусора о демократии и человеческом измерении прикрывают схватку за деньги, ресурсы и коммуникации.
Испанию сгубило, конечно, не американское золото. (Как это вообще может прийти в голову?? Но пропагандистам конца XX века, когда жулики отменили золотое обеспечение бумажных денег, пришло.) Испанию подрезал новый, с иголочки, французский национализм, как государственная основа без чётких границ и принципов: «как захотим, так и сделаем».
То есть, национализм появился не просто одновременно с гиперколонизацией, а как результат лобового столкновения крупнейших колониальных империй, Испании и Франции – в колониях, (в том числе, европейских). До первой трети XVII века пересечения были, в основном, косвенными, благо земель хватало, и земной шар полнился белыми пятнами. Мир осваивался ещё пока частными лицами, но это время подходило к концу.
В учебниках совершенно третьестепенная (из-за очевидной рыхлости) сторона – Священная Римская Империя стала осью событий, вокруг которой птолемеевыми эпициклами закрутили истинных акторов. Но СРИ не имела ни отдалённых колоний, ни соответствующих претензий, и в большой игре просто не участвовала. Кто всё-таки сомневается, сравните масштаб колониального плеча океанских Испании и Франции и императора Фердинанда, пределом мечтаний которого был контроль Балтики и, если сильно повезёт, Северного моря. Поскольку играла не она, а ею, на образовавшиеся причудливые кренделя смотреть больно. Чехи, оказывается, заварили кашу, спихнув с подоконника пару имперских чиновников. (Вторую Мировую некоторые тоже привязывают к разделу Чехословакии: Богемия точно создана для дуракаваляния.)
Точно так же историкам «очевидно» противостояние двух монстров XX века – нацистского и коммунистического. Историку странно и непонятно, как Британия и США сражались между собой под Сталинградом. Эта аберрация с перепутанными осями координат вовсе не безобидна. Дело не в том, что она попортит ещё немало крови российским школьникам. А в том, что всё целеполагание России до сих пор зиждется на ложном величии Великой Отечественной, бывшей грубым «зевком» большевистского управления, и породившем эпическую резню второстепенных европейских фигур.
Вестфальская система, равно как и Ялтинская, ничего не принесли ни германским, ни советским народам, кроме бахвальства названий. Ключей не то что от Европы, – от своего дома ни у тех ни у других не оказалось, и миром правили другие. Золотой Ключик от театра кукол марионетки по сюжету, конечно, получают, что призвано вызвать только саркастические улыбки зрителей.
Ничего нет странного в том, что Германия так и осталась раздробленной фикцией в блистательном ореоле СРИ, а СССР вскоре был разобран на множество осколков.
Это, в сущности, и есть итог Вестфальского Конгресса, второстепенного съезда третьесортных игроков.
О мирных конференциях продолжу.
По теме: Как жила и приказала долго жить русская национальная администрация
