При хуторе была небольшая, очень древняя церковь. По праздникам служил там поп Парамон. Стало быть, и отпевать новопреставленную предстояло ему.
Ночью поп видел странный сон: будто служит он литургию, и вдруг смотрит, среди прихожан то тут, то там мелькают бесовские рыла. Покрутил батюшка головой, да всё одно, мерещатся. Слово божье в горле застряло. Растерялся он, машет дьячку, чтоб читал пока Псалтирь а сам в алтарь удалился, дух перевести. Вроде как полегче стало. Вышел Парамон из алтаря, глядь, а Церкви-то и нет. Стоит он посреди чистого поля, и в руках его вместо креста осиновая ветка.
Проснувшись, отец Парамон перекрестился и совсем было тот сон забыл, да один из приживал шепнул, что мол, пан Дмитро прислал за ним одного из своих людей. И тот, мол, в трапезной дожидается.
Помолившись Богу, батюшка вышел в трапезную, предчувствуя недоброе. Он слышал об исчезновении жены сотника, знал, что ведьма указала, где найти её. И потом, у отца Парамона всегда перед отпеванием сердце ныло. Сам не зная отчего, но он чувствовал покойника.
Войдя в трапезную, он кивнул попадье, чтобы шла к себе. Тем более, что та успела накрыть стол: в центре его дымился самовар, а по сторонам от него стояли различные блюда с пирожками, сырниками и прочей свежей выпечкой.
— Утро доброе, мил человек! — сказал батюшка гостю. — С чем пожаловал?
— Сотник наш прислал меня за тобой, отец. Собирайся, поедем на хутор.
— Выпьем прежде чаю? — сказал Парамон, разливая кипяток в расписные кружки. — Неужто панна отдала Богу душу?
— Ни. Панна Ганна, та как раз в себя пришла. Старуха ведьма, собачьей смертью...— Явтух, сверкнув глазами, понизил голос: — Кабы моя воля, я б отдал её останки псам! — он принял кружку из рук попа и поставил перед собой на стол.
— Да что ты, мил человек, такое говоришь! — перекрестился отец Парамон. — С другой стороны, и отпевать её нельзя, потому как ведьма. Грех же! Неужто сам пан приказал?
— Да наш пан... — шепотом сказал Явтух, — совсем из ума выжил. Был добрый козак, от одного имени его басурмане бежали! А кем стал? Тьфу! — скривился он — Смотреть противно. Как есть, баба!
— А правда ли говорят, что Ганну нашла твоя сбежавшая жинка Марьяна? – осторожно спросил поп, и на всякий случай чуток отодвинулся.
Явтух сверкнул грозно очами из под кустистых бровей:
— Не знал, отец, что ты, словно старая Шептиха, сплетни собираешь!
Он опрокинул в себя дымящийся в кружке огненный чай, словно это была горилка, и утерев рукавом усы, встал из-за стола:
— Спасибо за хлеб, соль. Пора нам, пан заждался. Я во двор, выкурю пока люльку.
Когда Явтух вышел, Парамон судорожно прихлёбывая горячий чай, стал раздумывать, как быть. Отпевать нераскаявшихся грешников не можно – уставом запрещено. Но и ссориться с сотником тоже нехорошо. Страшный человек Дмитро — всегда добивался, чего хотел, не брезгуя никакими средствами.
"Нешто он совсем Бога не боится" — думал поп.— "Разве, попробовать всё же поговорить с ним, уладить всё миром".
Сотник встретил отца Парамона с распростёртыми объятиями. Был весел и возбуждён — гулял второй день по поводу "пробуждения" своей жены.
— Садись за стол, отец! — сотник приказал принести Парамону тарелку. — Ну, давай же с тобою выпьем за чудесное спасение моей Ганны!
Спорить с сотником себе дороже, и Парамон, заглянув в стакан, куда сотник собственноручно налил ему горилки, обреченно выпил.
— Закусывай, отец! — говорил сотник, отрезав добрый кусок жареного на вертеле поросёнка и положив мясо в тарелку батюшки. — Эй, Одарка! Подай-ка нам солёного кавуна. Исключительный нынче кавун получился!
Парамон, нацепив на вилку кусочек, присмотрелся к сотнику и покрутил головой. Пригрезилось ему, что на плечах у того сидит ведьма. Сотник стоял против света — ну, как показалось?
— Зачем посылал за мной, пан Дмитро? — спросил Парамон, продолжая щуриться. — Небось, хочешь благодарственный молебен заказать?
— Непременно! Непременно отслужить молебен! — отчего-то обрадовался Горовой. — Давай-ка, батюшка, ещё по одной, и обсудим дело!
— Нет. Мне довольно. Сегодня ещё в Сельцо ехать, тяжко болящего причастить. Прости, пан.
— Добре. Тогда давай прямо к делу. — Весёлость тотчас улетучилась – он вмиг стал трезв и серьёзен. — Явтучиха преставилась. Надобно похоронить по-христианскому обычаю.
В ответ на удивлённый взгляд Парамона, он обнял его, и щекоча усами зашептал в ухо: — Она жизнь моей Ганне спасла!
— Явтучиха, говоришь? Не могу!
И поп встал, чтобы уйти. Но сотник лишь кивнул, и за спиной у того выросли два здоровенных козака.
— Обожди, отец, давай ещё поговорим. Вот скажи, отчего не могу я похоронить Явтучиху в освящённой земле?
— Может, ещё и отпеть её прикажете? — отец Парамон начинал раздражаться, а выпитый стакан горилки придал ему смелости.
— Непременно отпеть! А то как же? Виданное ли дело: спасительницу моей жены хоронить, словно какую собаку?
— Нет пан, и не проси. Не можно!
— "Не можно, не можно!" Вот и она, эта Явтучиха, это самое твердила. Да и померла! — в голосе сотника послышались грозовые нотки.
— Ты пойми, пан. Баба эта в церкви не появлялась почитай, лет двадцать! Народ про неё такое говорит, что послушать, так со всех сторон выходит, что она ведьма! Ведь судачат, что сбежала она от Явтуха к самому чорту! С ним, говорят, и сожительствовала последнее время!
— Бабьи сказки! — прорычал сотник. — Нет тому никаких доказательств!
— Давай так, пан. Я испрошу ответа у настоятеля Феофана. Он в Киеве, в Лавре. Пусть он, человек умудрённый, нас и рассудит!
— А Явтучиха, значит, будет портиться всё это время? Смердеть? Её схоронить надо, чем быстрее — тем лучше. Пойдём, отче, взглянем на покойную. Сам увидишь, что никакая она не ведьма. Так... знахарка! Где твоё кадило?
Сотник повёл отца Парамона в церковь, где на мостках стоял закрытый гроб. Это обстоятельство немало удивило обоих.
— А отчего гроб закрыт?
—В самом деле... – удивился сотник и сделал знак своим хлопцам, которые быстро сняли крышку.
Женщина, лежащая в гробу, лишь отдалённо напоминала Марьяну. Побои на её лице почти исчезли, она выглядела намного моложе. Её прежний муж Явтух, едва взглянув на её мёртвое лицо, начал пятиться и креститься, и наконец, выбежал из церкви вон. Такое сильное она произвела на него впечатление!
—Ну? Видишь теперь? - сам изрядно удивившись перемене произошедшей с покойницей, прошептал сотник.
Отец Парамон, не говоря ни слова, развернулся и вышел вслед за Явтухом. Он уехал, велев передать сотнику, чтобы тот не искал его. Нипочём не будет он служить в храме, осквернённом таким поганым образом. Сотник лишь скрипнул зубами, но погоню снаряжать не стал.
Говорят, что ведьму всё же отпел какой-то расстрига, оказавшийся в местном шинке. Но после того стали творится на хуторе странные вещи: сами собой загорались свечи. То тут, то там слышались разные глухие звуки. Одарка, а вместе с ней другие девки не раз просыпались от топота копыт и скрипящих половиц. И главное, сотник совсем потерял голову.
Козаки начинали роптать: никто не хотел подчиняться мужу, который сам в подчинении у своей жены. Хуже всего было Явтуху. Как-то ранним утром он вышел с хутора с узелком, в котором была только полбуханки хлеба, шмат сала да горсть сушёных абрикосов.
— Куда это ты, Явтух? - окрикнула его баба, кормившая скотину.
— Куда глаза глядят! — коротко бросил он, и зашагал по дороге.
Пан был очень расстроен: с Явтухом его связывала многолетняя дружба —они вместе бились против турок. Только в последнее время стал Явтух вести себя странно: то разговаривает сам с собою, то грозит кому-то кулаком. Явтух был из немногих, кто не боялся Дмитро и говорил ему правду прямо в лицо. Он обвинял друга в том, что тот дескать, совсем обабился.
Неприязнь с женой сотника была у Явтуха взаимной. Та тоже не могла его терпеть с недавних пор:
— Прогони его! Он так смотрит, что мне не по себе становится! – жаловалась Ганна мужу.
— Ну что ты, горлинка моя! — отвечал тот, с нежностью глядя на неё.— Это он оттого, что ему не повезло с женой, как мне! А в бою он храбрый воин, добрый козак! Один такой пятерых ляхов стоит!
И вот теперь старый друг ушёл. Сотник вздохнул, и может быть, впервые за всё время крепко задумался.
Прошло несколько месяцев с того времени, как ушёл Явтух и не служили больше в старой церкви. В ту самую пору и пожаловали на хутор родители Ганны навестить дочку и зятя. Прослышали они, что у дочери их должен вот-вот народиться ребёнок и спешили, в надежде застать это радостное событие. С собой привезли они подарки: вино, сало, и самый лучший, отборный табак.
Облобызавшись с сотником, тесть с тёщею пожелали видеть дочь.
— Тяжело ей, горлинке теперь. — вздохнул Горовой. — Скоро рожать, а она так исхудала... "да подурнела" хотел он добавить, но промолчал: сами всё увидят.
Ганна лежала на взбитых подушках, глаза её были полуприкрыты. Худые руки она сложила, словно покойница, на груди.
— Доченька! — бросились к ней родители.
Ганна даже не улыбнулась, лишь подняла и опустила руку.
Родители переглянулись.
— Что с тобою, доню? Али не признаешь своих родителей? Скажи что-нибудь — отец подошёл к дочери и взял её за руку.
— Я рада вас видеть. — отвечала Ганна каким-то чужим, глухим голосом. Она посмотрела на родителей таким тяжёлым, мутным взглядом, что им стало не по себе. Постояв ещё немного рядом с роскошной периною, на которой возлежала их единственная дочь, они вышли подавленные, и обоим захотелось вернуться домой, в Полтаву.
— Тарас, вот чего скажу я тебе: это не наша дочь. Я не узнаю её! — поджав губы, сказала сотникова тёща.
— Да нет, она это! Когда баба на сносях, она сильно на себя не похожа. Помнишь, какая ты была, Галю! Вот ты её и не признала! — успокаивал жену Тарас.
— Нет, я не облик её не признала... Моё материнское сердце говорит мне, что эта женщина не наша дочь!
— Что за вздор, Галю! Тише. Вон зятёк наш идёт.
Той же ночью случились роды. Страшно кричала Ганна. Весь дом, включая самого Дмитро и его тестя с тещей, ринулись к дверям светлицы, где лежала роженица.
Два десятка свечей, которые держали в подсвечниках все собравшиеся у двери за которой вот-вот должно было случиться чудо рождения, отбрасывали причудливые тени.
Ганна больше не кричала, но стонала непрерывно. Были слышны голоса повитух. Внезапно всё стихло, и наконец, все услышали сначала тихий, но после набравший силу плач.
— Козак народился! — сияя, крикнул сотник и ворвался в комнату. Родители Ганны устремились было за ним, но дверь хлопнула у них перед самым носом.
Сотник вышел через несколько минут. Плечи его были опущены. Не говоря никому ни слова, он прошёл мимо оторопевших домочадцев и слуг. Все молчали.
