Рассказываем, как во второй половине XIX века популяризаторы науки пытались научить крестьян, рабочих и неграмотных горожан читать что-то более серьезное, чем ежедневные газеты и лубочные книги, и как в первых советских библиотеках рабочие массово читали «Цемент» Гладкова и «Тарзана» Берроуза.
Подписывайтесь на наш канал, чтобы быть в курсе лучших книг
Ежедневные газеты и книжки с картинками
Исторически чтение развивалось в России не так, как в Западной Европе: здесь было меньше образованной публики и сам уровень образования был ниже. В России не произошли ни Возрождение, ни Реформация, ни индустриальная революция, которые способствовали чтению в других местах. Поэтому по-настоящему массовым занятием чтение стало самое большее лет 150 назад, когда обучение начальной грамоте охватило, как говорили раньше, народные массы. Рост уровня грамотности, в свою очередь, был напрямую связан с появлением если не обязательного, то хотя бы доступного начального образования. В России это произошло вместе с земской реформой 1864 года, давшей земскую школу.
Исторические обстоятельства влияли на чтение не меньше: скажем, во время Русско-японской войны 1904–1905 годов газеты в деревне начали выписывать уже не только священники и учителя. А с началом Первой мировой интерес к газете вырос еще больше, особенно после того, как запретили продавать водку (согласно опросу в Московской губернии в 1915 году — выдержки оттуда приводит социолог культуры Абрам Ильич Рейтблат ).
В своей обширной работе «От Бовы к Бальмонту » Рейтблат также отмечает, что появление дешевых периодических изданий, так называемых уличных листков, повысило интерес к чтению у необразованного городского населения. А лубочные книги, книжки с картинками, для многих вообще стали проводниками в мир чтения. Хотя над ними издевался еще Некрасов :
«Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?»
(Блюхер — герой-победитель Наполеона при Ватерлоо, портрет которого был популярен в виде лубочных картинок. Под «милордом глупым» имеется в виду лубочное издание Матвея Комарова «Повесть о приключении аглицкого милорда Георга и о бранденбургской маркграфине Фридерике Луизе». — Прим. ред.)
По поводу последнего автора, кстати, Некрасов ошибался: именно повести Гоголя служили одним из главных субстратов для лубочных переделок и изложений «для народа». Наряду с героями фольклора Бовой Королевичем и Ерусланом Лазаревичем Тарас Бульба из одноименной повести и кузнец Вакула из гоголевской «Ночи перед Рождеством » стали популярными героями лубочных книг. В оригинале же сложная гоголевская образность часто была непонятна крестьянам даже в упрощенном изложении.
Абрам Ильич Рейтблат «От Бовы к Бальмонту и другие работы по исторической социологии русской литературы»
Воскресные школы и издательство «Посредник»
Если развитие чтения и отличалось, то изучение этого чтения шло в том же русле, что и в Западной Европе. Пристрастия читающей публики изучали в основном, чтобы обучить ее читать то, что необходимо читать, а не то, что этой публике хотелось. В Европе тоже идеалистические социал-демократы мечтали развивать рабочих, постепенно переводя их на чтение Карла Маркса и теоретика марксизма Карла Каутского. Сам же народ тяготел к «литературе, уводящей от действительности» — романам с продолжением, приключенческим книгам, позднее детективам.
Подобное изучение чтения вернее назвать работой с читателем, и в этой работе участвовали два как бы разнонаправленных крыла: с одной стороны — частные просветители, с другой — государственные учреждения (например, Комитеты грамотности и Министерство народного просвещения, точнее, его особый отдел). И либералы, и охранители сходились в том, что читателя необходимо учить, образовывать, составлять для него указатели необходимого чтения. В целом же просветители полагали, что, работая с народом, приходится изучать, по выражению сотрудника журнала «Книжник» М. Милюкова, «безмолвные запросы» — имелось в виду, что народ сам по себе пока молчал.
Здесь интересен опыт педагога и просветителя Христины Даниловны Алчевской. Эта женщина, самостоятельно научившаяся читать (ее отец полагал, что девочке вообще не нужно образование), посвятила всю жизнь крестьянскому образованию. Ее воскресная женская школа в Харьковской губернии не только дала начальное образование множеству девочек и женщин, но и стала полем сбора сведений для будущего трехтомника «Что читать народу», получившего премию на Всемирной выставке в Париже в 1889 году. В этом труде, помимо списков и аннотаций, есть ценнейший антропологический материал — записи бесед с громких чтений и записи высказываний учениц о книгах.
Если судить по этим самым высказываниям, толстовская метафорика, даже из его народных рассказов, тоже не всегда доходила до неискушенного читателя. Хотя сам Толстой сначала придерживался идеи «народ нужно образовывать» (и написал на этой волне «Азбуку» и «Рассказы для детей»), а затем перешел к идее «у народа нужно учиться» — на его текстах это, по-видимому, не сказалось. Ученицы Алчевской часто не могли ответить на вопросы по тексту, поскольку те подразумевали не прямой ответ, а переосмысление метафорики и понимание мотива.
Пожалуй, самое важное, что Толстой сделал для народного чтения, была не «Азбука», не яснополянская школа и не педагогический журнал «Ясная Поляна», а издательство «Посредник». Идея издательства состояла в том, чтобы заместить дешевую лубочную литературу, рассматривавшуюся как вредную, более приличными книгами для народного просвещения. Однако офени (торговцы всяческими мелочами, в том числе и лубочными книжками. — Прим. ред.) брали книги «Посредника» неохотно, так как те были чуть дороже лубков.
Тем не менее в первые же годы работы «Посредник» публикует два вопросника для тех, кто распространял книги в народе. В первом содержались вопросы о том, какие именно книги нравятся и не нравятся читателям и почему. Второй был связан с новым издательским проектом по выпуску научно-популярных книг и практических пособий, и в нем спрашивалось о том, какие суеверия нуждаются в разъяснении и в каких практических вопросах крестьянам нужна помощь книги. Вообще работа по письменным опросникам была традиционна для просветителей пореформенной эпохи: почти все они составляли такие опросники и получали ответы, например, от учителей-энтузиастов, крестьян-самоучек и так далее.
Шахтеры-читатели
Были и записи непосредственной просветительской работы, выполненные, например, писателем и этнографом Семеном Ан-ским, который в 1880-х читал книги шахтерам. Он, кстати, отмечал, что крестьяне и шахтеры воспринимают книги по-разному, прежде всего потому, что их занятость структурно различна: крестьянин постоянно занят если не работами, то мыслями о работах, а шахтер приходит домой со смены и свободен.
Вместе с тем и крестьяне, и шахтеры особым образом относились к книгам «божественным», воспринимая их как талисман, а взаимодействие с ними как душеспасительное. Сюда относилась не только религиозная литература, но и тексты, где присутствуют ангелы или видения. Наличие такого сюжетного элемента переводило книгу в «божественные», а наличие черта, например, делало книгу нечестивой, и читать ее в церковный праздник было уже неприемлемо.
При этом читатели из народа не делали различия между фантастическим и реальным, черти и колдуны для них были такой же действительностью, как плуг и шахта. Особенно неудачно выходило, если на фоне реалистического повествования кто-нибудь из персонажей оказывался святым или ангелом, и тогда слушатели испытывали неловкость: они теперь не могли судить героев книги прежней меркой, а мнения, высказанные раньше, казались им святотатством.
Вообще же книжки в народной среде делились на «божественные», сказки и житейские. Идея художественного вымысла, по наблюдениям Ан-ского, от народного читателя была далека, нравоучительные тексты он воспринимал как истории о легендарном прошлом, а истории реалистические — как реальное повествование: иногда кто-то мог даже сказать, что знал человека, о котором идет речь в книге, что это произошло в его деревне, или высказать предположение, что сочинитель бывал у героев и пользовался при этом фонографом.
Важный элемент того, чтобы книга понравилась слушателям, — чтобы она указывала. Имеется в виду, указывала, как жить, что правильно, а что нет. «Указывается! Все указывается», «Доказательства доказываются!» — так, например, звучали восторженные отзывы шахтеров о книге.
В 1895 году вышла книга писателя и популяризатора науки Николая Рубакина «Этюды о русской читающей публике» — пожалуй, первая работа в этой области, выполненная в более описательном ключе. В первой ее части он анализирует данные из библиотек и читален, а во второй обращается к письмам, очеркам и описаниям отдельных читателей. Как считал Рубакин, именно беллетристика самого низкого разбора с названиями вроде «Полны руки роз, золота и крови» позволяет привлечь к чтению, дать «привыкнуть к толстой книге» тем, кто получил в лучшем случае начальное образование. Особые книги «для народа» для этого не нужны и даже бесполезны. Один из его корреспондентов сделал очень точное замечание:
«Народу нужны не народные книги, а дешевые, потому что он бедняк, а не дурак».
Как мы видим, в основном исследования читателей проводились в нормативно-педагогической рамке: что следует читать, какие ошибки совершает читатель, чего он не понимает и так далее. Нормативно-педагогическая рамка, привычная для второй половины XIX века, несколько видоизменилась (но не исчезла совсем) в 1920-е годы, когда чтение после ликвидации безграмотности стало по-настоящему массовым.
Советские библиотеки
После революции и Гражданской войны исследование читателей продолжили в общем те же культурники-просветители — или по крайней мере люди той же формации. Их работу облегчило прежде всего то, что библиотеки стали централизованной системой, подчиненной Политпросвету, что давало возможность, во-первых, исследовать большие массивы данных, а во-вторых, обязывало библиотеки такие данные предоставлять. Отсюда следует, что эти данные были получены под некоторым административным давлением и, что еще важнее, это были данные о грамотных людях, которые уже пользовались библиотекой, что для 1920-х годов пока еще не являлось чем-то широко распространенным.
Однако в глазах идеологов нового строя первоочередная задача была не формировать новую культуру, а создать заплатку в виде культурности, то есть быстрого обучения тому, как устроено новое государство и как следует себя в нем вести. Ждать новой культуры было некогда.
Итак, исследователи радостно бросились в разработку методик изучения читателей, их каталогизации и, как бы мы сейчас сказали, тегирования: по социальному положению, уровню образования, возрасту, партийности. Пробовали всевозможные анкеты и учетные карточки, пытались обязать оставлять отзывы («кто не оставит — тому следующая книга выдана не будет»), вести читательские дневники. Этими попытками, как правило, преследовали сразу две цели: узнать, каков новый читатель, и выяснить, какие книги он предпочитает.
Подписывайтесь на наш канал, чтобы быть в курсе лучших книг
Результаты анкетирования оказывались весьма однообразными: все любили роман Федора Гладкова «Цемент» и «полезные книжки» — то есть книги практического назначения и те, из которых можно было извлечь что-то познавательное. В 1920-е политические и познавательные книжки, написанные для народа, вообще были в большей мере аналогом лубочной и другой низовой литературы: они позволяли мягко войти в мир чтения и заодно довести до читателя некоторый набор нужных убеждений.
Побуждение к отзывам иногда достигало почти карикатурных форм. Например, Г. Брылов печатает в журнале «Красный библиотекарь» статью об опыте библиотеки Балтийского завода с читательскими дневниками, куда заставляли записывать отзывы о прочитанных книгах и вопросы библиотекарю. Опыт представлял собой крайний случай принуждения к отзывам: на каждого читателя заводился особый дневник, который сам же читатель и должен был заполнять. От него требовалось фиксировать, что он читал и просматривал, и задавать вопросы о прочитанном библиотекарю в той же тетрадке. Если кто-то уклонялся или писал недостаточно подробно, библиотекарь требовал переписать и не выдавал новых книг. Приведем фрагмент из статьи Брылова:
«Сущность системы дневников читателей заключается в следующем: на каждого постоянного читателя (кроме случайных посетителей) читальня заводит дневник в виде особой тетрадочки, размером в ⅛ листа, содержащей 32 страницы бумаги в линейку. На лицевой стороне обложки дневника пишется номер читателя, его характеристика, написанная в виде шифра (например, РМЮНБ значит: рабочий, мужчина, юношеского возраста, т. е. 17–22 лет, низшего образования, беспартийный), фамилия, имя и отчество. <…> На лицевой стороне обложки, кроме указания места для упомянутых сведений, напечатано: „Дневник читателя…“ (следует название библиотеки-читальни). На второй странице обложки напечатана „Памятка читателя“. <…>Записывай в свой дневник, что сегодня читал и просматривал в читальне (названия книг, журналов и газет, заглавия отдельных статей). Пиши свои отзывы о прочитанном и впечатления; это поможет библиотеке лучше подбирать книги и журналы. Если нужна какая-нибудь справка или разъяснение интересующего тебя вопроса или непонятного слова или выражения, запиши. Здесь же в дневнике получишь ответ. Пользуйся дневником для своих заметок по поводу прочитанного, так же, как памятной книжкой… Пиши, какие книги, газеты, журналы хотел бы еще иметь в читальне. Указывай на недостатки… и вноси свои предложения и пожелания. При уходе из читальни обязательно сдавай дневник библиотекарю».
Памятка заканчивается обращением к читателю: «Пиши разборчиво».
По описанию исследователей, крестьяне постоянно требовали одни и те же книги: романы Джона Рида, Джека Лондона, Эптона Синклера, Эмиля Золя, «Отверженных» Виктора Гюго. Правда, неясно, как именно крестьяне умудрялись их читать: дело в том, что, во-первых, комплектация библиотек в 20-е годы оставляла желать лучшего, а во-вторых, речь идет о довольно сложной переводной литературе, и трудно представить, что недавно прошедшие ликбез крестьяне будут лихо проглатывать Золя и Гюго.
Иногда встречаются описания любопытных практик чтения. Так, один читатель сверял Льва Толстого с дореволюционным изданием: не изменили ли чего большевики? Убедившись, что не изменили, он стал регулярно ходить в библиотеку. Отдельно отмечается, что крестьяне читают даже во время посевной, поскольку им «скучно без книги». Иногда крестьяне просили: «Хочу взять на праздники», «Хочу взять для гостей» — так в условиях деревни реализовывались практики так называемой вторичной грамотности, то есть овладения печатной информацией „по доверенности“ — чаще всего это были практики коллективного чтения вслух.
Методист-теоретик тех лет А. Виленкин разработал методику обработки читательских отзывов, которую вместе с другим исследователем Борисом Банком реализовал в работах «Деревенская беднота и библиотека» (1926) и «Крестьянская молодежь и книга» (1927). Обе работы основывались на материале сельских библиотек Ленинградской губернии. В них изучался спрос в целом, не только на беллетристику, но и на то, что мы сейчас назвали бы литературой нон-фикшн. Вот, например, какие отзывы там можно встретить:
«Вообще роман очень хорош и теперь таких не пишут. Я бы так не сделала, как Анна Каренина. Зачем кончать жизнь, если сошлась с другим. А если он бросил, можно прожить и самой или к другому итти». (Ж., 21 год)«Очень понравилась. И как это жили хорошо буржуазия и помещики, а все страдания себе находили». (М., 18 лет) («Анна Каренина»)«Интересный роман о прошлом. Какие неправильные были тогда революционеры». (М., 17 лет) («Новь»)«Из этой книжки узнал, как страдали крестьяне при крепостном праве». (М., 17 лет) («Записки охотника»)«Хорошо, что нет сейчас дворянских гнезд. Вот и у нас вместо него совхоз. Понравилась книжка. А еще лучше, что на самом деле убрали дворянство». (М., 19 лет) («Дворянское гнездо»)
Самые читаемые авторы у крестьян — современные беллетристы (например, Александр Неверов), за ними следует дореволюционная беллетристика. У рабочих в аналогичных исследованиях, напротив, выделялась «сильная американизация спроса» (самые популярные авторы — Джек Лондон и Эптон Синклер). Хотя здесь трудно судить, насколько читателям было доступно что-то другое.
Большинство отзывов крестьян были лаконичны: читатель не умел объяснить, почему ему понравилась или не понравилась книга. Основной критерий, с которым крестьянин подходил к книге, были практичность и полезность, а основное недовольство вызывало то, что сложно написано.
«Дано полезное понятие о февральской революции» (Владимир Бахметьев, „Воскресение“)«Полезная. Учит, до чего доводит водка». (Александр Неверов, „Авдотьина жизнь“)«Полезная. Помещено объяснение непонятных слов и азбука Морзе». (Владимир Владимирский, „Шахта Изумруд“)
Однажды американский писатель Эптон Синклер даже написал в ЦСУ СССР (Центральное статистическое управление) с вопросом, как читаются его романы. В ответ на это советские библиотекари провели небольшое исследование о том, какие социальные группы читают его романы — и ответили писателю в печати.
Читатели 1920-х годов — и рабочие, и крестьяне — требовали конкретности в тексте (похоже, так им было проще описывать сюжет), захватывающего и напряженного развития действия, ценили приключения. Поэтому книги вроде «Красных дьяволят» Павла Бляхина или «Тарзана» Эдгара Райса Берроуза пользовались не просто популярностью, а взахлеб пересказывались в отзывах. Размышлений, философско-социальных концепций они не понимали и не воспринимали, говоря о них «одна буза».
Непонятной оставалась для рабочих большая часть литературы. Книг Бориса Пильняка и Ильи Эренбурга они не понимали, в то же время будто бы понимали Ленина и даже книги о диалектике (кажется, на самом деле они просто были в состоянии воспроизвести саму концепцию). Причину автор исследования находил в «органической чуждости мелкобуржуазной литературы». Во всем этом интересно заметить, как быстро и насколько сильно рабочие и крестьяне начинали смотреть на книги с нужной стороны. Исследователи постоянно отмечали, как легко они анализируют текст с классовой точки зрения, в чем отражалась их «революционно-коммунистическая цельность». Это было важно, поскольку означало, что политическая пропаганда работает.
Иногда сквозь эти политически верные отзывы прорывалось вдруг неожиданное, что-то вроде «Не люблю о городе читать: город нас грабит. Чего я буду его жалеть» или «Надоели комиссары». Исследователи видели в этом «влияние кулачества, сталкивающееся с малой политической грамотностью».
Движущийся дальше эксперимент достигал своих пределов: появилось движение рабкоров (нештатных корреспондентов из рабочей среды. — Прим. ред.), имевших уже силу и власть говорить о том, что им по нраву, а что нет. Собирались читательские конференции, где читатели выдвигали свои требования к писателям, задавали им прямые вопросы об их книгах. О чем же просили рабочие? Описывать взаимоотношения спеца с рабочими и красными директорами, выдвиженца с рабочими. Затрагивать вопросы НЭПа. Не забыть и серые будни:
«Пишите о семейном укладе, о нашей рабочей жизни… на заводе во время получки… жена стоит у одних ворот, дети — у других, чтобы отца поймать…»«Опишите наши брачные отношения в связи с новым брачным законом… наши семейные отношения так сложны теперь, что требуют обязательного отражения в литературе…»
Разумеется, не все могли выступить, и для этого существовали записки в президиум:
«Товарищи писатели! Вы критикуете старых писателей, но вы в них не найдете такой похабщины, какую в ваших произведениях читаешь. Благодаря ваших книг, развратили всю молодежь».«Товарищи, вы пишете, бывает, такую чубаровщину, что при детях совестно читать (имеется в виду громкое дело о групповом изнасиловании в Ленинграде в 1926 году, так называемое „чубаровское дело“. — Прим. авт.)».«Рабочая молодежь ваши книги не понимает, ваша проза не увлекает и не трогает. Вы обещали выпустить „Красную натпинкертоновщину“, но почему-то все тянете с этим, рассчитывая, что за неимением рыбы и рак рыба».
Адриан Топоров и коммуна «Майское утро»
Эйфория от нового инструмента познания начала спадать вместе со свертыванием НЭПа. Анкеты часто не оправдывали себя, плохо составлялись, библиотекари не успевали работать по запросам исследователей и не видели в этой работе практической пользы. Результат в итоге не удовлетворял ни исследовательских, ни идеологических запросов. Одновременно с этим политический курс изменился, и народнический, культурнический бесклассовый подход стал называться аполитичным, оппортунистическим и меньшевистским. Прежние дамы и джентльмены, ходившие в народ с аптечками и библиотечками, то есть те, кто и положил начало исследованиям читателей в России, попали в опалу.
Дело было в том, что читатель, согласно новым идеологическим обоснованиям, должен был стать уже не объектом изучения, а объектом целеполагания. И полагаться следовало не на реального читателя, который имел наглость читать «Любовь Жанны Ней» Ильи Эренбурга или хорошо отзываться о повести «На Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка, а на читателя сконструированного — который по-пролетарски верно и классово оценивал и то и другое.
Читатель не должен был быть загадкой для пролетарского писателя, такой подход клеймили как демагогический и оппортунистический. А изучать читательский спрос теперь следовало только и исключительно для того, чтобы выявить вредные и даже вредительские тенденции, спасти от есенинщины, контрреволюционности, буржуазных писателей, выжечь и вырвать с корнем этих отдельных читателей в отдельных библиотеках.
Именно в это время педагог и просветитель Адриан Митрофанович Топоров издает свою книгу «Крестьяне о писателях». Краткая история этой книги такова. В 1920 году на Алтае бедными крестьянами была создана коммуна «Майское утро». Топоров работал в ней учителем, но еще до этого, с 1915 года, он проводил читки среди крестьян. С точки зрения методологии работы Топоров наследовал подход Ан-ского и Алчевской — он читал книги крестьянам вслух и затем протоколировал обсуждение.
Выбор чтения у Топорова иногда вызывал вопросы: в частности, на крестьянские читки попал фрагмент поэмы Бориса Пастернака «Спекторский», вызвавший самые нелестные отзывы крестьян: «Калина-малина, куричье говно…», «Пастернак этим стихом казну ограбил». По всей видимости, Топоров, будучи подписан на литературный журнал «Красная новь», попросту читал крестьянам всю лирику, что там появлялась (такой вывод можно сделать из подборки стихов в первом издании его книги).
Нельзя сказать, что отзывы крестьян, зафиксированные Топоровым, заметно отличались от того, что представляли другие исследования народного чтения. Первые публикации записей Топорова в журнале «Сибирские огни» с обсуждением текстов писателей Александра Неверова и Лидии Сейфуллиной были приняты очень хорошо. Но Топоров оказался очень удобной фигурой для идеологической атаки — он был как раз «культурником» старой формации (начал работу с крестьянами еще до революции), декларировал беспристрастность и бесклассовость.
«„Бесклассовый“, „беспартийный“, аполитичный подход к изучению читателя объективно приводит в конечном счете к отвлечению масс от борьбы за социализм, усыпляет их бдительность, ослабляет руководящую роль пролетарского авангарда…»
Кроме того, реципиенты Топорова были почти неграмотные крестьяне, практически две трети владели начальной грамотой и могли только подписать имя или подсчитать деньги — об этом пишет сам автор, давая крестьянам характеристики. Он вскрыл тот пласт, с которым пока не работали, и тот, работать с которым теперь было политически опасно. В итоге «топоровщину» заклеймили в печати и заодно предали анафеме всю социологию подобной работы. Книга Топорова была включена Главлитом в «Аннотированные списки политически вредных книг, подлежащих изъятию из библиотек и книготорговой сети».
Идеологическая проблема советской власти заключалась в том, что читатель оказывался настоящим. А формирующейся эстетике соцреализма необходимо было формировать образ идеального читателя, с тем чтобы реальный подтягивался до нужного уровня (об этой особенности социалистического реализма — эстетике, формирующей политику, — хорошо писал Евгений Добренко в своей работе «Поздний сталинизм»). Изучение читателя сменилось управлением читателем: подлинные данные, сколь бы они ни были невинны или политически верны, здесь оказывались ненужными и даже вредными.
