До меня художников в нашем роду не было, но дедушка мой был очень талантливый человек. В 1920-е годы его приглашали учиться в школу-студию МХАТ, а он вместо этого вынужден был пойти работать на стройку. Строил заводы военные, потом заводы трубные. Но всю жизнь у него была своя театральная студия, он там ставил пьесы и играл в них, всю жизнь собирал книги, играл на разных инструментах. А потом так оказалось, что его детям и внукам по одному из его талантов досталось. А иногда – два таланта. Я умудрился стать художником, потом в какой-то момент стал писать книги и пьесы, потом начал ставить свои пьесы сам. А так как одна из моих дочерей – профессиональная певица и актриса, она в них играет.
Первое мое творческое воспоминание: как я в пятилетнем возрасте на рулонах обоев рисовал бесконечные войны. Воевали красноармейцы Чапаева и бедуины. Я тогда как раз читал про бедуинов (а вообще как только научился читать, сразу начал читать Калевалу). Лет в 11 мне приснилось, что я художник. Я как настоящий еврейский мальчик, очень много читал, поэтому я знал, кто такой “художник”. Меня с детства водили по музеям, мне всё это очень нравилось. Помню, как с замиранием сердца стоял перед Брюлловской «Всадницей», Врубелевским «Демоном». А в 12 лет начали приходить картины. Что значит приходить? Ну вот живёшь ты, никого не трогаешь и вдруг раз – перед глазами готовая картина и дальше надо её воспроизвести. Рисовать я тогда толком не умел. Поэтому пришлось вырасти, закончить художественное училище и где-то в 1986 году случилась у меня “первая культурная революция” – я заперся в своей комнате, как в мастерской, и стал писать картины. С тех пор так всё и пошло. Образы капают, а я должен успевать их реализовывать, потому что они наслаиваются. У меня на очереди уже достаточно большой список.
Первая моя картина (мне тогда было как раз 12) меня самого напугала, потому что у меня была интеллигентная семья, дома никто не пил и вдруг ребенок рисует картину, где изображен лежащий на столе пьяница, голова запрокинута, а сзади к нему подплывают руки с подносом, на подносе шампанское и водка. Откуда это вообще? Потом стали приходить картины про женскую баню. Потом библейские мотивы. В соседней деревне церковь разрушили, иконы выкинули на помойку. И одна икона была выше меня, тяжеленная. Я иду мимо помойки и слышу как какой-то мужик говорит: «Я сейчас пойду за тележкой и из этой доски сделаю своей жене основание для машинки швейной». А на “доске” этой Христос нарисован. Я как раз прочитал «Иосиф и его братья» и у меня в голове не укладывалось, как можно из лика Христа сделать основание для швейной машинки. Я взвалил эту огромную икону на спину и кое-как дотащил до дома. Слава богу, она в лифт влезла. Потом сбегал на помойку за остальными иконами. Долгие годы эти иконы хранились у меня дома, пока я не переехал. Пришлось их раздать.
Поначалу приходили образы, которые я вообще не мог понять: о чём они, почему приходят? А потом уже с опытом, когда видимо сознание догнало присылаемый материал, понял. В раннем творчестве у меня был большой пласт светско-религиозных картин: и христианство, и буддизм, и дао. У меня есть проект «От дао к дао», «Библейское искусство 21 века». С другой стороны – приходит цикл, посвящённый “аутизму”. Я так называл не болезнь, а состояние, когда человек начинает чувствовать свою самость, отделённость от мира и он как личность совершенно самостоятелен и самодостаточен. Или о любви приходит целая серия. Эта серийность мне очень помогала, потому что на выставках можно было не выставляться ни с кем. Одной моей серии хватало для целой выставки.
А потом у меня случился кризис среднего возраста. Я разочаровался в профессии художника. Потому что любая профессия – это когда от человека ждут, чтобы он соответствовал определённому клише. Меня в какой-то момент стало утомлять, что от меня всё время ждут узнаваемых шагов. Я должен вести себя как художник, говорить как художник, соответствовать образу. И вот однажды я проснулся и сказал, что больше не буду художником, а стану делать, что захочу. Писал книги, организовывал праздники. Одна из причин, почему я бросил рисовать – мои картины начали сбываться. То есть это были уже не просто безобидные рисунки, а пророчества. Я рисую картину «Распад семьи» – и у меня разваливается семья. Рисую сюжет «Избиение младенцев» – и гибнет мой годовалый сын. Когда он умер, все пошло наперекосяк и я на 14 лет замолчал как художник. Думал: «Сейчас ещё что-то нарисую – и сбудется». Помню как в 1972 году мне приснился Мерседес, который появился только в 2000-х годах. Я потом, когда дожил до этого Мерседеса, думаю: «Ёлки-палки, что ж такое?». Но в 2012 году мне стали приходить другие картины – о каком-то миропонимании. Не было уже таких сюжетов, которые могли бы реализоваться конкретно в моей жизни. И я снова начал рисовать. Сделал цикл «От Дао к Дао» – о том, как мир создавался из пустоты, потом в этом мире появились люди, сыграли там какую-то роль, а потом всё начинает идти в обратном порядке: люди растворяются в природе, природа в хаосе, хаос в Дао и потом наступает новый цикл. Новое Дао. Будем ли мы там? Я не знаю. Может и нет. Когда такие вещи начали приходить, я стал понимать, что у человечества какие-то проблемы конечно могут возникнуть, но это уже не будет касаться так напрямую моих жизненных коллизий. Мой 14-летний отпуск закончился тем, что я понял, что просто жить дальше скучно, надо выполнять свое предназначение.
Я противник слова “вдохновение”. Многие мои знакомые художники живут на вдохновении. Чтобы начать писать, им надо что-то почувствовать, настроиться. А я – господин-исполнитель. Мне приходит образ и все – надо сесть и работать. Поэтому 10-15 часов в день я рисую. Иногда только спина начинает болеть так, что не встанешь. Тогда приглашаешь остеопата, он тебя поправит и опять к мольберту. Я называю это “подключенностью”. Никогда не чувствовал усталости от неё. Она всегда мне помогала, особенно в советское время, когда вообще было непонятно, для кого мы рисуем, покупателей не было, приходили очень редкие коллекционеры или иностранцы приезжали и в обмен на шмотки пытались что-то вывезти отсюда.
Идея глобализма мне тоже не нравится. Писатель Дмитрий Липскеров очень хорошо сказал, что он хочет жить в мире, где много культур и они взаимно обогащаются, а когда происходит унификация все живут как в Матрице. Посмотрите на современное искусство: если под произведением не будет стоять подписи, вы не поймёте, где и кем это нарисовано – в Китае, в Америке или ещё где-то. И все начинают говорить: «Так это же прекрасно! Искусство космополитично!» Конечно, то, что мы космополиты – это замечательно, но огромный пласт культуры просто растворяется. И с моей точки зрения сейчас Европа встала на путь растворения христианских кодов. А мне бы хотелось, чтобы я и мои дети, не будучи религиозными людьми при этом, пожили в Европе, где творил Микеланджело, где люди придерживаются европейской культуры.
В Германии в городе Ахен был такой король Петер-Людвиг. Он построил несколько музеев, включая самый большой музей современного искусства. У него была такая практика: он приглашал молодых художников, платил им деньги, выделял мастерскую и говорил: «Нарисуйте мне что-нибудь. Если мне понравится, я выкуплю вашу работу и она будет в моей коллекции. А если не понравится – вы просто месяц поживете в резиденции за мой счет”. В эту резиденцию попал один мой приятель. Он видимо решил перед королем выпендриться и начал рисовать африканские примитивные фрески. А Петер-Людвиг ему сказал: «Я хотел увидеть от вас искусство из России. Если я захочу африканское искусство, я приглашу человека из Африки – это будет часть его культуры, он будет рисовать аутентично, это его жизнь”. Но если вы из России, это не означает, что надо обязательно рисовать наличники или иконы. Важно передать дух культуры, в которой ты живешь. Мы живем в мире наполовину европейском, наполовину азиатском – он должен присутствовать в работе, у художника должны быть видны корни.
Со мной все на эту тему ругаются, говорят, что художник никому ничего не должен. Когда наша страна открылась во время перестройки, все художники начали смотреть за кордон – как ТАМ делают, и пытаться сделать тоже самое, как у них. Получалось очень нелепо, потому что у них там свой жизненный опыт, а у нас этого опыта нет. Но мы всё равно будем рисовать, как там. Для меня это нелепо. Поэтому когда я хожу на отечественные выставки (очень редко) и вижу там художника, у которого есть мощь, есть ощущение, что за ним русская культура – просто наслаждаюсь. А когда видишь эпигонство – это совершенно не интересно. Когда я впервые приехал в Германию выставляться, меня друзья попросили показать их работы, я привез с собой кучу каталогов. И вот германский галерист смотрит один каталог и говорит: «О, это ваш русский Клее. Зачем он мне, если у нас есть свой настоящий Клее?». Я вернулся и другу сказал: «Видимо, русский Клее нужен в России любителям Клее, у которых нет денег и возможности его купить. А туда тебе ехать бессмысленно абсолютно».
Все мои работы разные, по-разному написаны, каждый сюжет приходит мне в определённом техническом решении: темпера, масло, пастель. Цвета для меня – абсолютно дадаистский момент. Просто красота цвета. Забавно наблюдать как потом приходят умные люди и объясняют, что вот этот цвет у меня это – любовь, а вот этот – страсть, тот – отрицательная энергия, этот – положительная. Я со всеми соглашаюсь. Главное, чтобы работа действовала на человека. Я когда в Германию или Америку ездил, меня удивляли тамошние зрители: они смотрели мои картины и мне рассказывали о том, что у них внутри проснулось, свои истории, впечатления. Искусство пробуждает в зрителе эмоции, чувства, мысли. Есть такой замечательный галерист Гари Татинцян, он сказал замечательную вещь: «В России искусство плохое, потому что оно не интеллектуальное». Я считаю, что занимаюсь интеллектуальным искусством. Несколько искусствоведов писали, что основная идея моих картин (не как мыслеподача, а как форма) – это парафраз. В моих работах много слоёв: отсылки в историю, или в историю искусств, к каким-то знаковым традициям.
Сейчас я работаю над “Библейской серией”. Она рухнула на меня, когда весной 2020-го убили Джорджа Флойда, а потом из него стали делать святого, Мессию. И у меня появилось такое ощущение, что это уже происходило в Ветхом Завете – не сотвори себе кумира. Да и в Новом Завете тоже есть похожий сюжет: Христос висит на кресте рядом с разбойниками Дисмасом и Гестасом. Дисмас пошёл за Христом, Гестас – нет. И вдруг сейчас все начинают разбойнику Гестасу поклоняться. С какой стати? Получается, что Христос не нужен? Первая картина серии–парафраз на Поклонение волхвов, только поклоняются они новому апостолу – разбойнику Флойду в американском переулке. «Въезд Христа в Нью-Йорк» -–это как въезд в Иерусалим. Христос несёт элюдям правду, а ему говорят: «Отойди! Не мешай! У нас тут золотой гроб, мы хороним Флойда, ты нам тут не нужен вообще». Вся эта серия посвящена тому, что мне не хочется, чтобы мы потеряли христианскую кодировку, чтобы Европа превратилась в разновидность современного Багдада. Этот проект будет закончен к сентябрю, и я планирую показывать его в разных городах по России, а потом, если границы откроют, он поедет в Германию, в Англию, а в Америке поставим последнюю жирную точку. Точнее восклицательный знак. Надеюсь, что будут переговоры в музее Современного искусства в одном из американских городов. Я уверен, что часть людей встанет на мою сторону, а часть будет против и мы немножко на кулачках подерёмся.
