Привлекло меня название. Я люблю красивые имена, за которыми можно угадывать несколько пластов повествования. “Написанный по памяти”... И сразу возникает перед глазами улочка детства, школьный двор, утопающий в сирени, к которым теперь можно прийти только во сне...
У Чижовой, конечно, не мой город. Здесь - Ленинград, и каждая строка проникнута и любовью к нему, и какой-то пугающей предрешенностью
“Как ни крути, мы родились и выросли в городе, где смерть – явление не отвлеченного, а самого что ни на есть реального порядка, и каждую минуту человеческого существования ее следует иметь в виду”.
Вот мне и показалось, что главные герои - не семья автора-повествователя, а ГОРОД
“Петербург – не город, а жизненная стратегия. Стратегия независимости. Другое дело, что каждый из нас доходил до нее своим умом и путем”
и СМЕРТЬ.
“Теперь я знаю: к смерти ведет та дорога, по которой время движется вспять.
Как знаю и то, что о ней, ленинградской смерти, ходят самые противоречивые легенды. Говорят, она бывает благоволительной”.
История семьи на фоне истории страны, вернее, истории города - традиционный жанр для русской прозы. Только вот пред нами не совсем художественная проза. Это скорее мемуары, интерпретированные воспоминания с долей политического памфлета. Аналитика чередуется с бытовыми подробностями, деталями жизни - мельчайшими деталями, как, например, чугунные утюги.
"Белье обязательно гладили. Чугунным утюгом. Раскаленный утюг голой рукой не возьмешь. Пользовались прихватками. Запах горелых прихваток я помню. Чугунными утюгами – одним гладишь, другой в это время греется – я успела попользоваться, пока не обзавелась электрическим. Некоторые хозяйки еще и катали. «Валиком и каталкой – такая длинная палка, волнообразная», – этого объяснения я так и не поняла".
При этом страдает художественная сторона. Воспринимается все как воспоминание или документалистика, будто в архивные материалы читаешь. Иногда очень напоминала книга учебник истории, не всегда интересный, но всегда поучающий.
“Перекоммутация общественного сознания идет ударными темпами. Ее пространство расширяется (обращаясь к реалиям грядущей, электронной эпохи: игры государственного разума выходят на следующий уровень)".
Не могу сказать, что это "вписывается" в общую канву. Тем более тут же следует фраза, подобная этой : "В лапту играли все, даже большие мальчики, мама прекрасно помнит". Чем не семейный архив? Эпизод из детства матери заканчивается сентенцией: "Пока что все они – и девочки, и мальчики – живы. На дворе 1937-й".
Безусловно, в этих реальных деталях достоинство книги, но... Не очень люблю, когда смешение стилей мешает целостному восприятию.
Перед нашими глазами проходит жизнь 4 поколений одной семьи. Жизнь прабабки и бабки, детство матери и собственное - все перемешалось в одну канву повествования. История питерской коммуналки, верность и преданность, ссоры и распри. Умение шить, готовить, вести дом и встречать гостей - даже этому нашлось место в книге. Какой бы страшной ни была история, на ее фоне - детские игры, детские забавы, тем не менее совсем не беззаботные, однако игр никто не отменял.
Итак, 4 поколения одной семьи и Ленинград.
Революция и гражданская война перевернула жизни людей.
“Бабушка жила в другую эпоху, когда время, встав на этот скорбный путь во дни революции, катилось вспять. На нем, словно на лицах горожан в первом поколении, лежала густая тень. Осененная этой тенью, страна погружалась в новое Средневековье. Все быстрее и быстрее, час о́т часу, год от года – вопреки оптимистическим заклятьям: «Время, вперед!»
Это для нас их будущее стало прошлым. Вот мы и слышим метроном времени, ведущий обратный отсчет”.
Репрессии изменили людей, ожесточили.
“Парадная – отчужденное пространство, откуда приходит гибель. Черной ночью на черной-черной машине. По лестнице гибель идет крадучись, яко тать в нощи. Если гибели не открыть, она колотит в дверь чекистскими каблуками. Крюк – последняя надежда… Будто ночная чугунная рука может кого-нибудь спасти…”
Как метко все охарактеризовано:
“Неладное творится втайне, в мертвой тишине”.
И каждое трагическое событие, повлекшее за собой смерти, называется опустошением. Например, эвакуация из блокадного города - “вторая волна опустошения”.
Жуткие в своей правдивости страницы блокады. Мне показались даже более жуткими, чем в “Блокадной книге” Адамовича и Гранина.
“Помойки – больничные и столовские, куда по вечерам выносят бачки с отходами: для дистрофиков, живущих по соседству, картофельные очистки – манна небесная. (...) Утаивание карточек – выморочные карточки полагается сдавать в домоуправление, но родственники шли на риск.
Мародерство – квартирное и уличное: покойников не только обшаривали (в поисках денег и карточек), но и раздевали. Особенно ценилась обувь: нередки случаи (они также проходят в закрытых сводках), когда ноги отпиливали ножовкой – по колени, если не удается стянуть с одеревенелых ног сапоги”.
Есть в романе и трогательные страницы. Автор никогда и не знала его, своего погибшего деда, оттого, наверное, и страницы, посвященные ему, проникнуты болью.
"Его губы, останься он в живых, могли назвать и меня: моя королева. Без него я так и не стала королевой".
Он погиб в день снятия блокады. Праздник - и горе. В этом вся суть войны.
"Сделав свое солдатское дело – сняв с города блокаду, – мой дед встретил праздник на земле".
Впрочем, праздник ли это для самих блокадников?
“На эту дату, которая значится в его похоронке, приходится и первый за всю военную историю ленинградский салют. Двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из трехсот двадцати четырех орудий.
Победные залпы, раскрываясь невиданными по красоте букетами, падают на землю, покрывая свежие рвы. Но если оставить за скобками артиллерийский грохот, снятие блокады Ленинград празднует тихо. Не сравнить со взрывом ликования 25 декабря 1941-го, когда по радио объявили, что «прибавили хлеб». Те рыдания и крики, когда в очередях обнимались, качали продавщиц и завмагов, – реакция еще живых людей.
Теперь горькую победу над Адом празднуют души горожан – их тела уже почти сошли. Праздник выживших? Поминки по умершим?”
После чтения романа осталась в растрепанных чувствах, потому что до сих пор не могу определиться: ЧТО я пережила, верю ли я АВТОРУ, ЧТО меня так раздражало все время, пока читала. Умом понимаю: это по-настоящему
СИЛЬНАЯ вещь, но сердцу не нравится. Не вся книга, а манера изложения, пожалуй.
Ничего не буду говорить о политической подоплеке (собственно, как водится, узнала об этой составляющей уже ПОСЛЕ чтения: стараюсь до личного знакомства с текстом не собирать материал). Я вообще считаю, что литература должна быть НАД политикой.
Книга вызвала жаркие споры, и не только стилем, но и трактовкой темы. Это еще одно свидетельство того, что роман -ДОСТОЙНОЕ чтение. Но сама от оценки, пожалуй, воздержусь.
“Душа петербургского человека, вдоль и поперек расчерченная прямыми, строго по линейке, линями, порхает над решетками рек и каналов, не слишком разбирая, что там внизу: вода или земная твердь. Ведь это сегодня она твердь, а уже завтра, если боги здешних, ингерманландских, мест прогневаются, ее может размыть”.
