Сеня обматывал ладони грязной тряпицей. Перчаток ему не полагалось. Тачка. Сломанная лопата. И руки, на которых язвы никак не хотели заживать. Заикаться он перестал наконец-то. Но кому тут нужно его правильное произношение? Здесь от него требовалось лишь одно: покорность и молчание. И главное: не поднимать на них глаз, не смотреть в их сторону. Выслушивать приказы с уважением и почтением к господину.
Башка разламывалась. Частенько тряслись, ходили ходуном натруженные руки, а ноги выплясывали такие кренделя, что Сеня порой диву давался – нарочно так не сделаешь. Последствия контузии, ешкин... Спасибо «Сусанину», царствие небесное этому полковнику Филиппову, «Филипку», как его ребята называли.
Их колонну обстреляли из миномета. Первый бронетранспортер, подбитый боевиками, загорелся и застопорил движение. Пока Сеня с пацанами отстреливался, Филипок получил приказ по рации: нужно было удержать позиции у консервного завода, захваченного российскими войсками.
Полковник Филиппов разложил карту.
- Ай, недалеко. Два квартала от нас. Герасимов, Ефимов!
Сенька с Женькой Ефимовым подскочили к Филипку.
- Здесь первый «бэтер» мешает. На замыкающем прорвемся к заводу!
- Есть!
В переднем отсеке «МТ-ЛБ» разместились Филипок со своей картой и Женька-связист с ним. Сенька попал в задний отсек. «Мотолыга», взревев «ямзовским» двигателем и круто развернувшись вокруг своей оси, рванула в сторону завода, звонко лязгая гусеницами и разбрызгивая вокруг себя комья грязного, пополам с сажей, снега.
Ехали недолго.
- Вижу! – сказал Филиппов, указав на огромное здание, стоявшее в ста метрах от них.
Но вдруг со стороны серой громадины начали стрелять. Гранатомет. Взрыв. Еще один. "Мотолыга" вспыхнула, как картонная коробка. Послышались крики. Сеня нажал на крышку заднего люка. Заклинило!
- Господи! Помоги!
Он всем телом обрушился на вторую. Крышка поддалась и распахнулась. Сеня вывалился наружу. Оглянулся и увидел, что их машина подкатила вовсе не консервному заводу, а к огромному Дудаевскому Дворцу. Русских тут и в помине не было. Грохнул еще один взрыв, и Сеня потерял сознание.
Очнулся он в сыром, глубоком зиндане. Все тело болело, мучила невыносимая жажда. Наверху, через решетку, синело равнодушное небо, которое заслонила чья-то тень. Над ямой стоял бородатый мужчина. Он ухмыльнулся белозубо, а потом небрежно, словно собаке кость, кинул в зиндан кусок лепешки. Сеня не успел поймать хлеб, и он шлепнулся в грязь.
А потом начались «трудовые будни». Сеню переселили в сарай и каждый день выгоняли на работу. Ему предстояло чистить нужники. Гордые воины не желали пачкать себя грязным делом. Иваны на что?
Каждый день, задыхаясь от вони, страдая от унижения и боли, Сеня выкатывал тачку и таскал груз на окраину аула. Деревня была небольшой. Сеня насчитал всего восемнадцать низких, с покатыми крышами домиков. Местные женщины, пугливо озираясь, бегали за водой к колодцу, не задерживаясь там разговорами с товарками. Мужчины тоже старались держаться особняком от боевиков, занимавших красивый, похожий на особняк, дом, прятавшийся среди богатой листвы деревьев. Вдали блестела быстрая река, с ревом перекатывающая голыши по дну.
Сначала за ним следил бородач, который кинул корку в яму. Но потом ему, наверное, надоела скучная работа. Да еще и ароматы... В конце концов, ноги Сени заковали так, чтобы он не сбежал, но мог передвигаться маленькими шажками. Он семенил, как японка, и выражал полную покорность. Боевики потеряли к нему интерес: кому сдался безродный дурачок-срочник. Ни выкупа от него, ни полезной информации. Другое дело полковник Филиппов. Обгоревшего, но живого, его пытали несколько часов.
«Сусанин» оказался сильным мужиком. Сеня не услышал от него ни единого стона. Боевики настроили камеру и снимали казнь полковника на видео. Голову Филиппова выкинули в реку. Как арбуз. Сеню трясло в лихорадке. Где-то на родине у полковника остались мать, жена, детишки... И им даже не похоронить теперь родного человека.
Каждый вечер Сеня подметал двор, таскал хворост и выполнял еще кучу всякой работы, требовавшей мужской силы. Женщин в особняке не было. Еду готовил повар-мужчина.
Бандиты редко появлялись в ауле. Но, возвращаясь на базу, непременно приводили пленных русских. А потом Сеня закапывал истерзанные тела и старался не плакать. Он давил в себе рыдания и продолжал методично, старательно запоминать особенности местности, количество бойцов, режим смен охранников, количество техники и местоположение их главаря, редко находившегося в особняке. Обычно перед его приездом все начинали суетиться и нервничать, а Сене частенько прилетало, если болтался под ногами со своей вонючей тачкой. Видать, важная шишка, коли бандиты так носятся, не какой-нибудь полевой командир.
Сеня готовил побег. Он уже раздобыл в мастерской напильник, натаскал из кухни сухарей, украл у одного из охранников флягу. Выяснил направление движения. Получилось это случайно. Когда он закапывал трупы погибших пленных, к нему подошел местный старик, стал его колотить клюкой и ругаться на своем языке. Один из боевиков беззлобно отгонял пожилого, с коричневым лицом, драчуна, но тот все никак не мог угомониться.
- Русы убили его сына! – сказал Сене бородач, охранявший его. — И он хочет, чтобы ты сдох как собака.
Сеня улыбнулся заискивающе, мол, понимаю и сочувствую.
- Но я не даю тебя убивать. Ты просто мальчишка! Тебя сюда послали силой! Благодари своего русского бога, что я, правоверный и чту законы! – бородач явно хвастался своим великодушием.
- Вы знаете русский язык? – спросил Сеня.
- Учился в советской школе, — просто пояснил охранник, — работай, Иван, пока я не всадил пулю в твою тупую башку.
Дед сел неподалеку и зорко следил за работой. И потом он стал приходить каждый раз, когда Сеню пригоняли на это страшное место. Старик усаживался рядышком и бурчал проклятия в сторону русского. Его, словно вырубленное из камня, лицо было похоже на лицо его родины – множество морщин, как горы, а глаза, словно два древних озера, поблескивающие в глубине горного массива. Со временем Сеня привык к злобному деду и не обращал внимания на его проклятия.
Однажды, когда парень, весь взмокший от скорбного труда и одуревший от трупного запаха погибших солдатиков, разогнулся, чтобы передохнуть, украдкой взглянув в сторону конвоира. Бородач, успокоенный «мирной» картиной, дремал в тени каменного забора.
- Ты из Москвы? – вдруг спросил его дед. И говорил он по-русски.
- Нет. Я из Новгорода, — Сеня не скрывал своего удивления.
- О! Я знаю этот город. Я воевал на ленинградском фронте! – улыбнулся дед. — Работай, мальчик, не останавливайся. Шамиль может убить. Он уже троих работников убил. Не слушай его. Он – плохой человек. Убийца, да прости его Аллах! Они все – убийцы. Они держат нас в вечном страхе.
- Как вас зовут?
- Ахмет Ринатович, — старик вложил в его ладонь сложенную вчетверо бумагу.
- Это карта. Ты по ней прочитаешь, как добраться до своих. Идти придется пешком. Не зажигай огня, мальчик. Ни днем, ни ночью. Не зажигай огня. Иди вверх по течению реки. Когда увидишь, что в реку впадает другая река, поворачивай налево и ступай через перевал. За перевалом - русские. Там – мой сын. Султан Ахметович Гаджиев. Запомни имя. Скажи ему, что старый отец устал ждать своего сына и боится умереть, не попрощавшись. Скажи ему, что здесь происходит. Все скажи. Ничего не бойся. Да хранит тебя аллах.
И тут дед со всей силы саданул по спине Сени своей клюкой. Парень удивленно вскрикнул. Шамиль, проснувшись, заругался и нацелил на старика оружие. Тот, плюясь и грозя маленьким коричневым кулачком, слишком проворно для своих преклонных лет убежал прочь.
Сеня был почти готов, дело оставалось за малым. Или – за самым важным. Оружие было просто необходимо. У Шамиля – калаш. Шамиль ложится спать сразу после вечернего намаза. Спит как убитый. А Сенькин напильник поможет ему спать вечно.
***
Маша грызла мел. Она ничего не могла с собой поделать, и плакала, и смеялась над дурацкой привычкой, но снова и снова, зайдя в магазин канцелярских товаров, покупала упаковку разноцветных мелков и жадно, не стесняясь прохожих, съедала половину коробочки. Наталья махнула на Машу рукой – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. А плакала Маша всегда, когда не ела мелки. Беременность протекала ни шатко, ни валко, над будущей матерью дамокловым мечом нависла угроза выкидыша. Маша не вылезала из больниц. Она исхудала и побледнела от недостатка свежего воздуха, и, казалось, что ей абсолютно все равно, что там творится в ее небольшом животе.
Ольга Герасимова, мама Сени, постарела на десять лет. Муж ее тихонько попивал в гараже и частенько, напившись, падал на старенький продавленный диванчик и ночевал там, среди старых покрышек.
А всему виной была бумажка, извещение, о том, что Арсений Викторович Герасимов во время выполнения боевой задачи в городе Грозный пропал без вести. Эта бумажка, писулька, казенный бланк, которому цена - ржавая копейка, оказалась сильнее и страшнее самого сильного и страшного молота. Пропал без вести – и все. Где искать парня? Жив ли он? А если сложил голову, то где его могила? Как оплакать сына матери? Как облагородить могилку в светлую Радоницу?
Машка не плакала, прочитав извещение. Она застыла, как каменная. Была Маша – и нет ее. Бродит статуя по квартире, и ничего от нее не добиться, ни словечка. Положили на сохранение – лежит и молчит. Выписали – сидит и молчит. И этот проклятый мел!
Наталья начала ходить в церковь. Она долго стояла перед иконами с ликами святых и молилась, как умела. Почему-то ее все время тянуло к Серафиму Саровскому. Его строгое и доброе лицо было простым, живым, человеческим. Словно это не святой, а обычный добрый старичок. Сидит себе на кочке и гладит морду огромного медведя, доверчиво притулившегося рядом. И Наталья могла целый час разговаривать с добрым старичком, как с доктором. Она не замечала, как шаг за шагом, год за годом рассказала ему всю свою жизнь. Поговорит так – и легче станет, и силы прибавятся.
А сил Наталье нужно теперь, ой, как много. На руках Маша, родители Сени, мать и свекровь. И всем необходимо ее внимание и поддержка. Она, как лампа, под которой греются слабые цыплята. Жмутся к ней, сердешные, ищут тепло, и нельзя, нельзя, чтобы погасла эта лампа. Но где же ей, самой Наталье брать силы? К кому ей притулиться? Где ее поддержка, надежное плечо? Где Валерка, черт бы его побрал, почему не звонит, не приезжает? Почему не поможет им, не вытянет из горестной трясины?
Потому что у Валерки горе похлеще ее, Натальиного горя. Он не выдержал однажды и позвонил. И сказал, что потерял свою семью. Вот так взял и сказал. А потом осекся и просил прощения. Спрашивал о Маше. О маме... И Наталья сжала зубы и закрыла накрепко рот, ни словом не обмолвившись о том, что произошло с ее дочерью. Гордость? Да! Гордость! А зачем? Наталья не знала.
Маша тут, рядом. А где теперь та, вторая девочка Валерия? Что с ней? Как выдержать эту боль? Наталья – мать. Она понимала, что нет ужасней горя, чем это. На чужом несчастье свое счастье не постр... Прости, господи, прости! Злые и никчемные слова. Валерке больно, будто сгорает он заживо. И Наталья молилась еще и за мужа, и за его ту, другую семью перед иконой с ликом Святого Серафима. И боялась показаться на глаза Марии, любимой свекрови. Что она ей скажет?
Наталья вернулась из храма. Открыла ей дверь старенькая и совсем уже седенькая мама. С некоторых пор Наталья забрала Галину Петровну к себе. Уж очень боялась оставить ее одну – возраст!
- Ну, как вы? – спросила она, стягивая обувь с гудящих от долгого стояния в храме ног.
- Я суп сварила. Маша не ест. Крошит мел. Вот и все.
- Ну и хорошо, — Наталья ободряюще улыбнулась, — главное, что ест. А кальций полезен для растущего организма.
Она прошла в кухню и распахнула шторы. Солнечный свет ворвался в квартиру. Наталья отодрала куски бумаги, которой были заклеены на зиму оконные рамы. Выкинула обрывки в мусорное ведро. Открыла окно. Вместе с солнцем в дом полился свежий и сладкий весенний воздух, шорох автомобильных шин по чистому асфальту, шум от воробьиных драк, детские звонкие голоса, звуки оживающего города. Звуки счастья и весенних радостей.
- Мама, холодно же? – возмутилась дочка. Она наконец-то оторвалась от своего мела.
- Не холодно, а свежо! – возразила Наталья. — У нас уже можно топор вешать в квартире. Она чиркнула спичкой над газовой конфоркой и поставила чайник.
- А мне сегодня Сенька приснился. Столько времени не было его, и тут вдруг – нате, здрасьте вам! Живой, мамочка, и веселый!
- Ну, если живой и веселый, значит это очень хорошо. Со среды на четверг сны вещие. Я серьезно!
- А я тебе верю, мама. Он такой хороший в этом сне. Правда.
Наталья поцеловала дочку. Глаза Машкины, запавшие, обведенные черными кругами, наконец-то заблестели. Пусть сон, пусть мираж... Но должны быть у человека хоть какие-то радости?
В кухню прошаркала Галина Петровна. Она с неудовольствием поежилась от потока прохладного воздуха.
- Наташка, убить нас хочешь? Чайник вскипел? Вот и славно. Я сегодня, девки, такой тортище с пенсии прикупила! Прямо из-под носа Катьки Ерошенковой, соседки с третьего этажа, увела. А неча клювом шшелкать!
Наталья засмеялась.
- Мама, ты неисправима. Тетя Катя, не поверишь, от огорчения не помрет! В магазинах всего навалом, лишь бы деньги были! Тебе, наконец, пенсию выплатили?
- Выплатили, — рассеянно ответила Галина Петровна. Она расстроилась из-за счастливой Катьки с третьего больше, чем обрадовалась нечаянным деньгам.
Маша и Наталья переглянулись и весело расхохотались. А потом дочка спросила:
- Мамуля, давайте съедим тети Катин торт, а то от мела меня что-то тошнит уже.
В прихожей вдруг зазвенел телефон. Он дребезжал настойчиво и настырно! У Натальи все похолодело внутри. Какое несчастье ждет их? Какая кара обрушится на бедные головы Наташиных цыплят?
- Пейте, пейте чай! Машка, прекрати слизывать крем сверху. Плохо будет. Это с работы звонят. Отпуск, называется. Квартальный отчет, никакого покоя, — Наталья постаралась улыбнуться беспечно и понесла свое большое тело на ослабевших ногах к телефону, истерично звенящему в глубине квартиры.
- Алле, — голос ее, вдруг охрипший, выдавал тягучую, черную тоску.
- Наташа! Зови Машку! Сеня! – Ольга кричала на том краю провода. – Сеня жи-и-и-ив! Живой! В больнице, в Волгограде! Ранили, но не сильно! Завтра его отправляют в ленинградский военный госпиталь! Живой! – Ольга смеялась, плакала, потом снова смеялась.
Наталья постояла немного, чтобы отдышаться. Маша шариком на тонких ножках выкатилась из кухни. Лицо ее – белее полотна.
- Мама?
Наталья улыбалась. Маша так любила эту широкую, открытую улыбку.
***
Решено было ехать в Петербург. Родители Сени собрали целый баул гостинцев (будто парня в госпитале кормить нечем). Конечно, не без ругани. Виктор орал на Ольгу:
- Да нахрена ему твои огурцы?
- Сеня их очень любит! Не лезь! – и запихивала, запихивала трехлитровые банки с маринадами в сумку.
- Вот ты, Ольга, дура, что ли? Куда ему там грибы? Совсем рехнулась баба! – Виктор закипал.
- Докторам подарит! Да уйди ты со своими стельками! Что ты стельки суешь?
С Машкой – тоже скандал. Она довела мать до белого каления. Обычно сдержанная на язык Наталья, не выдержав, закричала:
- Машка! Ты с ума сошла? Куда ты поедешь на последнем месяце? Ты о ребенке подумала? В поезде рожать собралась? Да, мама, скажи хоть ты ей!
Галина Петровна попыталась, конечно, что-то там грозное гавкнуть – куда там! Маша уперлась рогом:
- Я сказала – поеду! Значит – поеду!
Куда Маша, туда и Наташа. Как отправишь дочку одну? Ольге с Виктором это толстопузое чудовище навязывать не хотелось. У них и так, без Машки, отрыв башки случился. Поэтому в поезд сели вчетвером. Галина Петровна мешалась под ногами со своим тазиком, будь она неладна! Приспичило ее с этими пирогами, что ли? Суета! Маета! Ругань! Тронулись наконец-то. Наталья смотрела на дочку, а та, блаженно улыбаясь, махала ручкой бабушке.
Добрались благополучно. Пронесло! Питер встретил всех четверых не по-весеннему прохладно. Он всегда такой, неласковый к гостям. Ничего, привыкнет, ишь, цаца какая. Нужно было добраться до Суворовского проспекта – там до госпиталя рукой подать. Оказалось, не все так просто. Расстояние на карте города (это Витя сообразил атлас купить) казалось небольшим. А в жизни – пилить и пилить. Растерялись, конечно. Постояли немного на автобусной остановке и заспорили, на какой маршрут садиться. Ольга все боялась мимо проехать. Сто лет в Ленинграде не была – все забыла напрочь!
А город, и правда, не был похож на тот, прежний Ленинград. Куча рекламы, пробки, шум, гвалт! Наглые таксисты буквально силком, за руки тащили растерянных провинциалов. Шикарные авто и задрипанные коробчонки – "москвичи", "жигуленки", все грязные, нагло отпихивали друг друга, освобождая себе место на дороге. У Натальи подскочило давление. А Маша...
А Маша согнулась пополам от боли! Вот это да! Допрыгались! Доскакались! Наталья в первый раз за всю свою жизнь захотела придушить на месте непокорную девку! Говорила ведь! Предупреждала!
Виктор, увидев такое дело, сразу сообразил, что от баб толку мало. Кинулся к дороге, чтобы поймать легковушку. С круглыми глазами заорал водителю:
- Помогите! Спасите! Мы рожаем!
Пока мужичок соображал, что к чему, шустрая четверка мигом погрузилась в его, видавшую виды, "копейку".
- Здесь тринадцатый роддом поблизости! – сказал водитель. — Подходит?
- Да хоть восемнадцатый, вези уже, командир! – дал добро будущий дедушка.
Машка испуганно заверещала:
- Не хочу в тринадцатый! Не поеду!
Но все на нее так шикнули, что ей, бедняжке, пришлось подчиниться.
- Как тебя зовут, мужик? – спросил вдруг Виктор шофера.
- Валерием, — ответил водитель. Он весь взмок, пытаясь влиться в летящий поток машин.
Все многозначительно переглянулись.
"Копейка" с визгом припарковалась у роддома. Получилось эффектно. Валерика можно было смело принимать в команду гонщиков. Виктор пожал ему руку и рысью полетел к приемной. Через три минуты вернулся с бригадой. Машу бережно повели под руки, и она, сжимая зубы от боли, покорно шла, вцепившись в медсестер. Наталья последовала за дочерью.
- Извините, а вы не скажете, где тут госпиталь номер 442? – спросил Виктор у женщины в белом халате.
- Да вон он, через дорогу! – ответила та.
Вот счастье!
Оформили пропуск. К палате уже и идти не могли – ноги, словно деревянные стали. Ольга открыла дверь в палату и увидела сына. Тот читал старый номер «Огонька» и не увидел мать.
- Сынок, — прошептала она.
Сеня поднял ясные глаза и вскочил.
- Мама!
Виктор переминался за спиной жены. По его лицу текли слезы. Но он не стеснялся слез. В госпитале никто никогда ничего не стесняется. Даже мужчины.
Особенно – мужчины!
***
- Да все со мной в порядке, ну че вы, в самом деле, — бубнил Сеня.
Он опять превратился в маленького вихрастого Сеньку.
- Небольшое истощение, ну... небольшая контузия... ну руки... Да хватит, мамуля, не плачь! Все хорошо!
Он не стал рассказывать матери и отцу подробности побега из плена. Наверное, родителям, и так уже все рассказали. И про побег, и про медаль. Тогда, он, отмахавший почти сто пятьдесят верст, ночью ползком пробрался в часть. Чуть свои не подстрелили. Хорошо, имя командира выкрикнул. Ну, а там...
Сеня четко определил по карте расположение боевиков, указал квадрат и координаты. Бандиты долго скрывались в мирном ауле, и даже сам Султан Ахметович не знал, что в родном селении, считай, под самым носом, засел главарь террористической группировки. Там его и накрыли.
Сеня беспокойно озирался, никак не мог задать матери главный вопрос.
- Мама, а где... Маша? В Новгороде?
- В Новгороде, как же! – Ольга всплеснула руками, вспомнив, наконец, об утреннем приключении. — Через дорогу твоя Маша! Засранка такая, дома не удержать было! Наташка, поди, с давлением под двести!
- Да что случилось-то? – у Сени предательски запылали уши.
- Да ничего! Рожает твоя Машка! Вот!
Окончание в следующей публикации>
---
Анна Лебедева