Весной 1998 года обучение принца Гарри в школе Ладгроув было завершено. Осенью он поступает в Итон, и это становится для него «глубочайшим потрясением» — впрочем, он приходит к выводу, что «и должен был быть потрясен»:
«Шок, должно быть, был частью изначального устава Итона — или, возможно, даже частью инструкций, данных основателем школы, моим предком Генрихом VI, ее первым архитекторам. Он считал Итон своего рода святыней, священным храмом, и хотел, чтобы тот ошеломлял, чтобы посетители чувствовали себя здесь кроткими, смиренными паломниками. Что касается меня, миссия была выполнена».
Со сдержанным достоинством Итон называл себя «просто Школой с большой буквы», и это было оправданно — лучшие представители верхушки общества и видные политические деятели получали образование именно здесь: «Из Итона вышли восемнадцать премьер-министров и тридцать семь обладателей Креста Виктории». Однако учебная программа была очень серьезной — и для Гарри, который и раньше не блистал в учебе, «райское место стало чистилищем».
Гарри рассказывает, что несоответствие его знаний уровню школы обнаружилось на первом же уроке французского языка: «Я удивился, услышав, как учитель ведет урок на беглом разговорном французском. Почему-то он предполагал, что мы все свободно владеем языком. Может, все остальные и владели — но я и разговорный французский? Просто потому, что я сносно сдал вступительный экзамен? Au contraire, mon ami!» После урока он подошел к учителю и объяснил, что произошла ошибка, он не дотягивает до этого класса по уровню, — но тот «посоветовал расслабиться и заверил, что я очень быстро войду в общий ритм». Преподаватель явно не понимал, насколько велик отрыв Гарри от большей части учеников, и ему пришлось обратиться к заведующему с просьбой перевести его в другую группу — пониже уровнем. Его просьбу удовлетворили, он был переведен — «но это была лишь полумера».
Итак, Гарри не чувствует себя на своем месте в Итоне: «Пару раз я даже признавался учителю или сокурснику, что я нахожусь не только не в той группе, но и не в том месте. Я пытаюсь взять на себя слишком много. Они всегда говорили одно и то же: «Не переживай, все будет в порядке. И не забывай, что твой брат всегда рядом!» Но последний аргумент его ничуть не утешает:
«Если кто-то и забыл об этом, то не я. Вилли сказал мне делать вид, что я его не знаю.
— Что?
— Ты меня не знаешь, Гарольд. И я тебя не знаю.
В последние два года, объяснил он, Итон был его убежищем. Никаких младших братьев, которые ходят за ним по пятам, пристают к нему с вопросами, вторгаются в его круг общения. Он выстроил свою собственную жизнь — и не был готов отказаться от нее.
Это не было для меня совсем уж в новинку. Вилли всегда ненавидел, когда кто-то совершал ошибку, думая, что мы с ним идем в комплекте. Он терпеть не мог, когда мама одевала нас в одинаковые наряды (проблему усугубляло и то, что ее вкус относительно детской одежды иногда доходил до грани: мы часто выглядели как близнецы из «Алисы в стране чудес»). Я почти не обращал на это внимания. Меня не волновала одежда — ни моя, ни чья-либо еще. Пока мы не должны были носить килты с вызывающим беспокойство ножом в чулке и ветерком, овевающим зад, все было прекрасно. Но для Вилли было сущей мукой носить такой же блейзер и такие же тесные шорты, что и у меня. А теперь, когда я посещал ту же школу, это было чистое убийство.
Я сказал ему: «Не волнуйся, я забуду, что вообще знал тебя».
Гарри выбивает из колеи и внеурочная жизнь в Итоне. Его поражает «непринужденность» сокурсников: «Даже ученики моего возраста вели себя так, как будто родились на территории школы». В школе Ладгроув он «знал, как себя вести» — и со временем «пробился к вершине пирамиды»; «теперь же, в Итоне, снова оказался на самом дне, начиная все сначала». Ему не нравится форма: «Каждый ученик должен был носить черный фрак, белую рубашку с жестким белым воротником, приколотым к ней шпилькой, брюки в полоску, тяжелые черные ботинки и галстук, который на самом деле не был галстуком, — больше похожий на полоску ткани, сложенную в белый съемный воротник. Они называли это формальным комплектом одежды, но он был не формальным, а траурным. И на то была причина. Предполагалось, что мы будем в вечном трауре по старине Генриху VI».
Гарри решает, что его отдушиной в Итоне должен стать спорт. Выбирая из «сухих» и «мокрых» видов спорта (крикет, футбол, регби и поло vs. гребля, хождение под парусом и плавание), он отдает сердце регби: «Прекрасная игра плюс хороший повод с кем-нибудь сильно столкнуться. Регби позволяло мне выпустить ярость, которую некоторые стали называть «кровавой пеленой». Кроме того, я просто не чувствовал боль так остро, как другие, что делало меня страшным противником на поле. Ни у кого не было слов для мальчика, на самом деле ищущего внешней боли, которая соответствовала бы внутренней».
В конце концов Гарри все же заводит несколько приятелей — главным критерием было то, что они «относились к нему нормально и даже не упоминали о том, что он — королевская особа и запасной». После этого он понимает, что и в Итоне можно жить и периодически нарушать правила, — и постепенно начинает привыкать к новой школе.
Ближе к концу первого полугодия ученики, слегка одуревшие от безделья после уроков, придумали «нечто в высшей степени глупое»:
«Кто-то сказал, что мои волосы выглядят полной катастрофой. Как трава на вересковых пустошах.
— И что можно с этим сделать?
— Давай я попробую с ними разобраться.
— Ты?
— Ну да. Давай их сбреем.
Хм. Это звучало неправильно. Но я хотел согласиться. Я хотел быть крутым парнем. Забавным парнем.
— Хорошо, давай.
Кто-то принес ножницы. Кто-то подтолкнул меня к стулу. Очень быстро, очень беспечно, после целой жизни здорового роста, волосы осыпались с моей головы. Когда стрижка была окончена, я посмотрел вниз, увидел на полу дюжину рыжих пирамидок, похожих на красные вулканы, видимые с самолета, и понял, что совершил грандиознейшую ошибку.
Я подбежал к зеркалу. Подозрение подтвердилось. Я вскрикнул от ужаса. Мои приятели тоже вскрикнули — от смеха.
Я бегал кругами. Я хотел повернуть время вспять. Я хотел поднять волосы с пола и приклеить их обратно. Я хотел очнуться от этого кошмара. Не зная, куда еще пойти, я нарушил священное правило — единственную сияющую заповедь, которую никогда нельзя было нарушать, — и побежал наверх, в комнату Вилли.
Конечно, Вилли ничего не мог поделать. Я просто надеялся, что он скажет мне: все будет хорошо, не сходи с ума, Гарольд, сохраняй спокойствие. Вместо этого он рассмеялся, как и все остальные. Я помню, как он сидел за столом, склонившись над книгой, и посмеивался, в то время как я стоял перед ним, ощупывая пальцами бугорки на только что остриженной голове.
— Гарольд, что ты сделал?
Что за вопрос? Он прозвучал как Стьюи из «Гриффинов». Разве это не было очевидно?
— Не нужно было этого делать, Гарольд!
Значит, мы просто констатируем факты?
Он сказал еще несколько совершенно бесполезных вещей, и я ушел.
Худшие насмешки были еще впереди. Несколько дней спустя на первой странице одного из таблоидов, Daily Mirror, появился я со своей новой стрижкой. Заголовок гласил: «Бритоголовый Гарри». Я не мог представить себе, как они узнали об этой истории. Одноклассник, должно быть, рассказал кому-то, а тот рассказал еще кому-нибудь, кто в итоге рассказал газетам. Слава богу, у них не было фотографии. Но они импровизировали. Изображение на первой странице представляло собой «сгенерированное компьютером» изображение Запасного, лысого, как яйцо. Ложь. Даже больше, чем ложь. Я выглядел плохо, но не настолько».
Daily Mirror отличилась не только этим эксклюзивом — через несколько недель на ее первой полосе появилась статья под громким заголовком «С Гарри произошел несчастный случай» (на самом деле он просто сломал большой палец, играя в регби, но газета подала все так, будто он как минимум был подключен к системе жизнеобеспечения). Ситуация развивалась стандартно для таблоидов: «Офис папы подал официальную жалобу и потребовал публичных извинений, обвинив газету в издевательствах над его младшим сыном. Газета посоветовала офису папы отвалить». Самого Гарри больше всего поразило не то, что статья умышленно нагнетала обстановку, а то, что она «была написана чудовищно безграмотно».
Примерно в это время пресса начинает награждать Гарри неприятными эпитетами — «озорной», «непослушный», — и он очень хочет избавиться от этого ярлыка, но не видит способов изменить общественное мнение: «Все могло бы быть по-другому, если бы я получал хорошие оценки. Но я их не получал, и все это знали. Мои табели были в открытом доступе. Все Содружество знало о моих трудностях с учебой». В какой-то момент его осеняет: образование базируется на хорошей памяти — а у него, как помнят читатели, большие проблемы с памятью с того самого момента, как не стало Дианы («и я не хотел это исправлять, потому что память приравнивалась к печали»).
Кажется, больше всего от этого страдал не сам Гарри, а Чарльз: «Больше всего его беспокоило то, что я изо всех сил старался избегать книг. Папа не просто наслаждался книгами — он превозносил их, особенно Шекспира. [...] Я никогда не сомневался: папу очень расстраивало, что я был частью не знакомой с Шекспиром орды. И я пытался измениться. Я открыл «Гамлета». Хм... Одинокий принц, одержимый умершим родителем, наблюдает, как оставшийся в живых родитель влюбляется в узурпатора умершего родителя?.. Я захлопнул книгу. Нет уж, спасибо». Чарльз не прекращал попыток приобщить Гарри к миру культуры, без которого не мыслил своей жизни, — например, часто брал с собой в театр, — но для него это неизменно «было пыткой».
Единственной книгой, которую полюбил Гарри, была повесть Джона Стейнбека «О мышах и людях» — «история о дружбе, о братстве, о верности», герои которой напоминали ему о близких отношениях с Уильямом: «Как сказал один персонаж Стейнбека, «Человеку нужно, чтобы кто-то был рядом с ним. Человек сходит с ума, если у него никого нет». Как верно сказано. Я хотел поделиться этим с Вилли. Жаль, что он все еще делал вид, что не знает меня».
