Перечитывая биографию Романа Кармена, которому сегодня исполнилось бы целых 116 лет, испытываю чувство, которое сильно не люблю, поскольку из-за него много бед случилось на свете - зависть.
Но извиняет меня то, что зависть моя - человеческая, профессиональная, историческая - абсолютно белая.
Вы даже не представляете, с кем виделся, общался наш знаменитый кинодокументалист! Сколько сумел увидеть своими глазами! О многих встречах и географических точках я и не знала, хотя, конечно, мы обсуждали путь Кармена на журфаке. Но многие эпизоды, связанные с его работой, высветились только недавно.
Снимал прощание с Лениным в Колонном зале Дома союзов. Если Роман родился 29 ноября 1906 года (кстати, в городе Одессе), то в январе 1924-го, ему не было еще и восемнадцати.
В 1927 году на первой выставке советского фоторепортажа был самым молодым из тех, кто получил профессиональную награду. В активе - съемки пуска первой ГЭС в Волхове, открытие Шатурской электростанции, начало строительства ДнепроГЭС, возвращение в Советский Союз Максима Горького, парады войск на Красной площади...
Увидел у товарищей и оценил возможности операторской работы, съемок документальных кинолент. Сразу включился. В 1934 году снял звуковое киноинтервью с Гербертом Уэллсом, прилетевшим в Москву 14 лет спустя после встречи с Лениным. Узнав о событиях в Испании, написал письмо, где главной строчкой была "советский оператор должен сегодня быть там", заклеил, обозначил адресата - "Иосифу Виссарионовичу Сталину. Лично" и отнес в бюро пропусков Кремля.
Через две недели была утверждена его командировка. В Испании он увидел Михаила Кольцова и познакомился с Эрнстом Хэмингуэем.
А многих из наших добровольцев, он встретит потом на полях сражений Великой Отечественной.
Он снимал визит Черчилля в Москву в 1942-м, сдачу в плен Паулюса в 1943-м, подписание акта о безоговорочной капитуляции Германии в Берлине.
Прошел боевой путь от Вислы до Одера с одной из наших танковых армий. Вошел, возможно, вместе с моим отцом, в ворота освобожденного концлагеря Майданек.
Его снимки и репортажи ставили на первые полосы с огромными заголовками английские и американские газеты - с подачи руководства он сотрудничал с агентством Юнайтед Пресс.
Сейчас я вам покажу одну из его телеграмм для американского агентства, которая живо напомнила мне сегодняшнюю деятельность Вована и Лексуса.
Было у кого парням поучиться! Хоть разговор и не был похож на то, чем занимаются сегодня они, что-то общее в этом есть.
Шрифт, простите, такой, какой был в телеграмме Романа Кармена:
МОЛНИЯ. МОСКВА, ЛЕОНТЬЕВСКИЙ ПЕРЕУЛОК, 10. СОВИНФОРМБЮРО. ЛОЗОВСКОМУ, БАЛАШОВУ. ПЕРЕДАЮ ДЛЯ ЮНАЙТЕД ПРЕСС
ОДНИМ ИЗ САМЫХ ТЯЖЕЛЫХ ЭТАПОВ БОРЬБЫ ЗА БЕРЛИН БЫЛИ БОИ ПО ФОРСИРОВАНИЮ КАНАЛА БЕРЛИНШПАНДАУЭРШИФФАРТС.(...) ЭТУ КОРРЕСПОНДЕНЦИЮ Я ПИШУ В ОДНОМ ИЗ ДОМОВ РАБОЧЕГО ПОСЕЛКА СИМЕНСШТАДТ. МЕНЯ ЗАИНТЕРЕСОВАЛ ТЕЛЕФОН, СТОЯЩИЙ НА СТОЛЕ В ОДНОЙ ИЗ КВАРТИР ЭТОГО ПОСЕЛКА. ВЕДЬ ОТСЮДА ПРЯМАЯ СВЯЗЬ С ЦЕНТРОМ БЕРЛИНА. У МЕНЯ ВОЗНИКЛА МЫСЛЬ, КОТОРОЙ Я ПОДЕЛИЛСЯ С МОИМИ ТОВАРИЩАМИ — ОФИЦЕРАМИ-ТАНКИСТАМИ.
— ДАВАЙТЕ, — СКАЗАЛ Я ИМ, — ПОПРОБУЕМ ВЫЗВАТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ ГЕББЕЛЬСА.
ПРЕДЛОЖЕНИЕ БЫЛО ВСТРЕЧЕНО ВЕСЕЛЫМ ОДОБРЕНИЕМ, И ЗА ВЫПОЛНЕНИЕ ЭТОГО ПЛАНА ВЗЯЛСЯ МОЛОДОЙ НАШ ПЕРЕВОДЧИК, ПРЕКРАСНО ВЛАДЕЮЩИЙ НЕМЕЦКИМ ЯЗЫКОМ, ВИКТОР БОЕВ. НО КАК ДОБИТЬСЯ ПО ТЕЛЕФОНУ ГЕББЕЛЬСА? МЫ НАБРАЛИ НОМЕР БЕРЛИНСКОГО «ШНЕЛЛЕРБЮРО». ОТВЕТИВШЕЙ СОТРУДНИЦЕ СКАЗАНО БЫЛО, ЧТО ПО ВЕСЬМА СРОЧНОМУ И ВЕСЬМА ВАЖНОМУ ДЕЛУ НЕОБХОДИМО СОЕДИНИТЬСЯ С ДОКТОРОМ ГЕББЕЛЬСОМ.
— КТО ПРОСИТ? — СПРОСИЛА ОНА.
— ЖИТЕЛЬ БЕРЛИНА.
— ПОДОЖДИТЕ У ТЕЛЕФОНА, — СКАЗАЛА ОНА, — Я ЗАПИШУ.
МИНУТ ПЯТНАДЦАТЬ МЫ ОЖИДАЛИ, ВСЛЕД ЗА ТЕМ СНОВА ГОЛОС СОТРУДНИЦЫ СООБЩИЛ НАМ, ЧТО СЕЙЧАС НАС СОЕДИНЯТ С КАБИНЕТОМ РЕЙХСМИНИСТРА ПРОПАГАНДЫ ДОКТОРА ГЕББЕЛЬСА. ОТВЕТИВШИЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС СНОВА СПРОСИЛ, КТО СПРАШИВАЕТ ГЕББЕЛЬСА. НА ЭТОТ РАЗ ВИКТОР БОЕВ СКАЗАЛ:
— ЕГО СПРАШИВАЕТ РУССКИЙ ОФИЦЕР, А КТО У ТЕЛЕФОНА?
— СОЕДИНЯЮ ВАС С ДОКТОРОМ ГЕББЕЛЬСОМ, — ОТВЕТИЛ ПОСЛЕ ПАУЗЫ ГОЛОС.
ЩЕЛКНУЛ ТЕЛЕФОН, И НОВЫЙ, МУЖСКОЙ ГОЛОС ПРОИЗНЕС:
— АЛЛО.
ДАЛЬНЕЙШИЙ РАЗГОВОР ПЕРЕДАЮ СТЕНОГРАФИЧЕСКИ.
ПЕРЕВОДЧИК ВИКТОР БОЕВ. КТО У ТЕЛЕФОНА?
ОТВЕТ. ИМПЕРСКИЙ МИНИСТР ПРОПАГАНДЫ ДОКТОР ГЕББЕЛЬС.
БОЕВ. С ВАМИ ГОВОРИТ РУССКИЙ ОФИЦЕР. Я ХОТЕЛ БЫ ЗАДАТЬ ВАМ ПАРУ ВОПРОСОВ.
ГЕББЕЛЬС. ПОЖАЛУЙСТА.
БОЕВ. КАК ДОЛГО ВЫ МОЖЕТЕ И НАМЕРЕНЫ ДРАТЬСЯ ЗА БЕРЛИН?
ГЕББЕЛЬС. НЕСКОЛЬКО… (НЕРАЗБОРЧИВО).
БОЕВ. ЧТО, НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ?!
ГЕББЕЛЬС. О НЕТ, МЕСЯЦЕВ!
БОЕВ. ЕЩЕ ОДИН ВОПРОС — КОГДА И В КАКОМ НАПРАВЛЕНИИ ВЫ ДУМАЕТЕ БЕЖАТЬ ИЗ БЕРЛИНА?
ГЕББЕЛЬС. ЭТОТ ВОПРОС Я СЧИТАЮ ДЕРЗКИМ И НЕУМЕСТНЫМ.
БОЕВ. ИМЕЙТЕ В ВИДУ, ГОСПОДИН ГЕББЕЛЬС, ЧТО ВАС НАЙДЕМ ВСЮДУ, КУДА БЫ ВЫ НИ УБЕЖАЛИ, А ВИСЕЛИЦА ДЛЯ ВАС УЖЕ ПРИГОТОВЛЕНА.
В ОТВЕТ В ТЕЛЕФОНЕ РАЗДАЛОСЬ НЕОПРЕДЕЛЕННОЕ МЫЧАНИЕ.
БОЕВ. У ВАС ЕСТЬ КО МНЕ ВОПРОСЫ?
— НЕТ, — ОТВЕТИЛ ДОКТОР ГЕББЕЛЬС СЕРДИТЫМ ГОЛОСОМ И ПОЛОЖИЛ ТРУБКУ.
СЛУХ ОБ ЭТОМ ВЕСЕЛОМ РАЗГОВОРЕ БЫСТРО РАЗНЕССЯ СРЕДИ ТАНКИСТОВ. БОЕВУ ПРИШЛОСЬ ДЕСЯТКИ РАЗ ПОВТОРЯТЬ СВОЙ РАССКАЗ О ТОМ, КАК ОН ПО ДУШАМ ПОБЕСЕДОВАЛ С КОМИССАРОМ ОБОРОНЫ БЕРЛИНА.
— НУ, А МЫ УЖЕ ПОСТАРАЕМСЯ, КАК МОЖНО СКОРЕЕ ПОГОВОРИТЬ С ГЕББЕЛЬСОМ НЕ ПО ТЕЛЕФОНУ, А ЛИЧНО, — СКАЗАЛ ОДИН ИЗ ТАНКИСТОВ, УСАЖИВАЯСЬ В ТАНК.
Наши не стали отсылать эту телеграмму в американское агентство.
Решили, что это был розыгрыш.
А Геббельс повесился через два дня.
*****
Еще могу вспомнить проблемы, которые возникли у режиссера с американской стороной в процессе скандального отрицания ими дикторского текста к документальному сериалу "Неизвестная война".
Хочется найти и почитать об их претензиях побольше - это будет полезно для разбора сегодняшних геополитических "полетов". Если коротко - в США нашим объясняли, что американцы не представляют себе, например, где находится Сталинград, что за битва там была и какую роль она сыграла в Победе над фашистами.
Пишут, что именно та жесткая полемика практически по всем ключевым пунктам нашей истории и роли Советского Союза во Второй мировой войне подорвала здоровье режиссера, скончавшегося до премьеры последнего фильма эпопеи "Неизвестный солдат", в апреле 1978 года.
*****
Но сегодня я перечитывала книгу мемуаров самого романа Кармена, ибо всегда стараюсь припасть к первоисточникам. Мне кажется, многим из нас было бы не лишним в эти тревожные дни прочесть его книгу "Но пасаран!", особенно первые ее главы - о начала Великой Отечественной.
Я выбрала для вас несколько отрывков.
Думаю, вы поймете почему я остановилась именно на них. И не пошла дальше. Книга есть в открытом доступе. Захотите прочесть - сами узнаете, чем она закончилась. Собственно, то что пришла Победа, знает каждый, но что пережили люди на пути к ней, о чем думали в самые тяжелые мгновения, будет вам понятно и близко сегодня.
Просто отрывки. Те, что на душу легли. Даю без курсива для легкости чтения.
****
Он вездесущ, этот пытливый и жадный летописец эпохи — советский кинохроникер. (...)
Мысленно вглядываюсь в образы людей, запечатленных на пленку, — их множество! Они через годы смотрят на меня, словно говорят: «Помнишь?..» Помню. Испанский крестьянин в окопе под Уэской, колхозница Анна Масонова, богатырь-шахтер Никита Изотов, китайский партизан, раненый с искаженным от боли лицом, нефтяник Михаил Каверочкин, полярный летчик Илья Мазурук, Хэмингуэй в блиндаже на Хараме, умирающий от голода на обледенелом Невском безымянный ленинградец, Че Гевара, смотрящий на меня усталым мечтательным взглядом… Сотни, тысячи лиц, глаз, человеческих судеб, с которыми сплелась и моя судьба. Помню их.(...)
Война.
Она была самым тяжелым испытанием и в моей жизни.
Вот уже более четверти века храню у себя белую эмалированную табличку с надписью «Унтер ден Линден». Эмаль наискось прострочена пулеметной очередью. Я привез этот «сувенир» из поверженного Берлина. Это было в мае 1945 года. Долог был наш путь к этой победной дате, очень долог. Память часто возвращается к тому дню, когда мы только начали этот путь...
24 июня 1941.
Мы сложили свой багаж у вокзальной стены. Рядом на асфальте расположились молодые ребята — новобранцы. На расстеленной газете — селедка, соленые огурцы, лук, хлеб, водка. Заправила этой компании — рабочий паренек — поднял стакан, широким жестом обращаясь к окружающим, сказал: «За встречу в Берлине!» И добавил: «За скорую встречу!» Выпил до капли, еще налил себе и товарищам и подтолкнул гармониста. Тот растянул мехи, ребята запели:
Если завтра война
Если завтра в поход
Если черная туча нагрянет…
Ребята пели на затемненном перроне «Если завтра война», а она, война, уже третьи сутки бушевала на наших землях. Шли по полям Украины и Белоруссии нескончаемые колонны немецких танков, горели города. И отчаянно дрались застигнутые врасплох войска. (...)
Накрепко связаны были мы подсознательной верой, что если суждено кому из нас попасть в беду, то честная мужская дружба на войне — вот, что может уберечь человека вернее всего. (...)
2 июля 1941 года в деревне, названия которой я не запомнил, я снял первых партизан, уходящих в лес.
На дороге нас остановил, подняв руку, майор. Спросил, куда едем. Охрипшим голосом попросил передать, сейчас уже не помню кому, что он выдвинул две роты бойцов с противотанковыми пушками западнее дороги. Мы отметили указанное им место на нашей карте и простились с измученным до предела, но спокойным, уверенным в себе и в своих бойцах майором.
Сколько я встречал в те трудные дни командиров, таких, как он. Командиров, убежденных, что немцев можно бить, нужно бить и с этой верой выполнявших свой воинский долг. Они дрались в обороне, продолжали с тем же упорством сражаться в окружении, сковывая большие силы врага, выходили с боем из окружения.
Я проводил взглядом майора, уверенно шагавшего к лесу, где его бойцы готовы были встретить врага, жечь его танки. Они готовились показать покорителям Европы, что Россия не упадет на колени перед ордами фашистских гуннов. (...)
15-й день войны:
Последующие дни были тяжелыми, тревожными. Дивизия отступала. Но этот вечер на КП полка запомнился мне. Я провел его с людьми, сознающими крайнюю серьезность обстановки, но уже закалившимися в сражениях с врагом, ощутившими его силу и вместе с тем убедившимися, что враг уязвим, что его можно бить.
Их мужественная уверенность вселилась в меня, я по сей день благодарен командирам 385-го полка 112-й дивизии за то, что в этот вечер, на пятнадцатый день войны, я, лежа с ними на траве и глядя в звездное небо, впервые ощутил нечто похожее на душевный покой. Этих людей я вспомнил и через четыре года, когда с танковой армией совершал стремительный рейд от Вислы до Одера и от Одера до Берлина, вспоминал с благодарностью — они вселили в меня уверенность в возможности нашей победы над страшным врагом. (...)
Привезли пленного немецкого ефрейтора-мотоциклиста. Не разобравшись, где немцы, где наши, он проскочил линию фронта, его подстрелили и взяли в плен. Член национал-социалистической партии. Из Саарбрюкена. Его рота стояла в четырехстах километрах от нашей границы, в бой вступила 24 июня. Из ста человек в роте одни убиты, другие ранены. Русских пленных не видел. Брат его (врет) сидит в гитлеровском концлагере. У ефрейтора в петлице черного мундира две молнии. Это — штурмовые отряды, возглавляемые Гиммлером, молнии на петлице означают «СС». Ефрейтор канючит: «Мы не хотели воевать с Советским Союзом, нас пригнали, насильно».
Он корчился от боли и скрипел зубами, когда Аня, молоденькая медсестра дивизионного медсанбата, промывала и перевязывала пустяковую рану — пуля застряла в мякоти ноги. Его привезли с передовой вместе с мотоциклом, на котором он влетел в расположение наших войск.
После допроса он спросил переводчика: «Меня расстреляют?» Отказался от еды, боясь, что отравят.
Две молнии в петлицах — «СС», черный мундир… Ох, как же мы тогда еще мало знали!..
Трусливый юнец наконец согласился поесть, ел борщ, пугливо озираясь. Уж он-то знал, что означают для людей в покоренных Гитлером странах эти две молнии на его черном мундире. Потому и дрожал от страха. А мы только спустя некоторое время сполна узнали, что такое была она, эта черная кровавая гвардия Гитлера, Гиммлера, Кальтенбруннера.
* * *
Я запомнил их обоих навсегда — и мальчишку ефрейтора, встреченного в самом начале войны на полковом КП, и другого, его шефа, оберштурмбанфюрера «СС» Эрнста Кальтенбруннера. Первого, захваченного в плен в начале войны, я снял на полковом КП. Второго — на дубовой скамье в Нюрнберге.
В зале Международного трибунала я пристально глядел на него, когда демонстрировался фильм — документ советского обвинения. Кальтенбруннер не отрывал глаз от экрана. Керченские рвы, Бабий Яр, Майданен, сожженные заживо дети, душегубки, трупы, трупы, трупы… На лошадиной морде Кальтенбруннера был животный страх.
Мальчишку ефрейтора мы не тронули. Перевязали его рану. А Кальтенбруннера в фильме «Суд народов» я показал с пеньковой веревкой на шее. (...)
22-й день войны:
Этот день был трудным, но на редкость удачным. Мы сняли бой.
Передний край проходил по западной околице деревни, названия которой не помню. Там засели в добротных, умело сработанных окопах около двадцати бойцов со станковым пулеметом. Шел бой.
Все постигается, становится более значимым в перспективе прошедших лет. Тогда эта горсточка бойцов, выполняя свой солдатский долг, сдерживала наступление, быть может, целого полка гитлеровцев. А по планам фельдмаршала Манштейна, полк должен был пройти через эту деревню как нож сквозь буханку хлеба. Но был остановлен. Остановлен горсточкой советских солдат и огнем гаубичной батареи, той самой, которую мы на рассвете снимали в березовой роще. (...)
Никогда не забуду доброго гостеприимства связистов в ту ночь в Великих Луках. Могли не пустить, сказав: «Не положено». Пустили и даже предложили горячего чаю. Мне хотелось только одного — лечь на пол, уснуть. Хоть на час, хоть на десять минут, только бы уснуть! На телефоны я смотрел с тупым безразличием человека, вернувшегося в родные места после жизни, проведенной на необитаемом острове, человека, у которого признаки цивилизации вызывают в памяти лишь туманные образы далеких лет. Я в шутку сказал:
— Эх, ребятки, взяли бы да соединили этот ваш полевой телефон с моей московской квартирой. Ох, и поблагодарил бы я вас.
Дальше все произошло как в сказке. Связист дал долгий зуммер какой-то Луне, велел подключить ему Орла, Орел попросил Омегу, потом парень поманил меня, сунул мне в руку трубку, в которой голос московской телефонистки уже настойчиво требовал: «Ну, говорите же, какой вам номер нужен!»
Я окаменел от неожиданности. Разговор был более чем короткий: «…сын чудесный. Сын родился, говорят тебе, сын! Слышишь, это он орет. 3 июля родился. Да где же ты? Откуда звонишь?!» (...)
Встреча с товарищем по Испании:
— А если бы хотя за месяц, Иван, твоей армии дали бы прямую команду приготовиться к отражению удара и вооружены были бы вы как подобает?
— Не хочу быть пророком задним числом, — сказал Зуев, поднявшись из-за стола, — но думаю, что мы бы не были сейчас под Старой Руссой.
— Ваня, ты внутренне уверен, что мы победим? Оставаясь наедине с самим собой, уверен ты в нашей победе?
Зуев склонился ко мне, опершись локтями на стол, крепко сцепив кисти рук в один кулак, который опустил на стол, глядя в упор на меня, он сказал:
— Уверен, Рома, убежден в этом. Отдали противнику большую территорию, но многому научились и главное, чему учимся, — бить врага.
— А техника наша? Ведь ты танкист, Иван. Что же наши танки-то?
— В Испании наши танки, ты же видел, были непобедимы. Мы превосходили всех — и немцев, и итальянцев. Конечно, для этой сегодняшней войны Т-26 устарел. Есть у нас Т-34. Прекрасная машина. Но пока их еще мало. (...)
Стало уже законом — если остановка дольше, чем на час, обязательно рой щель. Не наспех, а добротную щель, такую, чтобы, если станешь в ней во весь рост, голова была ниже поверхности земли. А если присядешь на корточки — надежная защита от любой бомбы, кроме, конечно, прямого попадания. (...)
Мы бы так и не заметили, сидя в землянке, что рассвело. Над нами было небо Кастилии, мы шли по полям первой битвы с фашизмом, начавшейся на испанской земле и продолжавшейся здесь, невдалеке от стен великого Новгорода.
Мы вышли из блиндажа. Было уже светло. Птицы встречали новый день войны тысячеголосым щебетом.
Мы распрощались с Зуевым. Мог ли я подумать, что больше никогда его не увижу? Мог ли предположить, как трагически оборвется жизнь моего боевого друга?
Комсомолец 20-х годов, политрук танкового взвода в Испании, Иван Зуев стал дивизионным комиссаром, членом Военного совета 2-й ударной армии, которой командовал генерал Власов. 2-я ударная армия оказалась в трагическом окружении, где люди геройски дрались, прорывая кольцо. Иван Зуев, не зная о предательстве командарма, выводил войска из окружения. Он был ранен, он ложился за пулемет, бросал людей в атаку. Комиссар Зуев поднимал дух измученных, израненных, опухших от голода бойцов, вел их на прорыв, возвращался обратно в кольцо окружения и выводил оттуда новую группу бойцов.
Зуев был при всех орденах, с ромбами в петлицах, с партийным билетом в кармане, когда он наткнулся на гитлеровцев. Раненый, изможденный, с двумя пистолетами в руках, комиссар принял неравный бой, последнюю пулю пустил себе в сердце. Живым немцы Зуева не взяли. Русские женщины похоронили Ивана Зуева у насыпи Октябрьской железной дороги, недалеко от полустанка Мясной Бор. Он числился пропавшим без вести. И только двадцать с лишним лет спустя деревенские пионеры разыскали могилу, опросили местных жителей, списались с родными Зуева. Над могилой был установлен обелиск. С тех пор машинисты, ведя составы мимо могилы, дают долгий протяжный гудок, который разносится по окрестным лесам и лугам. Салют мертвому комиссару.
******
Наверное, тридцать, двадцать, десять лет назад я читала бы книгу "Но пасаран!" другими глазами, иначе воспринимая факты,фамилии, даты.
Но сегодня она может стать настольной, помогая нам справиться с собой в отдельные сложные моменты.
Спасибо календарю, напомнившему мне о дне рождения великого кинодокументалиста, режиссера, настоящего воина, сделавшего для Победы ничуть не меньше тех, кто громил врага с оружием в руках. И о его книге с говорящим названием "Но пасаран! Годы и люди".
