Ранним утром козак Михайло возвращался от своей коханочки из Сельца. Навстречу ему попался крытый возок. Правил им Осип по прозвищу Нелюдим.
— Здорово, Осип! Куда это ты в такую рань? — крикнул Михайло.
— Нам про то говорить не велено! — Осип нахмурил брови, отчего угрюмое лицо его стало вовсе страшным. Возок пропылил мимо и Михайле показалось, что слышит он женский плач.
Подивившись, он благополучно добрался до своего курня и там узнал от товарищей, что нынче ночью народился у сотника ребёнок, которого, однако, никто не видел. Что мол, повитух пан приказал отвезти восвояси, и дав им изрядно денег, пригрозил, чтобы никогда боле не возвращались.
— Тогда верно, это повитух вёз Осип в возке? Мне почудилось, я слышал плач, — сказал товарищам Михайло.
— Стало быть... Пан оттого и выбрал Нелюдима, что тот никакой грязной работы не гнушается. Убьет их. Жалко повитух. Хоть и бабы, а ить христианские души! — сказал один из козаков.
— Что же это? А коли это правда, неужто мы спустим это злодейство пану? Нешто мы не христиане? — подхватил другой.
— Верно! Сотникова жинка с нечистью снюхалась, а пан под её дудку пляшет! — сплюнул под ноги козак Свидригайло, грозно сверкая единственным глазом.
И решили козаки послать своего, чтобы догнал Осипа и если тот впрямь задумал убить повитух, посчитался с ним. Жребий пал на чернявого, верткого как угорь, Панкрата. Козак ускакал.
Тем же утром на рынке в Сельце все обсуждали новость, а именно рождение у сотника ребёнка.
Старуха, что торговала кавунами да дынями, божилась, что у панны Ганны родился ребёнок с пёсьей головой.
— Тю! Брехня! — уперев руки в боки, смеялась торговка маслом и семечками. — Голова у младенца человечья, токмо с рожками, как у ягнёнка! Емельяниха, что служит у сотника на кухне, сама видела!
— Шо? Я брешу? Сама ты брешешь со своей Емельянихой! Брешешь! — гавкала из-под своего прилавка дынная старуха.
— Вон Шептиха идёт! Зараз узнаем, кто из нас брешет! — накручивая свои яркие бусы на палец, засмеялась масляная торговка.
Шептиха остановилась у прилавка молочницы. Лицо у неё было растерянное. Вскоре возле молочного прилавка собрался весь торговый и праздный люд. Всем было интересно узнать правду о ребёнке сотника.
Шептиха куталась в шаль, точно ей было холодно. Медленно окинув взглядом присутствующих, она молвила: "Сегодня ночью на хуторе Горового народилась панночка."
Тотчас на неё посыпались вопросы про рога и копыта у младенца, про шерсть и прочие вещи присущие дьвольскому племени.
Шептиха только качала головой: "Повитухи, те сгинули. Наградил их Дмитро да и отправил восвояси. А кроме них никто того младенца и не видел!" Она горестно вздохнула и пожав плечами, взяла протянутую ей молочницей ложку, чтобы попробовать сливок.
Тем временем сотник сидел у кровати жены. Дмитро изменился, всё больше молчал.
— Сейчас посыльный был. Из Киева. — хмуро сказал он. — Мне велено отправиться туда без промедления.
— Ты не можешь, Дмитро, оставить нас теперь! — по щекам Ганны побежали обильные слёзы.
— Здесь, моя горлинка, остаются твои родители. Они присмотрят за тобою. Я быстро вернусь.
— Не уезжай, прошу! Ох, серденько разрывается!
— Ганна. Ганна! Не мучай меня! — склонился над ней сотник. От его приближения проснулась и захныкала лежащая рядом с матерью дочь.
— Отойди, ты пугаешь её! — прошептала Ганна.
— Чего она боится? Уж не креста ли православного? — возвысил голос Дмитро. Он подошёл совсем близко к младенцу и коснулся его крестом своим.
Ребёнок зашёлся плачем. — Ага! — крикнул Дмитро. — Видишь, Ганна? Не любит! Слышишь Ганна, я всё прощу тебе! Всё, кроме предательства! Коли предашь меня, своего мужа, али веру православную, я вот этими самыми руками! — он потряс кулаками, но посмотрев на жену, медленно опустил их.
— Что ты говоришь, Дмитро, опомнись! — всхлипывала Ганна. — Ты напугал дитя криком своим! - она взяла дочку на руки и принялась качать. Девочка успокоилась.
— Добре. Оставим это пока. Я еду тотчас. Распоряжусь, чтобы нашли хорошую кормилицу. По пути помирюсь с отцом Парамоном. Надобно окрестить нашу дочь.
Ничего не ответила ему Ганна, лишь слегка побледнела. Как стихли шаги мужа, кликнула она Одарку.
Козаки бились на кулаках в ожидании обеда. Завидев сотника, они переглянулись. Меж ними было оговорено до приезда Панкрата молчать.
— Андрий, Мыкола, Сашко, Павло! Поедете со мной в Киев. Срочное дело. — распорядился сотник. — Швыдкой! На тебя, брат, всё оставляю.
Козаки, которых назвал сотник, пошли собираться в дорогу. Швыдкой смотрел на Дмитро с плохо скрываемой злобой. Ему не терпелось высказать сотнику всё, что накопилось со времен, как уехал Явтух.
...Спасти повитух Панкрат не успел, хоть и гнал во весь опор. Увидев возок с привязанными лошадьми, он спешился, привязал коня и пошёл лесной тропой прямо к озерцу.
Осип не хотел мучений и потому кончил повитух быстро. Панкрат обнаружил его, стоящего в круге, который составляли поганые грибы. Трава была примята, тут же лежали связанными мёртвые повитухи. Осип закрыл глаза и шатаясь, шептал что-то себе под нос. В ушах его стояли стоны и плач женщин, умоляющих не убивать их. Потому появление Панкрата он заметил слишком поздно. Козак напал и проткнул плечо Осипа своею саблей.
Зарычав, точно раненный зверь, Осип сжал рукоятку сабли, на которой ещё была кровь женщин и бросился на Панкрата. Среди своих товарищей Панкрат всегда был самым шустрым и гибким. Он легко уворачивался от рубящих ударов, но здесь само место было проклятым. Пятясь, Панкрат упал, споткнувшись о невесть откуда вылезший корень дерева. Осип, с недоброй усмешкой крутанул саблю, и сжав обеими руками рукоять, собрав последние силы, хотел заколоть лежащего Панкрата. Сабля должна была пронзить тому сердце, но и тут Панкрат увернулся, и сабля застряла в лесном мху. Не теряя времени, Панкрат рубанул противника сбоку.
Глаза Нелюдима затуманились смертною поволокою. Посмотрев на своего убийцу, он улыбнулся. Но что это была за улыбка! Никто и никогда не видел, чтобы Осип улыбался. Не улыбка — звериный оскал.
— Что? — спросил Панкрат, вытирая саблю, — Отвечай: это сотник приказал тебе убить добрых женщин? Только знай наперёд: лгать перед смертью — двойной грех!
— Ни... пан им денег дал, за молчание...
— А кто? Кто же тогда? — склонился над ним Панкрат.
— Я сам...
— Врёшь! Зачем это тебе? Кого ты выгораживаешь, Осип?
Осип упал и захрипел. Его скрюченные пальцы цеплялись за землю. Наконец, он затих.
В его распахнутых глазах застыл ужас, точно сами бесы спустились за его душой. Панкрату стало не по себе. Закрыв покойнику глаза, он сначала думал спихнуть его в озеро, но решил, что Осип, хоть и злодей, всё же козак и не заслуживает того, чтобы стать добычей падальщиков.
Останки мучениц, а затем и их убийцы он перенёс в возок. Пообещав, что скоро вернётся за ними, поспешил за помощью, на хутор.
Желая сократить путь, Панкрат поскакал напрямки. Оттого он и не встретил по дороге сотника, направляющегося в Киев.
Вернувшись, козак рассказал товарищам про то, что случилось на Змеином озере. Решено было отвезти возок с телами женщин в Сельцо, но сперва козаки решили разъяснить происшедшее у Ганны. Вопрос за что погибли добрые женщины никому не давал покоя.
Одни хотели подождать возвращения сотника, другие требовали решить дело зараз. Наконец Швыдкой и ещё пара горячих голов ворвались в спальню сотничихи.
— Что это значит? Как вы смеете врываться в мои покои? — вскинула Ганна красивые брови.
— Мы... нам...— молодецкая удаль разбилась о холодный взгляд Ганны.
— Мы хотим посмотреть младенца. — выдавил наконец, Швыдкой. Он ненавидел себя за слабость и страх, который охватывал его каждый раз, когда он сталкивался с Ганной.
— Это ещё что за вольность? Только мой муж за порог, и вы, смельчаки, тут же бросились воевать слабую женщину? Храбрецы, нечего сказать!
— Покажи нам панночку и мы уйдём. Мы хотим знать, за что повитухи приняли лютую смерть.
— Их убили? Кто посмел? — прижав руки к груди, спросила Ганна.
— Осип Нелюдим.
— Чудовище. Думаю, Дмитро повесит его. Но при чём тут я и моё дитя?
— Ганна, покажи нам ребёнка, и мы уйдём.
— Клим — улыбнулась Ганна Швыдкому. — Тебе я покажу свою дочь. А эти — она кивнула на козаков, с которыми он пришёл — пусть уйдут. Дитё может испугаться.
Швыдкой сделал знак своим товарищам, чтобы вышли. Ганна встала с постели, подошла к двери и опустила тяжёлый засов. На ней была только тонкая, прозрачная рубашка.
— Ну? — сглотнул сотник, слушая, как заколотилось его сердце. — Где она?
— Мы здесь одни. — Ганна внезапно оказалась так близко, что он видел нежный пушок над её губой. Она запустила свои тонкие пальцы Климу в волосы, и Швыдкой, у которого уже внуки были, понял, что ещё немного, и он будет совершенно в её власти. Он оттолкнул от себя сотничиху и тяжело дыша, прохрипел:
— С нами крестная сила! Поди прочь, ведьма!
Она захохотала, и он с изумлением увидел, что она мгновенно оказалась в другом углу покоев. Швыдкой подошёл к двери и поднял засов, но он тотчас с грохотом опустился обратно.
— Иди сюда, козак. Иди, я тебя приласкаю! — услышал за спиною Швыдкой и обернувшись, увидел Явтучиху, которая тянула к нему руки и плотоядно улыбалась.
— Ко мне! Ребята, ломайте дверь! — крикнул Швыдкой, а сам побежал к окну. Но Марьяна была уже там, преграждая ему путь к отступлению. На лице её застыла маска смерти, мёртвые очи вперились в Клима и жгли его, словно калёное железо.
Козак достал саблю свою и рубанул ведьму пополам. Но сабля лишь разрубила воздух, а ведьма захохотала, появившись с другой стороны.
Швыдкой снова побежал к двери, стал крестить её и призывать Господа спасти его. Ему удалось снять засов, дверь распахнулась и Швыдкой с криком выбежал из покоев Ганны и побежал не разбирая дороги, через поле, в лес. Его нашли только на следующий день, он вздрагивал от малейшего шума, и не узнавал товарищей своих. Так пропал ни за что ещё один добрый козак!
Собрали сход. И даже те, кто поначалу хотел дождаться Дмитро, после случая со Швыдким, решили прижать ведьму. Послали за отцом Парамоном. Тот, узнав в чём дело, сам ехать отказался, но передал козакам священную книгу и крещенскую воду, которой надобно было окропить и саму ведьму и покои её.
Когда люди вошли в спальню сотничихи, её нигде не было видно. Козаки окропили все углы её опочивальни, а также перину, окно и все вещи. Когда стали кропить печь, показалось им, что кто-то застонал или засмеялся.
— Всё. Теперь ведьма не посмеет появиться! — сказал Свидригайло. Двери закрыли, и не входили туда, пока не вернулся Дмитро.
Когда сотник вернулся, ему всё подробно обсказали. Про убитых повитух, про Осипа и про Швыдкого. Закручинился пан. Долго сидел, обхватив руками голову. Потом встал, взял саблю и пошёл в покои жены.
На сей раз она оказалась там. Люди слышали их голоса. Козаки стояли у дверей, не понимая, как ведьма смогла проникнуть в покои, которые они с такой тщательностью окропили крещенскою водою!
И тут, склонив голову, вышел хлопец, которого посылали за попом. Сашко был ещё совсем молод, и усы не росли. Боясь глядеть товарищам в глаза, он признался, что никуда не ездил, а провел время в покоях хозяйки, точно во сне. Она поила его молодым вином и было ему так хорошо и покойно на груди её, что он жалел, что в конце концов ему придётся покинуть хозяйскую опочивальню. И «священную книгу» и «крещенскую воду» дала ему Ганна.
Козаки тут же стали изощряться в том, кто придумает самое лучшее наказание для Сашко:
— Привязать его на солнцепёке, намазав лицо мёдом!
— Высечь! Высечь его, голубчика!
— И горилкой после облить!
— Ни! Ишо горилку, на него, ирода, тратить! Рассол не хуже горилки раны дерёт!
— Посадить его на кухню, пущай Емельяниха ему приказы выдаёт!
— Точно! Нет большего позора для козака, чем под началом бабы служить!
Их рассуждения прервал шум. В спальне Ганны что-то происходило.
Спустя короткое время вышел сотник. На руках у него была мёртвая Ганна. "Прости, серденько, горлинка моя!"- искренне плакал козак.
Вышли и родители Ганны, но не проронили ни слезинки: «Наша дочь давно умерла»
Стали искать дочку сотника, и выяснилось, что хозяйка успела наказать Одарке отнести панночку в дом к одинокой женщине, что недавно родила без мужа. Такая женщина нашлась, звали её Настасья. В придачу к ребёнку Одарка принесла кормилице и туго набитый червонцами кошелек. Настасья удивилась такой щедрости, однако спрашивать ничего не стала. Но раздев девочку, чтобы искупать, кормилица едва не упала, обнаружив у неё хвостик! После, правда, пришла в себя, и решила, что не её это дело, тем более, что заплатили ей достойно.
Настасья сидела дома и лузгала семечки, мечтая о замужестве. Дети спали. Вдруг молодая женщина услышала вблизи дома какую-то возню, затем грубый стук. Дожидаться ответа не стали: дверь распахнулась, и кормилица увидела сотника, а за ним бледную Одарку.
Кормилица испугалась, что сотник явился за кошельком с червонцами, но пан даже не спросил о нём. Он подошёл к колыбели, в которой спали дети, и перекрестил их. Сейчас же раздался плач.
"Эта моя"! — кивнул козак, и взяв того ребёнка, который заплакал, отдал Одарке. Они не сказав ни слова, вышли.
Тем же вечером, сотник вошёл в детскую, вытащил панночку из колыбельки, и занёс над нею острый кинжал. Нянька, приставленная к девочке, только охнуть успела.
Раздался плач, бельё окрасилось кровью... и в руках у сотника остался злосчастный хвостик. Взяв его, словно змею, сотник бросил хвостик в печь, и закрыл заслонкой.
Кое-кто говорил, что панночка помрёт. Дважды в день старый лекарь Семён обрабатывал ранку. Сотник пообещал Богу, что ежели дочка выживет, он бросит пить горилку по средам и пятницам.
Он как раз сидел, погружённый в свои невесёлые думы, как вдруг услышал стук в дверь.
— Входи, Петро! — сказал он, решив, что то его писарь.
— Я, вроде как, пока Явтух! - послышался знакомый голос.
— Явтух! Явтух, чорт* тебя дери! Где же ты пропадал, Явтух? Я скучал по тебе! — очи сотника увлажнились.
— И я скучал, Дмитро! Как услышал, что у тебя тут такое лихо, понял, что не могу оставить старого товарища в беде!
— Молодец, Явтух, иди я тебя обниму! — расчувствовался сотник и раскрыл объятия.
Друзья обнялись.
Когда задымились люльки, рассказал сотник Явтуху, как он вернувшись из Киева, вместо жены обнаружил у себя в постели ведьму Марьяну. И как заколов её, он увидел, что то была его Ганна. Видать, ведьма из могилы своей продолжала чинить козни, даром, что лежала в освящённой земле.
— Так что грех на мне страшный, Явтух. Я свою горлинку... вот этими руками... – голос его задрожал и он отвернулся.
Явтух слушал, пуская дым.
—Ты Дмитро, не серчай на меня, но я думаю, что Ганна твоя умерла там, на Змеином озерце. А убил ты настоящую ведьму, я узнаю её! Я Ганну тогда увидел в гробу, не Марьяну! — хрипло сказал он старому товарищу.
— Нет, Явтух. Нееет! Не говори так, не то мы снова поссоримся! Дочь у меня осталась от неё... Ганна хотела дочку Марьяною назвать, я не позволил. Мою дочь зовут Иванкою! Так что, молчи, молчи, Явтух!
Через час они, разгорячённые горилкой, уж пели, обнявшись, козацкие песни.
Явтух совсем успокоился, когда девочку через пару месяцев, как только она совсем сделалась здоровой, окрестили.
Панночка росла весёлой и озорной, играла с ребятишками в "лапту" и в "ворона". Но отчего-то, мало-помалу, дети стали избегать её и она всё больше времени проводила в одиночестве, гуляя по лесу недалеко от хутора. Видели её и на Змеином озере. Долго стояла она и глядела в черную воду.
Так минуло шестнадцать лет.
Повзрослев, панночка осознала свою власть над козаками. Первой жертвой её стал тот самый Микитка, что служил сотнику ещё до её рождения. Влюблённый в панночку до безумия, он делал всё, что она ему приказывала. Но это скоро наскучило ей.
— Микитка, можно я поставлю на тебя свою ножку? — спросила панночка, и задрала юбки, выставив белую, округлую ножку.
— Конечно, панночка моя, что там ножку, вся садись! - подставил спину козак.
А ей только того и надо: села она к нему на закорки, и он помчался, словно конь! И так она его изводила! А потом стал он сохнуть, и совсем пропал –лишь горстка пепла от него осталась.
После того случая козаки вновь задумали завести разговор с сотником о панночке. Но тот и слышать ничего не хотел! Умела она пустить пыль в глаза! Отец в ней души не чаял: всё "горлинка", да "ясная панночка".
Явтух, тот так и остался на хуторе и огорчался только тому, что сотник, верный своему слову, бросил пить, соблюдая посты по средам и пятницам.
Тёплый вечер опустился на землю. На небо выкатилась роскошная луна, позолотив и виднеющийся на горизонте Днепр, и крыши хат, и верхушки деревьев.
— Гляди, Дмитро, какая луна сегодня важная!
— И не говори, Явтух. Может, нам позвать Грицька, чтоб сыграл на бандуре?
— Пожалуй, что и позвать!
— Грицько! Сыграй-ко нам, как ты умеешь, чтоб до слёз пробирало, эх!
И Грицько заиграл, быстро перебирая струны пальцами. Плакали бабы, склонили головы козаки. Даже сверчки и те умолкли. Панночка всё глядела на молодого бандуриста, но тот её не замечал — у него была невеста в Сельце. К ней он и направился после того, как хутор погрузился в сон.
Однако луна светила не только бандуристу, спешившему к любимой, но и трём бурсакам, что своротили с тракта с тем, чтобы в первом попавшемся хуторе запастись провиантом. Со своими товарищами богословом и ритором, широким шагом спешил навстречу своей судьбе философ Хома Брут.
*чорт — в Екатериненские времена не было буквы "ё". Современное написание конечно, через неё, но у Гоголя казаки говорили именно так.