Из сегодняшнего дня понять, почему повести, оказавшие огромное влияние на развитие русской литературы, не были восприняты современниками, чрезвычайно сложно. Ф. М. Достоевский мог позволить себе сказать: «…всё, что есть в ней [нашей литературе] истинно прекрасного, то всё взято из народа, начиная с смиренного, простодушного типа Белкина, созданного Пушкиным»*.
* Тем самым смысловые истоки, вылившиеся в популярную фразу, будто «все мы вышли из гоголевской шинели», авторство которой ошибочно приписывается тому же Фёдору Михайловичу (в действительности эти слова принадлежат французскому критику Эжену Вогюэ), на российской почве должны быть обращены не к Гоголю, а к Пушкину.
Л. Н. Толстой мог признаться: «...Вы не поверите, что я с восторгом, давно уже мною не испытываемым, читал это последнее время ... «Повести Белкина», в 7-й раз в моей жизни. Писателю надо не переставать изучать это сокровище».
Но это будет потом. А тогда Н. Полевой*, например, отозвался о «Повестях покойного Ивана Петровича Белкина», как «о фарсах, затянутых в корсет простоты без всякого милосердия». И читатель поверил ему, а не Пушкину.
* Н. А. Полевой, происходивший из купцов и в журналистику пришедший как самоучка, издавал тогда журнал «Московский телеграф» — одно из наиболее популярных и читаемых изданий. Журнал был ориентирован на массового читателя. Н. Полевой выражал интересы зарождающейся буржуазии и считал справедливым уравнивание прав дворянства и купечества.
Вопрос: что в повестях было не так? Ответов на этот вопрос будет несколько. Каждый из них связан с задачами, которые Пушкин ставил перед собой, когда он постепенно отходил от лирики и от самого стиха, делая шаги в сторону прозы. Первый шаг, знаменующий собой попытку преодолеть коллизию между стихом как таковым и прозаическим строением фразы, он сделал в «Евгении Онегине». Пятью «Повестями покойного Ивана Петровича Белкина» поэт начнёт своё вступление в прозу. Ими он, можно сказать, впервые предстал перед читателями как прозаик. «Впервые», потому что напечатанные к тому времени главы «Арапа Петра Великого» не давали полного представления о тех принципах повествования, которые намеревался утвердить Пушкин.
Сегодня нам трудно представить, что к 1831 году литературный опыт русской прозы очень мал. (Тут, кстати, уместно вспомнить изумление старухи графини в «Пиковой даме»: «Неужели есть русские романы?!») Причина удивительная, тем не менее, соразмерная времени: практически отсутствовало главное — не был сформирован прозаический язык. Ещё совсем недавно Пушкин писал, что ощущает вместо него литературную пустоту — прореху, и говорил о необходимости «создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных», отмечал отсутствие «метафизического языка», то есть языка философии, политики, психологии. Обращение к прозе и создание её языка в своём собственном творчестве, чтобы использовать его в повествованиях новеллистического типа — такова была цель гения, воспринимающего свой языковой слух как голос целого народа.
«Повести покойного Ивана Петровича Белкина» засвидетельствовали, что цель оказалась достигнута. Тому подтверждением стал начавшийся с Пушкина век русской литературной классической прозы. Каким образом Пушкину это удалось — одному Богу известно. Нам же дано лишь знать, что написаны повести были необыкновенно быстро. Белкин расписал сентябрьские и октябрьские дни «Болдинской осени» 1830 года чуть ли не по часам:
9 сентября закончен «Гробовщик»,
14 сентября — «Станционный смотритель» и предисловие «От Издателя»,
20 сентября — «Барышня-крестьянка»,
14 октября — «Выстрел»,
20 октября — «Метель».
Интенсивность работы поразительная. Ещё удивительнее скорость переключения с регистра одного произведения на другое. Непостижим факт, что писалось так, словно у автора необходимые слова и выражение сами слетали с кончика языка, и будто уже сложились известные формы повествования и определились хотя бы первоначальные контуры замысла.
Теперь, задним числом, известно: повести «в масштабе национальном означали решительный выход за пределы узко дворянской литературы, литературы светских салонов и даже дружеских литературных обществ и борьбу за литературу народную, то есть созвучную всему народу, отражающую его исторические особенности, его “страсти”». Это созвучие, отмеченное литературоведом Василием Гиппиусом, согласитесь, у читателей-современников дворянского звания большую любовь к пушкинским повестям вызвать не могло.
Занимательные повести, рассказанные как незатейливые истории об обычных людях простого звания, Пушкин от лица Издателя предварит сообщением, что г. Белкин только записал эти истории. В рукописи, сделает он сноску, над каждой повестью рукою автора надписано: слышано мною от такой-то особы (чин или звание и заглавные буквы имени и фамилии). «Смотритель» рассказан Ивану Петровичу титулярным советником А. Г. Н., «Выстрел» — подполковником И. Л. П., «Гробовщик» — приказчиком Б. В., «Метель» и «Барышня» — девицею К. И. Т.). Сам автор-собиратель — тоже маленький человек из этой же среды. Все они представляют низовую, простую, народную Россию с её реальными заботами и каждодневным бытием. Сопоставьте: тургеневские «Записки охотника» появятся спустя 20 лет.
Правдивостью изображения, глубоким проникновением в характер человека, отсутствием всякого дидактизма «Станционный смотритель» положит конец нарочито созданным в дидактических целях сюжетным ситуациям сентиментальных повествований о маленьком человеке типа «Бедной Лизы» Карамзина. На смену идеализированным образам в литературу придут реальные типы и бытовые картины, изображение подлинных радостей и горестей жизни.
Развитие двух судеб и характеров — станционного смотрителя Самсона Вырина и его дочери Дуни — имеет свою вполне реальную логику, и она противоречит и плоской житейской мудрости, и библейскому нравоучению.
Проезжий гусар Минский, молодой, знатный и богатый красавец, влюбился в Дуню, добился взаимного чувства и увёз, как и полагается гусару, девушку на тройке в Петербург. Простодушный смотритель, сначала с симпатией воспринявший доброго весёлого гусара, не без оснований счёл, что будет как всегда: коварный соблазнитель скоро бросит его дочь. И он отправился в Петербург спасать дочь. Но всё оказалось сложнее, чем смотритель это себе представлял. Ротмистр и впрямь полюбил его дочь, и та ответила похитителю искренним чувством. Правда, что ждало их впереди, никому было не ведомо.
Тревожная неизвестность делает вернувшегося на свою станцию отца несчастным. От сильных душевных страданий, тоски и одиночества старик постепенно спился. Дочь меж тем его не навещала, не была и на похоронах отца. Казалось, все опасения смотрителя и уроки житейской мудрости сбылись. Однако появление на бывшей почтовой станции роскошной кареты с прекрасной барыней, тремя маленькими барчатами и чёрной моськой в финале повести переворачивает традиционный ход событий. На печальном сельском кладбище блистательная барыня молча легла на могилу отца и «лежала долго», следуя народному обычаю последнего прощания и поминовения, последнего «прости», в котором мы ощущаем её искреннее горе и раскаяние.
В этот момент Самсона Вырина, униженного и оскорблённого, безмерно жаль, ибо его мучительные воспоминания о дочери позволяют постичь подлинную цену человеческого счастья, которое никогда не бывает простым и лёгким. За него приходится платить, и иногда цена бывает для человека неподъёмной. Сегодня мы видим, как манерный, впадающий в нравоучительную риторику язык уступает место внешне бесхитростному, вроде бы без претензий рассказу. Понимаем, что глубокий гуманизм ёмкого, правдивого образа простого, маленького человека вытесняет отвлечённую чувствительность. Сознаём, что реализм обусловил выдвижение демократической темы маленького человека, предваряющее собой гоголевскую «Шинель», которая войдёт в историю русской литературы как «манифест социального равенства и неотъемлемых прав личности в любом её состоянии и звании». Но та увидит свет спустя десять лет.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—124) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 71. Любовный треугольник менее всего можно положить в основание пушкинской трагедии
Эссе 76. Принято было очевидное отрицать
Эссе 82. «…смущённый вид дяди Карла в течение долгого времени»