Из воспоминаний графини Антонины Дмитриевны Блудовой (Швеция 1812-1815 гг.)
В Стокгольме отцу моему (Дмитрий Николаевич Блудов) посчастливилось узнать и сблизиться с одной из знаменитостей тогдашней французской литературы; в отрочестве он слушал о ней с таким усердным вниманием рассказы своего наставника графа де Фонтена (?). Баронесса Сталь успела проехать через Россию в Швецию, по дороге в Англию, и осталась на зиму в Стокгольме, увидав, что шведское правительство и кронпринц Бернадот (здесь Карл XIV Юхан) решительно становятся в ряду противников Наполеона.
Эта замечательная женщина, которая наводит теперь на нас скуку в своих романах (как наводит ее, впрочем, почти вся тогдашняя сентиментальная беллетристика), была совершенно иная в своем разговоре, самом натуральном, блистательном, оживленном, без всякой изысканности, напыщенности и доктринерства; словом, она ничем не походила на героинь своих романов.
Она была очень дурна собою; но ее разговор был так увлекателен и, блистая им сама, она так хорошо умела вызывать живость ума в своих собеседниках, так искренно любила чужое остроумие, что все знавшие ее, забывали ее некрасивую наружность и пленялись ею более чем иной красавицей. Остроумный разговор, живой обмен мыслей, был для нее насущной потребностью.
"J’étais vulnérable, пишет она, par mon goût pour la société... Le plaisir de causer, je l’avoue, a toujours été pour moi le plus piquant de tous... La conversation a été depuis mon enfance mon plus grand plaisir" (Любовь к обществу была моим недостатком. Признаюсь, что удовольствие беседы всегда было для меня самым завлекательным. С детства я всего больше любила разговаривать).
Для нее знакомство с моим отцом было настоящей находкой, и она скоро сблизилась с ним и моей матерью до дружеских отношений: ежедневно виделась с ними и оставила в их памяти светлый след, который не помрачался никакими неприятными столкновениями.
Теперь странным кажется это преследование женщины-писательницы, которая никакими своими сочинениями не вызывала на политический переворот, и никогда не вмешивалась ни в какой заговор против правительства Наполеона.
Она ему не льстила, вот и все. Она его не хвалила, она была ему лично неприятна, а из почтенных и блистательных людей парижского общества многие сходились в ее гостиную, которая составляла нечто независимое, общественно-нравственное, и независимость эта и была чем-то вроде протеста против всемогущества первого консула Республики.
И этого было достаточно, чтобы вызвать целый ряд мелочных придирок не только к ней, но и ко всем ее приятелям, даже к совершенно безвредной, всеми уважаемой красавице Рекамье (фр. Juliette Récamier). К таким вожделенным результатам привела кровавая буря французской революции даже в то время, когда республиканские формы еще тешили этих взрослых детей французов.
Связь г-жи Сталь с Бенжаменом Констаном, на которого ее влияние казалось Наполеону сопротивлением ему, уже восстановила его против нее, когда он был первым консулом, а Констан трибуном и в оппозиции.
Она подействовала тоже неприятно на него одной несколько напыщенной фразой, сказанной на каком-то публичном приеме:
- Citoyen Premier Consul, nourrissez l’opinion (Гражданин первый консул, кормите общественное мнение), - сказала она.
- Nourrissez vos enfants, madame (Кормите ваших детей, сударыня), - отвечал он, не любя, чтобы женщины говорили о политике.
Известно, что другой молодой женщине он как-то сказал:
- Il ne faut pas que les femmes s’oe cupent de la politique (Женщинам не следует вмешиваться в политику).
- Dans un pays où on leur coupe la téte, Sire, elles veuillent savoir pour-quoi, - был меткий ответ молодой дамы (Государь, в стране, где им рубят головы, они желают знать за что).
Литературная репутация г-жи Сталь заставляла его еще более раздражаться против нее, а влияние на общее мнение ее кружка, самого блистательного в Париже, состоявшего из самых благородных и уважаемых людей, казалось ему обидной оппозицией. Наконец, когда он сделался Императором, он дал полную волю ненависти, особенно после ее книги "L’Allеmagne", за то, что она в ней "ничего о нем не говорила".
Десять лет мелочных преследований, запрещение жить в Париже, потом изгнание из Франции; запрещение выезжать из ее замка Коппе (хотя этот швейцарский кантон не принадлежал Франции); запрещено путешествовать по землям союзными с Францией, запрещение въезда в Париж для г-жи Рекамье (за то, что она, проезжая мимо Коппе, навестила свою приятельницу и провела у нее два часа); такое же запрещение въезда в Париж для Матьё Монморанси, и для старого 78-летнего графа Сен-При, бывшего министра Людовика XVI, единственно за посещение ее дома в Коппе; приказание Вильгельму Шлегелю, воспитателю ее детей, выехать из Швейцарии (Когда она спросила, почему состоялось такое приказание, и что сделал Шлегель? ей отвечал женевский префект: - Его литературные мнения вредны; он, между прочим, в одной брошюре, сравнивая "Федру" Еврипида с "Федрой" Расина, дает предпочтение греческой над французской): все это заставило ее опасаться окончательного заключения, и она, в начале 1812 года, решилась бежать в Англию.
Но зависимое состояние всех европейских держав под вассальством Наполеона принудило ее пробираться через Россию и Швецию. Женевский префект дал ей знать, что везде, где приказывает Франция, она будет арестована, а вся Германия была покорна французам. Принцы Рейнского Союза думали, по крайней мере, найти свои выгоды в этой покорности; но Австрия, по замечательному стечению обстоятельств, приносила в жертву вместе и честь свою и выгоды.
Необходимо было ехать через Россию, пишет она в своих воспоминаниях, и я проводила все время свое в изучении карты Европы, чтобы бежать от него; так точно как Наполеон изучал ее, чтоб ее покорить. И моя, также как его кампания, имела целью Россию.
Эта держава была тогда последним убежищем угнетенных; естественно, что ее-то и должен был стараться низвергнуть властелин всей остальной Европы. Окруженная полицейскими, которые торопили ее скорее выехать из австрийских владений, она, наконец, через Галицию достигла русской границы.
Но война с Наполеоном уже начиналась: ожидали французского нашествия на Россию и, пробыв короткое время в России (В то же время, приехавшая в Петербург искать защиты от преследования Наполеона знаменитая г-жа Сталь была принята с самой любезной предупредительностью и Государем (Александр I), и высшим петербургским обществом.
Наш старый воин (здесь М. И. Кутузов) встретился с нею на вечере в одном светском салоне и так как он всегда отличался изысканной вежливостью к дамам, то и к г-же Сталь он отнесся с особенным вниманием и любезностью.
Когда во время разговора с нею зашла речь о предстоящем отъезде его для принятия главного начальства над нашими армиями, и он стал жаловаться на слабость зрения и на свои преклонные лета, г-жа Сталь с живостью сказала ему: Но, я, по крайней мере, надеюсь, генерал, что вы еще будете иметь случай произнести слова, приписываемые в одной трагедии Митридату: Мои последние взоры упали на бегущих Римлян. Из воспоминаний Аполлинария Бутенева, русского посланника в Лондоне (ред.)),
г-жа Сталь через Финляндию приехала в Стокгольм, - Бенжамен Констан не был с нею. При ней находились Вильгельм Шлегель в качестве друга, секретаря, воспитателя сыновей ее и учёного сотрудника, и chevalier de Rocca, красавец собой, впрочем, не умный и не глупый, в которого она влюбилась в Швейцарии, ухаживая за ним во время его болезни (его нашли раненого, изнемогающего у дверей ее дома); она была с ним обвенчана тайно, т. е. все знали, что он ее муж, но она не хотела переменять своего имени, прославленного по всей Европе.
Дочь ее Albertine (впоследствии замужем за герцогом де Броль. Мать писателя Альберта Броля), весьма молодая девушка, любезная, добрая и миловидная, сдружилась с молодой сестрой моей матери, и оба семейства были беспрестанно вместе.
Отец мой был тогда поверенным в делах, а по приезде графа Григория Александровича Строганова, оставался советником посольства, редактором и настоящим сотрудником посла. Граф Строганов был тоже замечательная личность: в нем, как во многих вельможах, выросших под конец царствования Екатерины II, было, несуществующее ныне, смешение совершенно иностранного воспитания, привычек, склада ума, с чисто русской чуткостью в политике, сердечной горячностью к родине и глубоким чувством достоинства России.
В разговоре, в языке, в приемах, это был представитель либерально-аристократической молодежи Версальского двора; в направлении политическом; в дипломатических делах, это был представитель Русского Государя и Русского народа.
Он был последний Русский посол в Константинополе, говорили о нем еще лет 20 назад; да еще в такое время, когда сажали послов в Семибашенный замок, с тем чтобы, при объявлении войны, обезглавить их.
А во время Крымской войны, в глубокой старости, ослепший, удалившийся от дел, он однажды встал, попросив руку у одного из своих гостей, чтобы проводить слепого, и вышел из собственной гостиной, сказав дерзкому иностранцу, что он не останется в одной комнате с посетителем, который осмеливается при нем сказать слово неуважительное о России.
Наследный принц шведский, как его звали, генерал Бернадот, был также лицо замечательное и блистательное по уму и по военным талантам. Батюшка особенно уважал в нем честного политического деятеля, искренно принявшего на себя обязанности свои, как владетель земли, которой он отдался всецело, как второму отечеству. Его разговор тоже нравился батюшке, не смотря на несколько смешные простонародные выражения и выговор южно-французский.
Такое же уважение за искреннее и добросовестное исполнение королевских обязанностей на импровизированном престоле, в чужой земле, сохранял батюшка к Людовику Бонапарту, королю Голландскому, к которому несколько лет перед тем он ездил курьером с Андреевской лентой для старшего его сына (здесь Наполеон Луи Бонапарт), и который отрекся от престола, как скоро убедился, что от него требуют пожертвовать Голландией в пользу Франции.
Батюшку венчал священник весьма умный, образованный и почтенный Самборский (Андрей Афанасьевич), бывший духовником великой княгини Александры Павловны, во время ее замужества за эрцгерцогом Иосифом, палатином Венгерским.
Самборский и дочь его Анна Андреевна были единственные друзья молодой, царской красавицы, Русской, брошенной среди семейства и круга холодного к ней, или враждебного, отчасти из фанатизма латинского, отчасти из зависти к влиянию ее очаровательной наружности.
Матушка слышала от Самборского, что преследование невестки (здесь Мария Тереза Бурбон-Неаполитанская) эрцгерцога доходили до смешных мелочей. Случилось, между прочим, что на один "народный" спектакль Александра Павловна приехала в ложу, по обычаю, в бриллиантах, но бриллианты ее были гораздо ценнее и лучше, нежели Марии Терезы. В зале глаза всех были устремлены на нее с ласковым удивлением.
Императрица Священной Римской империи запретила ей надевать бриллианты в театр, Александра Павловна кротко повиновалась. Но в следующий раз, когда она, взошла в ложу с одними только цветами в волосах, вместо диадемы, ее юная красота была ослепительнее драгоценных каменьев, и шепот сдержанного удивления прошел в публике. Бедной Александре Павловне пришлось вынести еще неприятности и за это.
Словом, повторялась, в действительности для нее, басня волшебных сказок о злой мачехе и прекрасной царевне. Не смотря на любовь мужа, она была так притесняема и несчастна, что Самборский (не имея возможности писать о ней даже с курьером), решился отправить дочь свою Анну Андреевну с фельдъегерем на перекладной в Петербург, дабы довести до сведения императора Павла о тяжком положении великой княгини.
Когда Самборская приехала, она уже не застала Павла I в живых, а вскоре и Александра Павловна скончалась, разрешившись преждевременно от бремени, вследствие, как думали Самборские, всех огорчений и преследований, которых она была жертвой. За нею такой был плохой уход, что она умерла одна, без сиделки, и когда вошли в ее комнату, нашли ее мертвой с рукой на колокольчике, которым у нее недостало сил позвонить.
Это последнее обстоятельство было мне подтверждено графиней Ревай, которая была при ней фрейлиной и до глубокой старости (когда я познакомилась с ней) сохранила к Александре Павловне благоговейную преданность и, ради ее, любила всех Русских и старалась сближаться с ними.
P.S. Хлопоты по захоронению взял на себя её духовник Андрей Афанасьевич Самборский. Он отказался поместить гроб в подвале капуцинской церкви. Он писал: Это был малый погреб, имеющий вход с площади, на которой бабы продавали лук, чеснок и всякую зелень, и что сверх продажи оставалось, то они в том мрачном и тесном погребу по денежному найму хранили, отчего там и был пренесносный смрад. Таковое унижение терзало мою душу…
Сначала гроб был в доме в саду палатины, а затем в православной церкви в Офене, перенос его сопровождался большим стечением народа. Распускались слухи о том, что Александра Павловна приняла католичество. Церемонию захоронения предложили проводить ночью, чтобы избежать волнений, но и тут отец Андрей смог настоять на своём.
Сначала палатина была захоронена на капуцинском кладбище, а позднее перезахоронена в деревне Ирём, недалеко от Буды, и на её могиле иждивением императора Александра I построена православная церковь во имя мученицы царицы Александры.
