О судебной реформе

Заседание народного суда. 1980 г

Глава I

То пикантное обстоятельство, что судебная система очень многих государств совершенно утратила доверие людей — совершенно не секрет. Достаточно сравнить отношение даже к судебным суждениям, например, Московских процессов, когда осуждение судом по всем основаниям воспринималось, тем не менее, не только советским обществом, но и мировой общественностью с высокой степенью доверия. Ныне практически любой приговор или решение суда обсуждается, как минимум, cum grano salis. Отрицать такой скептицизм, распространённый практически по всему миру, означает или не знать реалий или отрицать очевидное.

Но судебная власть в своей идее, в своём понятии есть как раз та ветвь государственной власти, которая непосредственным образом связывает государство и людей. Причём не односторонне, как например, власть исполнительная, не терпящая по своей природе и структуре возражений и обсуждений, но как раз осуществляющая двустороннюю связь, поскольку допускается, что судебная власть имеет право принуждать любого представителя исполнительной власти к деяниям в интересах отнюдь не только государства, но, возможно даже и в ущерб государству, в интересах именно людей. Именно судебная власть призвана в первую голову следить за тем, чтобы государство своими иными ветвями власти не начинало бы узурпацию власти, ущемляя или умаляя (это не словесная фигура, а вполне точные термины, которым дать чёткие юридические определения вполне возможно!) права и свободы человека, а именно защищало бы и обеспечивало их, хотя бы и ценой своего существования.

Отчуждение государства от людей, от гражданского общества всегда приводило к весьма гибельным последствиям и для людей и для государства. И уж во всяком случае такое отчуждение немедленно ведёт к разрушению страны. Любой страны. Пусть меня назовут врагом или экстремистом, но я могу с высокой степенью вероятности предсказать, что если только судебной власти, например, России или Украины не будет возвращено доверие, эти страны и эти народы ждёт неминуемая гибель. И хорошо, если только народы и страны. Но ещё страшнее то, что гибель ждёт и многих людей. И совсем не эвтанатическая. Поэтому вопрос о реформировании существующей модели судебной системы стоит в одном ряду с вопросами выживания вообще человеческой цивилизации.

Причины утраты доверия

Но прежде чем продолжать какой‑либо разговор на тему возвращения доверия судебной системе, следовало бы понять и проанализировать причины его утраты. Иначе вполне возможно при попытках сделать «как лучше» достигнуть результата «как всегда».

Шестидесятые годы прошлого века охарактеризовалось широким распространением по крайней мере двух идей: идеи индивидуального права и свобод как высшей ценности (либерализм) и идеи относительности истины (релятивизм). Причём релятивизм, как это можно обнаружить из целого ряда поразительных критических трудов, в том числе и критикующих релятивистские позиции, начал гнездиться в массовом сознании приблизительно перед Первой мировой войной, но свой расцвет он получил именно в шестидесятые. Сейчас не место и не время заниматься критическими оценками релятивистских позиций, хотя согласиться с ними автор не в состоянии, но мы просто фиксируем, что если для человека Средневековья, даже Средневековья позднего существование всеобщих истин не подлежало сомнению, то примерно начиная с шестидесятых годов практически во всём мире получили распространения странные, впрочем, идеи, что никаких абсолютных истин, то есть истин в высшей инстанции вовсе не существует. И не в том смысле, что их нет в конкретном предъявленном суждении, а именно в смысле абсолютного и всеобщего утверждения. (Нетрудно, впрочем, заметить, что само по себе утверждение об отсутствии абсолютно истинных суждений является внутренне противоречивым, а обратное ему — нет).

Тем не менее, правовая действительность вообще и государственность в своей идее, в частности, в реальности требуют признания всеобщности по крайней мере для определённых групп людей, так как истинное право может вообще существовать только и исключительно как всеобщая идея. Отрицание этого низводит человека с позиции лица на позицию только субъекта, то есть животного, причём животного даже не стайного. Кстати, именно несхватывание всеобщности понятия «лицо» и следовательно представления об имманентном атрибуте личности человека и делало невозможным истинное определение (опредéливание) человека как такового в условиях, например, рабовладения — формальные определения сводились к явным, нами вполне осознаваемым, неудачам вроде ощипанного петуха. Удивительно, однако, не это, а то, что подобного рода попытки продолжаются и теперь.

В результате общественное сознание начинало искать выход из ситуации, когда с одной стороны либеральная идея супрематичности индивидуального права и релятивистские отрицания всеобщих истин, начали наталкиваться на необходимости существования таких суждений, которые были бы хотя бы эффективно всеобщими хотя бы в рамках конкретного государства или общества. Поскольку же государство как аппарат власти, «нанятый» гражданским обществом для стабилизации процессов в этом самом гражданском обществе (а в реальности государство есть инструмент классовой диктатуры), подлежит текущему контролю в своих проявлениях только через судебную систему, то необходимость выбора новой идеологии стабилизации привела к смене взгляда на суды вообще. И если при этом мы обнаружим, что смена точки зрения на судебную систему и судебные суждения пришла в противоречие с формальными определениями самой судебной системы и её функционирования, то мы и поймём — отчего произошла утрата доверия к этой системе.

Отметим сразу, что формы судебной системы практически со времени позднего Средневековья изменений не претерпели: суды уже в позднем Средневековье представляли собою весьма часто коллегии (исключения были, разумеется, как они есть и теперь), состоящие из государственных чиновников и представителей гражданского общества или сословия, причём представительство гражданского общества было двояким:
⬥ или это были шёффены, то есть полноправные для любого наперёд заданного дела судьи, представлявшие отнюдь не государя, а народ, а в силу структурированности вокруг определённых ценностей последнего — гражданское общество,
⬥ или же отделённые от профессиональных судей, являвшихся государственными чиновниками, коллегии присяжных заседателей, жюри, которые решали особенные вопросы, выносили безмотивные для внешнего наблюдателя суждения и не могли участвовать в управлении процессом рассмотрения.

Суды третьего вида были судами сословными, состоявшими исключительно из представителей соответствующего сословия, и сильно напоминали именно третейские суды — самый старый вид судов, с тем исключительным различием, что сословные суды существовали только в рамках сословий, и лишь поскольку они требовали в реализации своих суждений государственного принуждения, то и сословия такого рода всегда бывали лишь правящими, способными непосредственно воздействовать на любую часть государственной власти, что вполне осознавал практически любой монарх (любое самовластие, а не только самовластие в России, было всегда ограничено и заговорами, и дворцовыми переворотами, и ядами, и удавками). При такой системе для простолюдинов существовал суд баронов, откуда, собственно, и пошло обращение «Ваша честь».
Здесь нет смысла рассматривать специализированные суды, такие, например, как суды Св. Инквизиции, поскольку они, в какую бы форму их не наряжали, не выполняли функции Rechtspflege, то есть, попросту говоря, судами не были, а представляли собою, скорее комиссии по проведению определённых мероприятий. Кстати, сильно напоминающие особенно на излёте существования именно Св. Инквизиции (она была упразднена только в 1965 году, — ох уж эти шестидесятые! — преобразовавшись в Священную конгрегацию Доктрины Веры — Congregatio pro Doctrina Fidei), современные комиссии, скажем, по противодействию терроризму или административные комиссии исполкомов в советское время.

При этом отметим, что государственная составляющая судов носила не местный, а исключительно всеобщий для данного государства характер, так как назначение и подчинение судей, назначенных, скажем, герцогом или королём, находилось в компетенции государства, а вот второй компонент — шёффены или присяжные как раз были связаны с определённым географическим местом. И тем не менее, в силу отсутствия релятивистских идей и наличия принципа верховенства интересов государства над правом единичного лица, такие формы были вполне удовлетворительны.

Что же мы получили к началу нашего тысячелетия?

С одной стороны — часто непредставительные суды, все составляющие которых формируются совершенно без всякого участия гражданского общества; судебные суждения, претендующие не только на всеобщеприменимый, но и на вечный характер, так как, с одной стороны, отмена любого судебного суждения возможна только в течение определённого времени, а обязательность его не ограничена вообще никак; существенный отрыв судебного суждения от окружающей действительности, поскольку суды стали изучать не мир, окружающий их, а исключительно то изображение этого мира, которое они получают в материалах по делу; с другой стороны, мы имеем признание права единичной личности как высшей ценности для государства и распространившееся суждение об отсутствии истины в высшей инстанции — уж во всяком случае никто из нынешних людей даже не дерзает думать, будто бы устами суда говорит Господь, да ни один суд и не претендует на это.

Значит, мы имеем явное противоречие как с формой самого суда, так и формой осуществления судом власти — с одной стороны, и представлением гражданского общества о добре и справедливости, как о неких по меньшей мере для данного государства общих явлений — с другой. Если же к этому добавить, что современный мир с государствами внутри него стал намного более доступным для любого человека, то только крайне националистические режимы, основанные на идеологемах абсолютного и тотального превосходства одной нации (народа, расы, группы людей вообще), над другой могут нынче утверждать, что единственное добро и единственная справедливость носят строго национальный характер и суть только то, чего требует соответствующая нация.

Только не надо мне рассказывать, что описанное есть национализм, а не нацизм, потому что любой последовательный националист непременно приходит к нацизму. Равно как любой последовательный либерал непременно становится коммунистом.

Глава II

Мы констатировали наличие в современном мире серьёзного противоречия между формой как самих судов (их непредставительный характер), так и их modus operandi (окончательность суждения и бесконечность действия такого суждения во времени) c воззрениями на индивидуальное право как абсолютную ценность (либерализм) и относительность истинности суждений (релятивизм).
Мы отметили также, что по крайней мере часть этого противоречия носит явно действительный характер: окончательность суждения совокупно с вечностью, вневременностью такового требует признания именно божественной природы суда, а на подобном никто не настаивает, да и настаивать не может.

Попытаемся же теперь понять — только ли дело в умонастроении общества, либо противоречивость судебной деятельности (Rechstpflege) находится в самой по себе этой деятельности. Если мы найдём источник противоречия внутри, то мы можем тогда и пытаться начать диалектическое движение, снимая обнаруженные противоречия оптимальным образом.

Свойства судебного суждения

Для указанной цели нам необходимо коротко (коротко, поскольку более глубокое и доказательное изложение, — а оно возможно! — потребует отдельного рассмотрения предмета) изучить некоторые свойства самого судебного суждения. Проще всего это сделать, сравнивая это суждение с суждением научным.
Остановимся (хотя это быть может и неверно, но в качестве рабочей гипотезы допустимо) даже на релятивистских позициях, согласно которым истинные суждения существуют лишь относительно чего-либо, но не существует никаких абсолютных, непересматриваемых истин.

В этом случае, сходство между суждением судебным и научным будет заключаться по крайней мере в нескольких пунктах.

Во-первых, и то и другое суждение является нестрого логическим, или во всяком случае претендует на таковое. Утверждение, что научные суждения не основаны на умозрительных оценках — совершенно неверно, ведь любая нетривиальная система аксиом принципиально неполна, а следовательно всегда будут существовать в содержательной научной теории некоторые посылки, которые никакими логическими операциями формального характера нельзя вывести из строго зафиксированной вначале аксиоматики. Впервые подобная гипотеза была разработана Венским логическим кружком и нашла своё блестящее, хотя и специфическое подтверждение, например, в работах К. Гёделя.

Во-вторых, более того, сам по себе начальный выбор аксиом также не является логически выводимым потому уже, что вывести его ни из чего невозможно: он по определению является первоначальным. Следовательно, и судебное и научное суждение могут претендовать только на условную правильность, да притом ещё и с вычленением некоторых посылок, относительно которых истинность устанавливается или обусловливается только и исключительно интуитивно.

В-третьих, и научное суждение и судебное суждение суть деятельности рассудочные, предполагающие при их осуществлении (но не после получения результата суждения!) возможность бесконечной рефлексии.

В-четвёртых, и научное суждение и суждение судебное осуществляются в результате некоторой деятельности, которая именуется исследовательской, и сходство учёного и судьи состоит в том, что и тот, и другой изучает некоторые явления, которые находятся во внешнем для него мире. Во всяком случае, ни тот, ни другой не претендует на роль демиурга того мира, в котором он исследует. Между прочим, именно в силу последнего обстоятельства к миру науки невозможно отнести такой вид деятельности как математику, ибо математические объекты существуют лишь постольку, поскольку они вообще мыслятся математиками. И математики к подобной постановке вопроса совершенно привыкли. Если для математика «на самом деле» существует только то, что допускает он, для судьи и для учёного это самое «на самом деле», окружающая их действительность является существенно независимой от них.

Тут уже стоит остановиться на поиске одинаковости судебного суждения и суждения научного и рассмотреть то, что явным образом их различает. Или во всяком случае явно специфицирует судебное суждение, как особенное.

Можно показать, что судебное суждение производится непременно в следующих ограничениях:

1. круг субъектов
2. предмет спора
3. основания спора
4. аргументация спора (доводы и доказательства)
5. нормы порядка разрешения спора (процессуальные нормы)
6. нормы оценки аргументов спора по их существу (материальные нормы)

Заметим, что первые три ограничения относятся непосредственно к самому спору, а последние три — к его разрешению.

Только в этих ограничениях, следовательно и можно выносить суждение о верности или неверности судебного суждения и как процесса и как результата (последнее «и… и…» оказывается именно таковым ровно потому, что логика судебного суждения неаристотелева; иначе можно было бы предполагать верность результата процесса при неверности, например, самого процесса).

А отсюда вытекает весьма важное следствие:

решение суда не является универсальным, его верность существует лишь и исключительно в пределах, указанных выше.

Разумеется, изложенное здесь (не доказанное, доказательство или вывод могут быть приведены, однако, отдельно) в качестве уже конечного вывода, имеет прямое отношение к суждениям судов в гражданском процессе. Но достаточно сделать лишь некоторые поправки, вообще говоря, относящиеся к ещё большему ограничению судебного суждения в виде дополнительных презумпций, как мы получим сформулированное в тех же самых ограничениях описание процесса уголовного. Во всяком случае оказывается весьма верным именно то, что в отличие от научного суждения, в котором не существует внешних ограничений, например, такого характера как ограничения №№3-5, судебное суждение как раз замкнуто в указанных «стенах». За их пределами, что-либо говорить о верности (относительной истинности) судебного суждения никак нельзя.

И вот тут мы сразу же можем получить очень важный вывод именно о внутреннем противоречии, которое существует в судах. Это противоречие, между прочим, проиллюстрировано в изложенном здесь парадоксе трёх процессов.

С одной стороны суждение суда оказывается ограничено, например, субъектным составом и, следовательно, рассмотрением субъектнозависимых аргументов, да ещё и в условии преходящих процессуальных правил и правил оценки (кодексы как процессуальные, так и материальные могут весьма существенно изменяться со временем вне зависимости от воли суда или сторон спора), а с другой — устанавливается вечный характер суждения суда, причём не только по поводу самого по себе предмета спора, но и по поводу обстоятельств, которые послужили промежуточными выводами для такого суждение. Речь идёт о таком начале как правило преюдиции. Отметим сразу, что какие бы то ни было попытки обосновать правило преюдиции даже системным или телеологическим образом, не приводят к успеху: это правило существует совершенно независимо от всех остальных и цель его совершенно иррациональна. То есть это правило провозглашается именно принципом, но именно такой принцип, противореча самой природе ограниченности судебного суждения, сам по себе может вызывать логически неразрешимые ситуации.

Следовательно, вот первая точка, в которой необходимо проводить реформирование modus operandi суда:

из всех без исключения процессуальных правил должно быть удалено всё, что устанавливает преюдициальность, то есть предрешённость для данного суда в конкретном судебном процессе некоторого суждения об обстоятельстве.

Может показаться, что вопрос о правиле преюдиции носит технический характер и не имеет системообразующего значения для судебной системы. Однако это вовсе не так. Принцип преюдиции вне зависимости от строения судебной системы всегда, пока он будет существовать, может являться (а поскольку может, то непременно и будет) источником генерализации любых судебных ошибок, касающихся оценки обстоятельств. Более того, он будет входить во взаимодействие с двумя другими принципами, на которых покоится современная судебная система: принципом диспозитивности поведения участника судебного процесса и принципом состязательности. И тот и другой из двух перечисленных принципов делают любой из судебных процессов существенно зависящим от поведения субъектов и их интересов в момент самого процесса, а принцип преюдиции начинает сковывать судебные суждения за пределами любого наперёд заданного процесса. Особенно если этот принцип понимать не узко как ограничение прав суда, например, в ст. 61 ГПК РФ, а широко: как ограничение свободы поведения в судебном процессе, например, в ст. 209 ГПК РФ.

Для иллюстрации можно привести один модельный пример.

Пусть в уголовном процессе будет установлено, что в 10 часов 30 минут подсудимый передавал денежные средства непосредственно г. П. и г. Я. Тогда по точному тексту соответствующих процессуальных кодексов как Украины, так, скажем, и России, необходимо считать не то чтобы без дальнейшего доказывания, а вообще вопреки какому бы то ни было доказыванию, что и Я. и П. находились в том самом месте, где бывший подсудимый передавал госпоже П. деньги. А между тем, вполне возможна ситуация, что госпожа Я. в реальности есть не кто иной, как секретарь судебного заседания, и как раз в это самое время она находилась в судебном заседании и вела протокол. Так вот, такой протокол, а также и решение суда, в котором будет написано, что дело рассмотрено с участием этого секретаря, не могут являться допустимыми доказательствами обстоятельств нахождения П. и Я в указанное время вне указанного места. Иное ставило бы под сомнение факт, который закон предписывает считать универсально истинным, ведь нельзя полагать, что бывший подсудимый передавал при указанных обстоятельствах (место и время) деньги непосредственно лицам П. и Я., и одновременно утверждать, что Я. там не находилась. Нетрудно догадаться — какое поле для, как минимум, судебных ошибок, да ещё и связанных с нарушением прав людей, открывается в этом случае. Точнее сказать — открыто.
А всё-то дело только в принципе преюдиции, пусть даже преюдиции и ограниченной.

Если же иметь в виду, что огромное количество правил для обжалования и оспаривания решения судов, связано именно с борьбой с ошибочными преюдициями, то станет ясно, что это правило прямо связано со строением судебной системы, и пока оно существует, гармоничную судебную систему построить будет нельзя.

Обозначим и второй вывод, который можно сделать из природы судебного суждения. Он связан с принципом res iudicata, с окончательностью судебного суждения, сделанного по спору. С одной стороны спор носит характер спора о правах и свободах людей, которые существуют вне законов и вне времени и пространства, а с другой заключение о существовании таких прав существенно зависят, например, от текущего представления о нормах права, от позитивных форм, которые приданы таким нормам, от текущей интерпретации текстов конкретными людьми, наконец, от такого, к примеру, случайного обстоятельства как нахождения того или иного депутата в туалетной комнате в момент голосования по законопроекту. Между тем, тенденция законодательства как раз идёт в сторону от возможности изменить что‑либо со временем в судебном суждении, пусть даже впоследствии мы и приходим к выводу, что такое судебное суждение было явно нарушившим права или свободы или интересы людей.

Из этого нельзя, однако, делать вывод о том, что необходимо допустить отрицание окончательности судебного решения, поскольку в этом случае оно утратит как раз характер суждения судебного и станет принимать характер суждения научного, а объектом экспериментов в добывании неограниченного количества фактов для установления истинности будут живые люди с их правами, свободами и интересами. Но нельзя допускать и положения, когда неправовым образом нарушенное право не подлежало бы даже компенсации. Вот тут как раз именно государство и должно выступать без срока давности гарантом такой компенсации. Причём только в этом случае становится понятно чтó именно имеется в виду в конституционном праве гарантирование государством прав и свобод субъектов как его постоянной, ему имманентной функции. Во всяком случае, именно государство обязано отвечать перед человеком за любое нарушение права и свобод такого человека судом.
В дальнейшем мы ещё столкнёмся с государством как необходимо обязанным лицом при рассмотрении, собственно устройства судебной системы.

Необходимая зависимость судов

Догматически признаётся то, что суды должны быть независимыми. В первую очередь при этом имеется в виду именно судебная практика как таковая. Но для верного понимания смыслов необходимо не ограничиваться цитированием текста, в котором провозглашается независимость, а задаться некоторыми вопросами.

Например, вопросом о том, от кого, собственно, должны не зависеть суды? и каким образом такая независимость вообще может быть обеспечена?

Обратим внимание, что практически все суды, кроме судов третейских, составляют одну из ветвей государственной власти, а стало быть являются частью именно государства. При этом, вне зависимости от способа формирования судейского корпуса судья становится именно государственным чиновником, окормляемым из государственного бюджета. Мало того, суды, которые вроде бы призваны быть независимыми от всех мыслимых и немыслимых сторон спора, прямо зависят в своём персональном составе от исполнительной власти, особенно если их назначение и влияние на сохранение за ними их полномочий, привилегий и содержания — прерогатива исполнительной власти. Но если даже допустить, что такое назначение и такое сохранение будет делать не исполнительная власть, а, скажем, власть законодательная, то и при этом обстоятельстве невозможно говорить о независимости суда от судьи, а судьи от того, кто предоставил ему полномочия, привилегии и содержание. То есть от государства. А между тем государство мыслится именно как одна из возможных сторон судебного процесса.

А чтобы уж совершенно исчезли все иллюзии, достаточно просто вспомнить — как лихо разобрался глава государства Украина с непонравившимися ему (не важно — нравятся они всем остальным или нет, сейчас речь не об этом) судьями Конституционного суда Украины.

Иными словами, при существующем способе персонального формирования судебной системы суды всегда с необходимостью оказываются зависимыми в первую очередь от исполнительной власти государства. А последняя никогда не преминет воспользоваться своим влиянием. Иное противоречило бы вообще сущности именно исполнительной власти государства как механизма действующего исключительно в сфере определённым образом понимаемой целесообразности, причём только «здесь и сейчас».

По характеру же действий, определённому большей частью законодательств мира, вопросы доступа к правосудию в каждом конкретном случае также разрешается тем же персональным составом суда, который и рассматривает дела по существу. Между тем, нами уже показано в статье «Привратники правосудия», что такой порядок с неизбежностью ведёт к нарушению прав людей и с неизбежностью ставит в положение предубеждения самих судей.

Для того, чтобы проиллюстрировать, что суд, принимая процессуальное решение о доступе субъекта к правосудию, не имеет возможности не вторгнуться в рассмотрение существа дела и не имеет возможности остаться непредубеждённым, приведу только один пример:

Некий Х. заявил иск к Y и Z о признании договора недействительным по мотиву того, что некоего W не существует в природе. Пусть указанный договор связывал не только Y и Z, но и W. Пусть представитель W обратился в суд с требованием привлечь его доверителя в процесс, поскольку вынесение судом решение оказывает влияние на права и обязанности W по отношению к Y.
А теперь скажите: каким образом суд вообще может разрешить ходатайство представителя W, не разрешая вопроса о главном аргументе Х — существовании вообще W?

Вот и я не знаю…

В это же время на судей оказывается и небезуспешно, кроме административного, ещё и психологическое влияние, а равно и влияние коррупционного характера. Я понимаю, что говорить о коррупции в судах, значит оскорблять слух самих судей… Постойте, а отчего же? ведь, вроде бы при этом не говорится ничего персонального, ничего личного… — а вот именно оттого, что судейское сообщество, будучи институциализированным как замкнутое на себе сообщество, на которое имеет решающее влияние только государственная власть, но не гражданское общество, рассматривает себя именно как сословие, а своих членов — как представителей сословия с особым статусом. Поэтому и эмоциональная оценка разговоров о коррупции в судах существует у судей как чисто сословная. Но сословие, если только оно желает остаться устойчивым (а к этому тяготеют именно все институты, и сословные в том числе — в противном случае они быстро распадаются; причём распадаются вполне незаметно для внешнего наблюдателя, скажем, как распались партии любителей сосисок или пива), будет всегда стремиться воспрепятствовать доступу к его членам извне. Именно на этом держались и держатся корпоративные и сословные образования.

Между тем, именно сословный характер судейского сообщества и делает суды весьма управляемыми и зависимыми именно и от судейского сословия и от государства, которое имеет возможность творить в этом сословии по отношению к его членам любые непотребства (а раз может, следовательно, и творит!). При этом в силу замкнутости как функциональной — внутри собственно судейского сообщества, так и персональной — на судейском сословии, судебная система становится полностью оторванной как от контроля над собою и своими действиями, так и от защиты персоналий со стороны такого мощного фактора сдерживания государственной власти как гражданского общества.

Глава III

Мы увидели явные и очевидные недостатки существующей судебной системы, приводящей субъективно к недоверию со стороны истинных носителей прав — людей, а объективно — к консервации неистинных решений и суждений. Мы отметили также, что по крайней мере одно из существующих начал правосудия, а именно: принцип преюдиции не просто искусственен и не связан с иными началами правосудия, но и ведёт к внутрисистемному логическому противоречию, и, следовательно, неистинен. Мы отметили уже, что сословно‑замкнутые судейские сообщества угрожают независимости судебных суждений, и совсем не сложно уже сделать вывод, что отсечение от правосудия гражданского общества, переподчинило судебную ветвь государственной власти — власти исполнительной. Все эти проблемы подробно рассматривались за пределами публикуемого материала.

Однако, отметив названные реальные болевые точки существующей системы правосудия, следует всё‑таки попытаться найти выход из того лабиринта с множеством тупиков, в котором блуждает ныне мысль. И в котором воистину заблудилась защита прав людей.

Заметим, что первое и очевидное, что необходимо сделать (тем более, что это как раз сделать проще всего), так это напрочь ликвидировать принцип преюдиции. Тем самым значительным образом облегчится рассмотрение дел в судах, так как они перестанут влиять на какие бы то ни было права, кроме прав сторон, а также утвердится и принцип относительной истинности суждения суда: относительно, и только относительно рассматриваемого дела, во время действия определённых законов и при рассмотрении вполне определённых аргументов сторон. Генерализация судебных ошибок в значительной степени будет нейтрализована.
Вот только тогда можно будет уверенно говорить, что является оправданным ограничение времени для исправления судебных ошибок; они, хотя бы и оставались в вечности, но оставались бы в ней только как локальные.

Если отказаться от того, что в споре между М. и В. были навечно и навсегда установлены какие‑то обстоятельства, которые всегда будут установлены для всех споров между М. и В. по любым поводам, в любых судах и даже для тех судей, которые на доказательства смотрят иначе, то нет и в самом деле острой необходимости оставлять спор, разрешённый судом между М. и В., находящимся под угрозой пересмотра.

Обеспечение доступа

В материале «Привратники правосудия» был поставлен вопрос о том, что при существующей системе доступа к правосудия, когда сама по себе система этого доступа зависит от решения опять‑таки только судей, невозможно универсально, с одной стороны, обеспечить непредвзятое судебное суждение по существу самого дела, а с другой — обеспечить эффективную защиту прав людей на доступ к правосудию, в названном материале приведена модель, по которой любой судья может сколь угодно долго, действуя в рамках своих полномочий, предоставленных законом, не допускать человека к правосудию. При этом этот человек за время, пока ему не дадут войти в процесс, может утратить самую возможность эффективной защиты прав, так как при отсутствии определения о начале производства, никто не будет и обеспечивать его исковые, например, требования, а простое допущение доисковых обеспечений ведёт к существенному нарушению прав лиц, к которым ещё никто никаких требований в суде не предъявил. Поэтому доступ к правосудию должен быть обеспечен именно системно. Сделать же это возможно, например, по той модели, которая описана в материале «Привратники правосудия», то есть лишением судов и судей права принимать первичные решения, касающиеся осуществления людьми права на доступ к правосудию, и передачей подобных функций независимо существующим от судов магистратурам. Судам остаются при этом только функции рассмотрения жалоб на действия магистратов. Но не принятия решения за них.

Кстати, это полностью согласуется семантической теорией истины А. Тарского. Нет, А. Тарский не был юристом, но его статья «Pojęcie prawdy w językach nauk dedukcyjnych» («Понятие истины в языках дедуктивных наук») имеет прямое отношение к логике. С точки зрения этой теории любой семантически полный язык, например, язык всеохватывающих процессуальных законов, всегда будет содержать в себе неразрешимые противоречия: судья не может рассматривать по одним и тем же правилам, например, отвод в отношении его самого, не может выносить суждения о доказательстве, если такое доказательство изменяет суждение о нём самом и является основанием суждения о судье, например, даёт прямое основание к отводу этого судьи, и так далее.
Альфред Тарский, рассматривая как раз парадокс критянина, в своё время создал так называемую Т-схему, основой которого служит формула такого вида:

Высказывание «A» верно тогда и только тогда, когда A.

Это не тавтология, поскольку «A» существует в одном языке, языке имён, а сами имена не могут быть истинными и неистинными, а A — в другом, в языке объектов, которые могут быть истинными или нет и иметь множество имён. Если мальчика звать Пётр Георгиевич, что это — его имя, равно как именем его же являются Петруша, Петюня, Петя, хотя с формальной стороны это — разные слова, но они соответствуют одному и тому же мальчику. В то же время в болгарском языке имя «Петя» вообще соответствует не мальчику, а девочке.

При этом становится ясно, что для использования Т-схемы Тарского необходимо иметь не один язык, а два: один — объектный L, а другой — метаязык M, последний содержит в себе копию L и позволяет обсуждать высказывания из L, не выходя за пределы M... там есть и иные требования, например, только в М содержание унарного предиката Истинное, такого что Истинное(А) выполняется тогда и только тогда, когда А в языке L верно.

(Более позднюю и более детальную статью А. Тарского «Семантическая концепция истины и основания семантики» можно прочесть по ссылке и не надо бояться, там формализмов почти нет).

Так вот, заметим, что суждение о содержании обращения в суд не должно влиять именно на доступ к правосудию как акту доступа. И наоборот: сам по себе доступ к правосудию не должен предопределять ни в какой мере суждение о содержании. А это возможно только тогда, когда доступ осуществляется по одним правилам и одними людьми, а суждение по существу — другими и по иным правилам.

Необходимым становится при этом (да и сейчас это необходимо) отказаться от практики взимания предварительной оплаты самого доступа к правосудию. С одной стороны, такая практика (да, повсеместно распространённая, но оттого ещё не являющаяся истинной) существенно дискриминирует право на доступ к правосудию в зависимости от наличия возможностей человека уплатить ту или иную сумму в качестве государственной пошлины, а с другой стороны, дурная по своему смыслу практика на каждом из обращений в ту или иную судебную инстанцию получать мзду от обращающегося, ставит в зависимость защиту его прав (даже если эти права нарушены именно государственной властью, например, путём неверного применения закона, и тут нечего на усмотрение и вольности сторон пенять, коль скоро применение закона есть всецело независимая функция суда, но никак не сторон) от его финансовых возможностей «подкормить» государственный бюджет. Тем более, что при всяком положении дела в итоге, все эти расходы, даже если в значительной части они произошли от неверного поведения представителей государства, взваливаются на одну из сторон. Во всяком случае, не существует рационального обоснования того, что налогоплательщик, который и без того налоговыми платежами содержит государственную машину исключительно для того, чтобы она гарантировала и защищала его права и свободы, при реализации этого бы в каждом конкретном случае, нёс дополнительную обязанность дать ещё денег всё той же самой во все времена ненасытной государственной машине.

Тут возможно одно возражение, что законом предусмотрен доступ к правосудию с освобождением, с отсрочкой или рассрочкой уплаты государственной пошлины. Но это как раз и есть то самое возражение, которое как нельзя лучше показывает недействительность существующего порядка.

В самом деле: вопрос предоставить ли освобождение, рассрочку или отсрочку для уплаты государственной пошлины рассматривается только как именно дискреционное право суда, связанное с оценкой представленных доказательств невозможности такой уплаты. Но такая дискреционная оценка проводится судом с неизбежностью камерально, то есть без вызова сторон, а, следовательно, и вне состязательности. (По крайней мере мне хорошо известен совершенно конкретный случай, когда при истребовании иском крупных сумм задолженности, из-за неуплаты которых субъект совершенно лишался всех оборотных средств, суд отказался дать отсрочку в уплате государственной пошлины ровно на том основании, что ему должны крупную сумму денег, а, следовательно, по совершенно потрясающей логике судьи, у истца есть возможность заплатить сумму государственной пошлины). При этом неизбежно нарушается конституционный принцип нормативности доступа к правосудию. И такой доступ оказывается зависящим от судебной дискреции. Что прямо противоречит именно основным правам человека. И при этом ещё и оказывается самореферентным, так как суд начинает давать оценку доказательствам, становясь заложником таких оценок. И никто не сказал, что эти доказательства непременно не имеют отношения к рассмотрению дела по существу, а определение с суждениями о них судом уже вынесено.

Раскрытие судебной системы для гражданского общества

Сословная замкнутость судебной системы, причём с тенденцией всё более плотного отгораживания от внешнего мира и замыкания в себе, как мы видели, является страшным бичом как прав людей, так и самой системы правосудия. Легко понять, что дело не только в том, что суждениям закрытого сословия перестают доверять те, кто в это сословие не входят (тут почти анекдотично, но всё‑таки вполне логично звучат аргументы депутатов при обсуждении законопроектов, которые основаны на произвольности, непредсказуемости и длительности судебных рассмотрений и решений), дело ещё и в том, что любая замкнутая система в криминогенном отношении становится весьма и весьма рискованной.

В одном из материалов уже разбирались четыре фактора, которые обусловливают, например, такой вид коррупции как взяточничество. И можно обратить внимание на то, что среди этих факторов присутствует и такой как фактор замкнутости, непубличности принятия решения, от которого зависит осуществление конкретных прав конкретного человека.

Только не надо понимать так, будто бы автор пытается всех судей поголовно назвать взяточниками. Криминогенность ситуации, конечно же, никак не вменяет ничего никому в вину, кроме того, кто эту криминогенность создал своими определёнными действиями. А создана она в случае судебной системы исключительно законодателем, его, законодателя, действиями. И создана она путём замыкания судейского сообщества, превращения его в сословие и замыкания судебной системы на этом самом сословии. Это замыкание должно быть ликвидировано. И ликвидировать его можно только (но не исключительно) возвращением в гражданское общество функции правосудия, изначально находившейся, между прочим, у него (третейские суды не являются помощниками судов государственных, как решил для себя невесть почему, например г. В.В. Онопенко, а как раз являются самым древним видом судов, так что не им от государства предоставлено право юрисдикции, а от них государству было передано это право, следовательно, основными, базовыми судами как раз являлись и являются по природе своей институты гражданского общества - третейские суды, а вовсе не суды государственные), а затем узурпированной государством.

Если отбросить суды сословные (которые, между прочим, были не столь уж неразумны, как это можно подумать! нынче на тех же основаниях существуют как раз коллегии, которые рассматривают проступки членов судейского сословия, а равно, между прочим, и арбитражные суды), а заодно исключить из рассмотрения третейские суды, так как они не могут рассматриваться в рамках реформы государственной судебной системы, то останется только два вида судов, которые подразумевают участие представителей гражданского общества при отправлении правосудия: суды присяжных и суды шёффенов.

Суды присяжных обладают по крайней мере пороками, которые уже описаны в материале «Три порока присяжных». Любой из описанных трёх пороков, а допускаю, что их может быть ещё больше, делает суд присяжным судом весьма непредсказуемым, а потому порочным и неразумным. Подчеркну ещё раз: ссылки при этом на так называемый мировой опыт тут вообще ничего не доказывают и не дают, поскольку этот самый мировой опыт даёт как аргументы «за», так и аргументы «против», а кроме того, изобилует чудовищными по своему размаху и последствиям ошибками. Кроме же всего прочего критерием истины не является всемирное или же, скажем, всемайданное голосование, так как истина вообще постигаема только разумом и как таковая вне времени и пространства, а не массовостью и не как истина «здесь и сейчас». Истинным же является, например, то суждение, что присяжные в заседании совершенно отделены от «коронных судей», последние вынуждены ex officio исходить из немотивированного суждения присяжных, стало быть, быть совершенно несвободными в своих приговорах и решениях. Кроме всего прочего, присяжные в течение самого судебного процесса вовсе лишены какого бы то ни было влияния на его ход. Что вообще нельзя оправдать никакими разумными основаниями.

Полагать же, что процессуальные вопросы суть исключительно вопросы профессиональные, а потому «людьми с улицы» непостижимые, значит возводить вопросы судебного процесса опять‑таки в ранг вопросов лишь «просвещённого» или «посвящённого» сословия. То есть логически ошибочно обосновывать замкнутость судов именно замкнутостью таковых.

Если мы вполне допускаем, что такой неимоверно профессиональной работой как принятием законов (работой куда как в большей степени профессиональной, чем процесс суждения по конкретному делу!) могут заниматься отнюдь не только профессионалы, то нет никаких оснований полагать, что процессуальные законы, написанные или принятые непрофессионалами могут применять только и исключительно те, кто «посвящены» в подобную мистерию. Достаточно легко поверить в то, что правоприменение никакой мистики в реальности не содержит. Обратное надо доказать. Но я не верю, что это хоть кому‑нибудь удастся.

Но в таком случае, разумным остаётся только один вид судов: суды шёффенов, то есть те самые суды, которые многим юристам знакомы со времён Советского союза. Это суды, в которых наряду с профессиональными судьями существуют судьи непрофессиональные, причём и те и другие пользуются равными правами. Заметим, что при этом коррупционная криминогенность в таких судах резко падает. Это очень хорошо заметно на примере такого распространённого вида коррупции, системной коррупции, как взяточничество. Если количество шёффенов будет достаточно велико (их количество, в сущности, ограничено только теми затратами, которое общество готово нести для обеспечения стабильности и чистоты правосудия), то весьма сложно представить себе устойчивые механизмы дачи взяток, поскольку последние всё‑таки подразумевают тайные действия (публично на площадях взятки раздают крайне редко, вероятно, из‑за некоторой рискованности подобного мероприятия).
При этом совершенно справедливо будет ставить вопрос и о том, что судью невозможно травить так называемыми показателями его работы, поскольку применение таковых приведёт к возмущению прежде всего гражданского общества: эти показатели совершенно не будут иметь никакого отношения, собственно, к этому судье. Следовательно, наличие шёффенов (нам они более известны под именем народных заседателей) уже и само по себе предоставит защиту от стороннего влияния и судам и судьям.

Регулируя механизмы кооптации шёффенов в составы суда, а также количество шёффенов в судебных коллегиях при рассмотрении конкретных дел, можно добиваться равновесия между текущими затратами общества на содержание правосудия и объективной необходимостью обеспечивать его независимость и прозрачность.

Я уже и вовсе не упоминаю тут такой важный культурный фактор как организация сопричастности людей к вопросам права, которая как раз осуществляется тогда, когда правовые суждения высказываются не на кухнях и не на форумах в ИНТЕРНЕТе, а в залах судебного заседания, и притом высказываются окончательно и со всей ответственностью (осознание того, что сегодня сужу я, а завтра судят обо мне, приходит достаточно быстро; тут совершенно непосредственно срабатывает именно правило категорического императива И. Канта, поскольку всеобщим законом является всё‑таки закон нравственного поведения). А выращивание правовой культуры в обществе возможно не разного рода разговорами и заклинаниями, и уж точно не написанием бессмысленных «Сказок о налогах», а лишь непосредственными и вполне конкретными делами.

Очень знакомое возражение относительно того, что народные заседатели были «кивалами», готовыми в любой момент просто проштамповать любое решение и приговор, которые им навяжет судья, с одной стороны легко снимаются простым увеличением количества шёффенов (заседателей), поскольку, как легко могут подтвердить специалисты по групповому поведению, начиная с определённого количества членов, группа лиц перестаёт быть запросто управляемой внешним образом субъектом ex officio и становится самодостаточной и самоуправляемой, а с другой стороны, эти разговоры имеют под собой почвы никак не больше, чем диковатое рассуждение о том, что всякий судья, вынесший неверное решение, подлец и коррупционер: он вполне может быть (а часто и есть) отнюдь и не подлецом и не коррупционером, но всё‑таки в конкретном суждении, а может быть и в логике своей неправым.

Возвращаясь к основной теме, подчеркну ещё раз: мы не указываем тут на конкретные механизмы формирования судов шёффенов, и уж тем более не утверждаем, что советские законы были в этом отношении верхом совершенства. Но имеет смысл разрабатывать такие механизмы именно потому, что наилучшей моделью отправления государственного правосудия из известных ныне являются именно шёффенские суды, а вовсе не повсеградно оэкраненные суды присяжных.

Итак, в судебной реформе остро необходимо возвратиться к моделям шёффенских судов. А что до отдельных деталей их конструкции, то, не выхолащивая саму идею участия гражданского общества в отправлении правосудия, вполне возможно их доработать с учётом конкретных местных и временных особенностей, была бы только на то политическая воля.

Заметим, что из ранее замеченных нами, осталась только одна весьма существенная проблема в обеспечении независимости и непредубеждённости правосудия: проблема явной и прямой зависимости государственных судов как ветви государственной власти от государства. И эта проблема весьма и весьма серьёзна: ведь защищать права и свободы людей приходится не только от иных частных субъектов, но и от посягательств, а порою весьма серьёзных посягательств самого государства, в систему которого входят составной частью государственные суды.

Глава IV

Итак, судебной системе вообще и судьям, в частности, для защиты от коррупции в самых различных её формах, и в том числе от взяточничества, остро необходимо раскрытие в виде организации судов как судов шёффенских. Именно таких, какие и были во времена, например (но не только!) СССР. Такой способ отправления правосудия имеет массу значений и аспектов, в том числе и тот самый аспект, что в этом и именно в этом случае гражданское общество начинает действительно, а не только в декларациях участвовать в отправлении правосудия. Заметим, что речь идёт прежде всего о том, чтобы просто вернуть гражданам право, которого они были лишены государством. А такое перераспределение власти в пользу государства от граждан есть не что иное, как узурпация власти. Кто бы что бы по этому поводу не говорил.

Однако в конце рассмотрения, мы сразу же оговорились, что предложенная мера никак не решает проблему ещё одной зависимости судебной системы: жёсткой зависимости этой системы в том числе и в её действиях, от государственной власти как таковой. До тех пор, пока профессиональный судья будет оставаться назначаемым государством чиновником, от него нельзя ждать независимого от государства суждения. А поскольку наиболее организованной и оперативной властью в государстве всегда является власть исполнительная, то именно таковая и будет наиболее сильно влиять на профессиональных судей. И каналы этого влияния, сколь бы ни были они безобразны и грубы, или же напротив — изящны и утончённы, найдутся всегда.

Обеспечение независимости суда от государства

В силу сказанного, сразу же после проведения реформы, преобразующей суды в суды шёффенские, встанет вопрос о зависимости профессиональных судей от государства, их назначающего. Совершенно очевидно, что для преодоления зависимости судей от государства необходимо либо перестать назначать судей, — это возможно только и исключительно при переходе к выборной системе судей, — либо отказаться именно от государственного назначения судей.

Рискну заметить, что поскольку в составе суда необходимо иметь профессионалов, то свободный выбор из неограниченного числа кандидатов становится невозможен. Невозможным такой выбор становится по той именно причине, что профессиональные оценки не могут даваться простым голосованием, так как они не являются делегированием власти как таковой (шёффенам, народным заседателям власть именно делегируется), а сомкнуты с оценками вопросов, являющихся именно профессиональными. При гильдейско‑корпоративной структуре общества была бы возможна организация выборов среди гильдии профессионалов, но такая структура всегда ведёт к замкнутому сословному дроблению, то есть как раз к тому, к чему мы видим тренд именно сейчас, и что, очевидным образом, не может удовлетворять критериям разумности, а, следовательно, и действительности. Кроме того, любой принцип голосования лишь внутри гильдии означает признание того, что не все люди равны в правах, так как необходимо будет признать, что члены гильдии имеют прав более, чем те, кто в неё формально не входят. Поэтому свободный выбор профессиональных судей оказывается невозможным в силу именно противоречия широкого выбора с узостью профессиональных оценок. В опыте ряда государств противоречие между узостью профессионального круга, из которого необходимо выбирать судей‑профессионалов, и необходимостью независимости судей пытаются снять таким образом, что первичный отбор производят государственные комиссии, а затем из кандидатов выбор производят уже граждане (в частности, так было в СССР).

Такая система формирования профессионального состава суда, впрочем, не даёт, заметим, главного: остаётся и весьма серьёзное государственной влияние на одном из самых важных этапов — на этапе кадрового отбора кандидатов. Кроме того, такая система требует и ротации, постоянной выборности судей, а, следовательно, и постоянной именно фильтрации кандидатур именно государством. Если же вспомнить то обстоятельство, что именно государство в этом случае оставляет за собою материальное обеспечение функционирования правосудия, то нетрудно прийти к выводу, что такого рода выборность судей в принципе не решит задачи их независимости именно от государства.

Тем не менее, нельзя сказать, что не существует решения этой проблемы. Дело в том, что в сочетании «назначение государством» есть не только указание на метод — «назначение», но и на субъекта — «государство». Если представить себе назначение профессиональных судей не государством, а кем‑либо иным, и финансирование судебной системы не государством, а именно кем‑то иным, то задача независимости судей от государства может оказаться решённой.

Чаще всего решения такого рода даже не приходится, между прочим, изобретать. Достаточно бывает просто оглядеться по сторонам и найти в окружающей действительности такое решение.
А оно уже есть.
Кроме государств в современном мире существуют ещё и международные организации.

Если экстраполировать деятельность современных международных судов на функционирование внутригосударственного правосудия, то вполне можно получить сразу же несколько важных способов обеспечения системы правосудия, не зависящей уже и в профессионально‑кадровом смысле от государства. Для этого необходима международная организация юстиции, которая занималась бы финансированием судопроизводства в государствах‑членах этой организации. Другим важным аспектом деятельности такой организации было бы назначение профессиональных судей на те или иные вакантные места в государствах‑членах. В этом случае вполне могло бы оказаться, что назначение в Святошинский суд города Киева, мог получить бы, например, судья из Болгарии или России, а в Железнодорожный суд города Новосибирска — судья из Белоруссии или Монголии. Во всех этих случаях прямое влияние государства на такого вот назначенного международной организацией судью было бы сведено до минимально возможного.
Органы указанной же международной организации могли бы заниматься рассмотрением и вопросов, связанных с дисциплинарным производством в отношении назначенных ими судей, которое проводилось бы исключительно по представлению специальных шёффенских коллегий национального характера. Допуск в такие шёффенские коллегии государства был бы возможен только и исключительно в виде участия прокурора как стороны процесса и более никак.

При всей мечтательной фантастичности подобного проекта трудно указать на то, собственно, что ему препятствует, кроме политических воль и амбиций. Последние же всегда носили и носят слишком переменчивый и ситуативный характер, чтобы их можно было рассматривать всерьёз.

Положительных же эффектов от введения такой организации правосудия достаточно много. Наиболее яркие можно назвать немедленно: унификация как процессуального, так и материального законодательства во всех государствах‑участниках, очевидное единство как в организационном смысле, так и в представлениях судебной системы, высокая степень независимости судебного суждения, защищённость суда, состоящего из двух компонентов: профессионального и гражданского, наконец, утверждение в понятии права не как национального дозволения, а как всеобщей человеческой ценности, что может быть уже является достаточным основанием для признания разумности отвечающей именно такой концепции системы.

Никто не утверждает при этом, что на пути формирования и функционирования указанной системы судопроизводства нет трудностей. Кое‑какие из них видны прямо сейчас. Можно их назвать, чтобы понять, что они не столь уж непреодолимы. И уж во всяком случае никак не принципиальны.

Первая трудность: языковый барьер. Он, впрочем, весьма легко преодолевается ограничением числа языков, которыми должны владеть судьи, и обеспечением перевода с местного языка на рабочий язык суда, если вообще такой перевод необходим.

Вторым моментом, на который можно прямо указать, является отсутствие опыта ориентации в законодательстве, скажем, России, например, у судьи из Болгарии. Однако, коль скоро речь идёт именно о профессионале‑юристе, то вовсе нетрудно организовать систему практической стажировки судьи, назначенного в то или иное государство. Например, непосредственно после своего назначения, этот судья мог бы являться по должности обязательным участником всех шёффенских коллегий, работая, таким образом, в паре с постоянным профессиональным судьёй. Интенсивность и длительность такой стажировки могла бы быть легко отрегулирована.

Третьим моментом может оказаться необходимость сохранения государственной тайны в том или ином процессе. Тут очень легко ответить, что реально сохранить действительно тайные сведения в судебном процессе, в котором всегда есть люди, изначально ни в коем случае не представляющие спецслужбы, можно только и исключительно весьма условно. Кроме того, круг таких процессов не может быть широким, и разработка методов сохранения тайны (например, тайны агентов) является совершенно отдельной трудностью и темой, не связанной вообще, в своём существе с правосудием. Тем более, что при любых закрытостях, например, в России оглашение приговора или решения не может оказаться тайным.

Четвёртым моментом является опасность попадания под иностранное влияние, нарушающее суверенитет государства, в особенности как раз буржуазный суверенитет буржуазного государства, отражающего прежде всего интересы национальной буржуазии. ОДнако вот этот момент снимается как раз судами, в которых равные права имеют представители... нет, не национальной буржуазии, как это сейчас происходит в арбитражных судах, а именно людей, избранных населением страны без каких-либо имущественных или властных цензов.

Подводя итоги

Какого же рода судебную систему мы получаем в результате?

⬛ Это судебная система, лишённая тотальных суждений из‑за отказа от принципа преюдиции. Все суждения такой системы оказываются строго локализованными только для рассматриваемого дела.

⬛ Доступ к правосудию в такой системе обеспечивается специальными судебными институтами, суждения которых могут быть обжалованы в судах, но которые, тем не менее обязаны удерживаться лишь в рамках нормативности. Во всяком случае иные их суждения могут быть отсеяны критическим оспариванием в суде.

⬛ К судопроизводству оказываются допущены члены гражданского общества, причём не в пассивной форме суда присяжных, а в активной форме шёффенских судов. Именно этот элемент оказывает ся связующим между органом юрисдикции и тем самым гражданским обществом, функцией которого природно и является Rechtspflege — отправление правосудия.

⬛ Суды оказываются как в персональном составе, так и в смысле материального обеспечения максимально независимыми от государств, а потому их суждения будут носить более правовой, нежели политический характер.

И, право же, если ради всего этого, ради утверждения царства права, нужно отказаться от какого‑то представления о суверенитете буржуазного государства, то нет никаких препятствий к этому. Особенно если иметь в виду, что именно целью государства, в том числе и как суверена, является защита и обеспечение прав людей, а вовсе не наоборот.