В запасниках Российского государственной библиотеки лежали две старых-престарых коленкоровых тетради с пожелтевшими страницами, испещренными непонятными знаками. Помещение было заставлено и завалено рукописями, документами и книгами Достоевского, это был его отдел. Но плохо сохранившиеся, изрисованные профилями и готическими замками-стрелами рукописи были исписаны обычным человеческим почерком. В этих же двух тетрадках было написано незнамо что. И до поры до времени никто ими особо не интересовался.
Если бы тетрадки и книги, как предполагают иногда фантасты и сказочники, умели разговаривать или показывать свое содержимое, то иногда по вечерам служащие архива могли бы увидеть череду сцен с участием немолодого, скорее худощавого, чем полного, и явно задерганного жизнью мужчины с приглаженными рыжеватыми волосами и какими-то неловкими порывистыми движениями. Еще бы в них участвовала молодая женщина в темном платье, небрежно причесанная, которая иногда слишком громко смеялась, иногда плакала и временами сидела, неподвижно глядя в стенку. "Живые картинки" из первой коленкоровой тетрадки выглядели бы поприличней, как будто их герои "посетили" курсы этикета или хороших манер. А вот "картинки" из второй тетрадки выглядели бы слишком резкими, тревожными, часто выходящими за рамки приличий - их персонажи громко спорили, резко жестикулировали, часто поворачивались друг к другу спиной и даже, поссорившись где-нибудь на улице, расходились в разные стороны.
На самом деле этих тетрадок вообще не должно было бы существовать. Когда-то, много лет назад, женщина, которой они принадлежали, попросила в своем завещании их уничтожить, так как все равно никто не сможет их расшифровать и прочесть. Она сама "билась" над их расшифровкой почти 18 лет, правда, иногда делая многолетние паузы между своими попытками. Заниматься расшифровкой было непросто; содержимое тетрадок пробуждало глубинные, болезненные и, казалось бы, давно позабытые воспоминания. Да и “справиться” с шифром было очень сложно, хотя она сама когда-то, очень давно, его изобрела. В результате самая последняя тетрадка из четырех (ведь когда-то тетрадок было четыре) осталась и вовсе нерасшифрованной (в скобках заметим, что это была та самая тетрадь, в которой персонажи так и не прошли "школы хороших манер").
Первую тетрадку женщина (ей было тогда всего 48 лет) расшифровала и переписала еще в прошлом веке, в далеком 1894 году. В той тетрадке, на которую был потрачен почти год, содержались записи дневника всего за 8 недель - с 14 апреля по 10 июня 1867 года. Год спустя женщина (ее звали Анна Григорьевна) взялась за новую тетрадь, но за целый год продвинулась вперед совсем недалеко – еще недели на три. Дальше начинались совсем тяжелые времена - время больших проигрышей на рулетке, запойной игры, отданных в заклад вещей, сидения дома с одним талером в кошельке, которого не хватало даже на обед. Может быть поэтому она и сделала еще один перерыв в расшифровке, и этот перерыв, возможно, должен был быть недолгим. Но затянулся на 13 лет.
В 1909 году 62-летняя Анна Григорьевна Достоевская опять раскрыла свой старый стенографический дневник. И за два с лишним года с трудом расшифровала всего шесть недель, правда, это был самый сложный период того времени. В те несколько недель она, совсем молодая и ещё очень неопытная в семейной жизни, была беременна первым ребёнком, Фёдор Михайлович едва не сошёл с ума из-за своей «игорный лихорадки», вёл себя во всяком случае так, как будто почти обезумел - выиграв, наконец, очень крупную сумму, которую так ждал, не отдал ее жене, не бежали они на следующий же день из этого города, а, наоборот, опять с утра он пошёл на проклятую рулетку (зачем?) и проиграл там буквально все, посадив себя и жену на хлеб и воду и заставив просить и вымаливать деньги у родственников.
Анна Григорьевна уже начинала писать тогда свои мемуары, немного тяжеловесные и выдержанные в восклицательном (в смысле восхваления Достоевского) тоне. И, безусловно, воспользовалась «фактографией» из дневника - но очень осторожно, все переосмыслив на свой нынешний манер, переписав словами поприличней и сильно (в 4-5 раз) сократив.
Ещё пару лет спустя, она заставила себя снова взяться за старые записи, и дошла в них уже до 12 августа, когда они смогли выехать из чертова Бадена, оставив там потерянные деньги, частые рыдания, постоянные истерики, разбитые надежды и утраченные иллюзии. Но на описание последовавшей за этим, более тихой, хотя и совсем безденежной жизни в Женеве, где начинал писаться «Идиот», Анны Григорьевны уже «не хватило»; и эти последние 4 месяца из ее дневника (с 13 августа по конец декабря 1867 года) так и должны были остаться нерасшифрованными, и их ожидало забвение, а потом уничтожение (в соответствии с завещанием).
Почему она не уничтожила эти стенографические тетради сама? - можно было просто порвать их или сжечь в камине (многие так делали со старыми письмами и документами). Неизвестно. Может быть, «рука не поднялась» - там всё-таки была живая, хоть и часто мучительная история самого начала их совместной жизни. Которая дала впоследствии такой пример крепкой семьи, плодотворного сотрудничества, роста творческого гения Достоевского. А может быть просто «руки не дошли» - с некоторых пор тетрадки хранились не дома, а в несгораемом ящике в комнате Достоевского в Историческом музее. Туда нужно было собираться, ехать, объясняться со служителем...
И уже совершенно не до разбора этих никому не известных тетрадок и не до выполнения ее последней воли (уничтожить) было после смерти Анны Григорьевны в 1918 году в самый разгар Революции. Везде были хаос и разруха, никто не знал, на каком свете находится.
В начале 20-ых уже расшифрованные (то есть, те, которые она успела и смогла расшифровать) и переписанные в отдельную тетрадь Дневники жены Достоевского были обнаружены (как обнаруживались и «всплывали на поверхность» многие документы в то страшное время) и вышли отдельным изданием. Тираж был небольшой и известность они получили только в узком кругу, сильно обогатив литературоведов и биографов знаниями о «фазах подготовки» Достоевского к написанию «Идиота», о «тёмной бездне» его игровой зависимости, и о внутренне конфликтном отношении к западной буржуазной цивилизации (его везде обсчитывали - и в кафе, и в магазинах, и он в ответ крыл последними словами и кельнеров, и продавцов - и всю эту буржуазную культуру с ними заодно). Но записи последних четырёх месяцев дневника (почти до рождения ребёнка в феврале 1868 года) так и считались потерянными. Да и в первых, расшифрованных, записях дневника, как выяснилось впоследствии, кое-что было неполным. Исследователи все на что-то наделялись, на какие-то будущие находки.
А тетрадки лежали себе уже не первое десятилетие в отделе архива Достоевского в Русской государственной библиотеке, куда они перекочевали вместе с другими его документами из Исторического музея.
Собственно говоря, лавры одного из "первооткрывателей" затерянных стенографических тетрадок должны принадлежать академику Алексееву из Пушкинского дома в Ленинграде, где тоже хранилась какая-то стенография, и он предложил все-таки попробовать эту стенографию расшифровать, в надежде найти какую-нибудь черновую или неизданную рукопись Достоевского. Шла середина 1950-ых годов и по всем архивам в стране проводилась каталогизация рукописей Достоевского.
Вторым "первооткрывателем" затерянных дневников стала ленинградская стенографистка Цецилия Мироновна Пошеманская. Ей пришла в голову идея изучить учебник стенографии Ольхина, по которому 90 лет назад училась Анна Григорьевна Достоевская (тогда еще юная Анна Сниткина). Как показало будущее, идея оказалась прекрасной, но этого оказалось мало. Недаром в завещании Анна Григорьевна писала, что тетради не удастся расшифровать, а в разговорах упоминала, что у нее были "особые приемы" стенографии. К стенографической системе своего учителя Ольхина она добавила свой собственный шифр. Казалось, что от расшифровки тетрадей придется отступиться. Но тут Вере Степановне Нечаевой, филологу и литературоведу, руководившей на тот момент переписью всего архива Достоевского, пришла каким-то образом в голову блестящая идея. Когда-то Нечаева создавала в Москве первый музей-квартиру Достоевского (впоследствии переданную в состав Государственную литературного музея) и знала поэтому о разных стенографических записях Анны Григорьевны не понаслышке. Она предложила сличить две тайнописные тетрадки с уже расшифрованными и даже напечатанными дневниками жены Достоевского. И дело пошло! Сравнение показало, что одна из тетрадок соответствует уже расшифрованной самой Анной Григорьевной части дневника, вторая же оказалась в основном нерасшифрованной частью дневника, и, как выяснилось, охватывала последующий период - жизнь в Женеве с 12 августа по декабрь 1867 года. А самое главное- был получен ключ к стенографической системе автора.
Но выработанная Пошеманской система расшифровки привела литературоведов и филологов к одному очень странному открытия - стенографический "оригинал" не полностью соответствовал расшифровке, сделанной Анной Григорьевной. Многие ее воспоминания в "первозданном" виде выглядели не так, как впоследствии были напечатаны.
Продолжение в моей следующей статье.
Подробная история расшифровки дневников изложена в Послесловии С. В. Житомирской к Дневнику А.Г. Достоевской, опубликованному уже в полной версии (статья называется "Дневник А.Г.Достоевской как историко-литературный источник).
Предыдущая моя статья на ту же тему
