В ЕГИПЕТ ПО ЗЕМЛЕ

Есть два способа жить:
совершенно законно и почтенно ходить по суше –
мерить, взвешивать, предвидеть.
Но можно ходить по водам.
Тогда нельзя мерить и предвидеть,
а надо только все время верить.
Мгновение безверия – и начинаешь тонуть.
Мать Мария Скобцова,
христианская подвижница ХХ в.

Вступление

Сотни раз я выходила из дома, шла мимо пруда с островком посередине, по густой нестройной аллее, к станции электричек. Сотни раз я выходила из дома, чтобы отправиться в университет, на работу, в центр города… Сегодня, 29 декабря, я снова из него вышла, но теперь у меня другая цель. Иду через маленькую площадь по направлению к пруду, рюкзак своею тяжестью заставляет меня смотреть под ноги, но он же меня и окрыляет. Поднимаю голову, и мне кажется, а может быть, и вправду я вижу, как там за горизонтом гордо и призывно вздымаются к небу острые минареты мечетей. Голубые, сиреневые, серые. Я уже даже слышу призывное пение муэдзина.

Я еду на Ближний Восток.

Восточная Турция, Курдистан, Сирия, Иордания, Египет…

Шаг за шагом, день за днём, страна за страной я пойду по дороге и приду к мечетям и минаретам, которые вижу уже сейчас. Прийти это не прилететь на самолёте. И хоть пешком я буду идти немного, но тот способ передвижения, который я выбрала, даст мне возможность не пролететь, не пронестись, не проехать, а пережить весь мой путь. Я поеду на попутных машинах, буду путешествовать автостопом.

Хоть сколько-нибудь, хоть недолго, хоть один месяц пожить так, как заповедал нам наш Господь – отдать в Его руки всё, всю себя с головою, со всем тем, что у меня есть. Полностью положиться на Него. Хоть раз взять тот бесценный дар Его заботы, который Он непрестанно нам протягивает. Не сказать, а сделать «пусть на всё будет воля Твоя».

И какова эта воля, когда всё отдаёшь в Его руки…

Но пора уже и начинать мой рассказ.

Глава 1. В семье у Турции

Раннее утро, паром только что привёз меня из русского Сочи в турецкий Трабзон.

Ночью на пароме ещё на том, родном, берегу я вглядывалась в полоску, отделяющую небо от земли, меня от того другого мира, в который неудержимо хотелось попасть, и даже не верила, что туда попаду. Пять дней я просидела в Сочи в ожидании этого парома, который, как и все, праздновал Новый 2009 Год. И каждый день приходилось расстраиваться заново – на мой звонок в порт мне неизменно отвечали: «Сегодня рейса не будет. Звоните завтра».

Я, наконец, на пароме, но почти уверена, что родная земля меня не отпустит, она привязала меня к себе, также как и этот корабль, канатом, и желанные минареты в том другом мире останутся только миражом.

Но проснувшись утром, я вышла на палубу, с удовольствием вдыхая сырой морской воздух, а тот другой мир меня уже ждал. Горизонт расступился – впереди лежала турецкая земля.

* * *

Стою в очереди за визой. Меня, с большим рюкзаком, среди однообразной толпы «чемоданов на колёсиках» заметить нетрудно. И вот, пряча стеснительность за надменностью, ко мне обращается русская женщина:

– А куда вы едете?

– В Эрзурум, потом в Диярбакыр.

Серьёзность сменяется удивлением, женщина переглядывается со своей взрослой дочерью.

– Вы одна?!

– Да.

– В Диярбакыре сейчас очень опасно, вы знаете?

– Ну, наверное, не так опасно, как говорят по телевизору, – привычно разоблачаю СМИ.

– Это, конечно, правильно, что на вас платок, – снова с видом знатока замечает она и поворачивается к остальным женщинам, в которых сразу находит благодарных слушательниц своих нелепых жутких небылиц.

Диярбакыр – столица Курдистана, но так назвать эту часть Турции не позволит ни один турок. Слишком ясно курды дают понять, что давно мечтают основать собственное государство. В ответ турки запрещают курдский язык, музыку, строят военные базы с большими дерзко алеющими турецкими флагами.

Во всей Турции Курдистан известен как край бандитов и террористов. Но я-то знаю, что это не так. Два года назад с друзьями я уже здесь побывала.

Намного больше меня тревожат сами турки. Слишком много нелестных отзывов приходилось слышать о поведении турецких водителей по отношению к одиноким девушкам. Хотя в основном о тех водителях, которые работают в России. А как известно, судить о всей нации по тем её представителям, которые приехали в вашу страну на заработки, неправильно.

* * *

Наконец, выбралась из довольно большого Трабзона и теперь шагаю вдоль дороги, в сторону Эрзерума. Ещё не завтракала, но и не хочется, надо бы посмотреть карту – неохота, подумать, как поймать машину – зачем? Хочется идти и идти. Смотреть по сторонам, на розовые и голубые пятиэтажные домики, примостившиеся на склонах холмов, и вдыхать особый запах Турции, который я так хорошо узнаю, который отзывается во мне салютом чувств, мыслей, переживаний, подаренных поездкой два года назад.

Мне так хорошо, что решаю: «Не буду сегодня ехать. Буду просто идти». Да и нелегко это – взять и поднять руку навстречу машине, заговорить с водителем, непонятно на каком языке. Несколько турецких слов есть у меня в блокноте, но не в этом же дело.

Впереди неспеша и немножко устало тормозит большой грузовик с прицепом. Дверка открывается, и лет сорока турок с чёрными усами что-то спрашивает у меня на турецком.

– Эрзурум, Диярбакыр, – только и соображаю ответить я.

Он призывно машет рукой.

В кабине водителей оказалось двое. Тот, который меня звал, пересел на спальник – место в задней части кабины, где водители спят. Другой – лет шестидесяти, с седыми усами и трёхдневной щетиной – сидел за рулём. Машина трогается, немного покачиваясь. Смотрю сверху на дорогу, кажется, я продолжаю идти, меня просто взяли на руки.

И водители спокойно продолжают путь, будто в их машине и не появилась молодая иностранка с большим рюкзаком. Куда она идёт? Зачем? Не из-за корысти, которой я опасаюсь, даже не из-за интереса, как обычно бывает, они меня взяли, а просто потому, что зачем человеку идти пешком, когда можно его подвезти. Действительно, очень просто.

Я всё же открыла блокнот, чтобы сообщить, кто я и откуда. «Русский» по-турецки будет «русỳм», «ехать» – «гидийорум», «дорога» – «йол». Ещё в Турции известно слово «автостоп». Тут и водители заинтересовались, а скоро и забеспокоились, не голодна ли я...

Знаете, иногда ты ешь и тебе кажется, что вкуснее еды ты никогда раньше не пробовал. Наверное, так бывает, когда ты по-настоящему проголодаешься. А может, когда еда самая простая и настоящая, например, сыр, тёплый хлеб, оливки. А может, когда ты разделяешь эту еду с людьми, которых встретил полчаса назад, а почему-то чувствуешь, что нет сейчас людей дороже, чем они.

Волос пророка Мухаммеда

Снова шагаю, теперь по протоптанной в снегу тропинке. Справа белеют и хмурятся высокие сугробы, запаха моря давно не слышно. Море отсюда далеко, здесь хозяйничают горы.

Уже в темноте усатые водители привезли меня в Эрзурум. Жалобно складывая брови, просили ни в коем случае не ехать в Диярбакыр автостопом, даже высадили специально на автовокзале. А я упрямо ушла в конец города и теперь стою на обочине дороги и бесстрашно, безудержно и безрезультатно поднимаю руку. Поднимать-то особо и некому. Никто почему-то не хочет, на ночь глядя, ехать в край бандитов и террористов. Никто, кроме меня.

Наконец, тормозит легковая машина. Фуфф, сегодня уже буду в Диярбакыре. Мне ведь нужно торопиться, моя главная цель – это Иордания и Египет, а Турцию и Сирию нужно проскочить как можно быстрее. Обрадованная удачей, сажусь. Водитель – турок лет двадцати пяти – довольно быстро понимает, что никакой другой фразы, кроме «бэн гидийорум Диярбакыр» – «я еду в Диярбакыр» он от меня не услышит, заводит машину и… разворачивается обратно в Эрзурум. Да-а, в Диярбакыре я сегодня не буду.

Довольно часто в путешествии бывает, какой-нибудь местный житель предлагает помочь, долго-долго тебя расспрашивает, а потом, удовлетворив своё любопытство, обнаруживает, что помочь ему в общем-то и нечем.

Уже минут двадцать парень пытается понять, зачем я еду в Диярбакыр, почему одна, каким образом. Скоро он заставит меня заговорить по-турецки. Действительно с помощью блокнота обучение идёт крайне интенсивно. Но раз пять у меня уже возникала мысль нажать, наконец, на ручку двери и заняться делом – стопить машины, а не болтать. «И зачем ему это? Такой настырный! Если в Диярбакыр он всё равно не едет… Интересно пообщаться с иностранкой?». Времени катастрофически жалко, сегодня я должна быть в Диярбакыре. Наконец, парень нашёл выход, кому-то звонит, передаёт трубку мне, слышу голос мужчины, говорящего по-русски:

– Здравствуйте! Куда вы едете?

– Сначала в Диярбакыр, потом в Сирию.

– Одна?

– Одна, – вздыхаю и втягиваю голову в плечи, предвкушая, как сейчас на неё посыплются предостережения и угрозы.

– А какая цель вашей поездки?

– А вы что из полиции?

– Нет-нет…

Трубка оказывается в руках турка, он внимательно слушает своего русского друга, снова кидаю взгляд на ручку двери, перевожу на турка. И вдруг вижу серьёзные, даже немного грустные глаза искренне переживающего человека. Забываю о двери… Что этим парнем руководит? Почему он до сих пор не махнул на меня рукой? Не поверил, наконец, уверениям в том, что я знаю, что делаю? Не оставил меня, не уехал домой к семье, теплу и ужину?

Парень отрывается от собеседника, смотрит на меня – полный сочувствия и заботы взгляд, полный опасения и тревоги. Не могу сдержаться, лучи радости сменяют молнии сердитости на моём лице. В ответ свет улыбки рассеивает нависшую тучу тревоги на его.

Трубка снова у меня в руках.

– Он… человек, который вас взял, – говорит переводчик, – приглашает вас к себе домой, на ужин.

– А потом он снова привезёт меня сюда? Мне будет ещё труднее уехать.

– Нет, он приглашает вас переночевать у него. Завтра он привезёт вас на дорогу, если вы хотите.

– Хорошо, – сдаюсь я.

Турок мгновенно заводит машину. Мы, наконец, знакомимся, его зовут Нурула. Прежде чем тронуться, он поворачивается ко мне со словами:

– Мама, баба.

«Баба» – по-турецки значит «папа».

Показывает на палец, сообщая, что женат. Всё – чтобы рассеять мои опасения и страхи, которые, он и сам не заметил как, рассеял без слов.

* * *

Мне навстречу вышли несколько женщин. Разобраться, кто с кем в каком родстве, сразу невозможно.

По пути домой Нурула подобрал из антикварного магазина своего старшего брата Ахмеда. Солидный, большой, в бежевом длинном пальто, брюках и свитере в клетку он выглядел безукоризненно элегантно.

Женщины хлопочут, в несколько рук помогают мне снять рюкзак. Расшнуровываю ботинки, краем глаза оглядываюсь вокруг – конца огромной квартиры не видно. Меня же разглядывают, не стесняясь, в упор. Провожают куда-то по коридору. Наконец, гостиная. Со мной входит Нурула, а женщины остаются за порогом. В гостиной, искусно и со вкусом обставленной, с диванами и креслами на изящных позолоченных ножках, столом из тёмного дерева и ярко-жёлтыми стенами, сидят трое мужчин. Самый старший – лет пятидесяти пяти, другой лет сорока, третий – совсем молодой. Не особо обращаю на них внимание, кажется, они и сами заняты разговором, прохожу и сажусь на свободный диванчик. Прячусь за рассматривание обстановки.

– Здравствуйте, – аккуратно обращается ко мне по-русски самый молодой гостиный житель, который оказался ближе всего.

Удивлённо оборачиваюсь на голос:

– Здравствуйте! Это я с вами говорила по телефону? Вы русский?

– Да. Но я из Дагестана. Я учусь здесь. А вы куда направляетесь?

Наконец, я могу всё толком объяснить. Заодно расспрашиваю Рамазана, так зовут моего собеседника.

Нурула что-то хочет мне показать, подзывает к застеклённому шкафчику. Внутри – четырёхугольный чёрный свёрток в бархатной расписанной арабской вязью материи.

– Это волос пророка Мухаммеда, – переводит Рамазан.

Нурула открывает дверцу, но самый старший из мужчин останавливает его.

– Они не могут вам его показать, – объясняет дагестанец. – Они открывают его только по большим праздникам.

Женщины готовят ужин, но своё гостеприимство они могут проявить только до порога. В дверях Нурула принимает блюда и несёт к столу. Появился ещё один брат, его двое детей забегали между нами, увёртываясь от рук, жаждущих их погладить. Меня, наконец, знакомят с мужчинами. Оказывается, самый старший – это отец семейства, второй – исламский учёный Мухаммед Саид, друг семьи. Краснея, вспоминаю свою непочтительность в начале.

До ужина меня успели познакомить с мамой. Я вышла из гостиной в коридор, мне навстречу шла женщина в белом платке, с расставленными для объятий руками и светящимся радушием лицом. Она что-то сказала на турецком, обняла меня, и нехотя, но покорно отпустила к мужчинам.

За ужином завязался общий разговор. Сначала тихонько, как маленький ручеёк, но потом потёк свободно, зашумел полноводной рекой. Учёный спрашивал о России. Оказывается, он дважды бывал в Калининграде. В этом городе живёт его друг, депутат, который для духовного просвещения молодёжи в один из колледжей пригласил представителей разных религий. Откликнулись только мусульмане.

Я расспрашивала про турецкую молодёжь. Сказала, что по первому впечатлению они не особенно религиозны. И, кажется, соблюдающих мусульман – тех, кто хотя бы молится каждый день, значительно меньше, чем называющих себя таковыми. И учёный, и все остальные принялись меня уверять, что соблюдающих – не меньше девяноста процентов. Верилось с трудом, хотя именно настоящие мусульмане меня и окружали.

Рамазан переводил самоотверженно, я то и дело забывала про еду. Папа напоминал, пододвигая разные блюда, уговаривая съесть побольше. Но главной пищей был разговор, которым мы никак не могли насытиться. Говорили в основном учёный, Рамазан и я, иногда подключались папа и старший брат, средний брат и Нурула слушали молча.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть мужчин и я одна из женщин.

Жёны и сёстры осторожно заглядывают в дверной проём, но быстро стыдливо прячутся. Они бы непременно ужинали с нами, если бы не гости-мужчины – дагестанец и учёный.

Рамазан поворачивается ко мне, чтобы перевести указание отца:

– Женщины тоже хотят послушать, им разрешили войти.

Одна за другой они прошли в гостиную, им освободили место около стола, но они сели поодаль, некоторые так и остались за порогом.

– Эта девушка очень похожа на русскую, – я показала Рамазану на одну из них в ярко-розовом платке и малиновом свитере.

Рамазан перевёл, та улыбнулась и опустила голову.

– Она черкеска, – объяснил Рамазан. – Во время войны русского царя с Шамилем, много черкесов переселились в Турцию.

Осторожно, несмело женщины расспрашивали, почему я еду одна, неужели нет мужа, брата, отца. Я, как могла, объясняла, что в дороге легко можно обойтись без них. Добавлять, что так даже легче и интереснее, не стала.

Наконец, в один момент нашего тёплого искреннего общения, когда уже с трудом верилось, что мы видимся впервые, и я не являюсь членом их семьи, пришёл старший брат и сказал, что их духовный учитель, которому они только что звонили, разрешил показать мне волос пророка.

Дом словно охватил ураган. Женщины засуетились, Рамазан встал, выслушивая разъяснения о предстоящем мероприятии. Пока слушал, машинально вытащил из кармана вязанную белую шапочку, надел.

Женщины, в распоряжение которых я к нашей общей радости попала, дали мне юбку, вместо моих штанов, повязали правильно платок. Одна из них вдруг сняла с пальца перстень – черепашку с усыпанным драгоценными камнями панцирем.

– Нет, нет! – запротестовала я. Но так открыто и доверчиво светились её глаза, что я взяла перстень и тут же его надела.

В самом центре гостиной на столике ценнейший свёрток был уже наготове. Вокруг, в шахматном порядке, чтобы всем было видно, расположились люди, среди которых я заметила и новые лица. Слишком это важное и редкое событие, чтобы его пропустить.

– Но ведь в исламе запрещено поклонение каким бы то ни было предметам и изображениям, – не смогла я удержаться, чтобы не спросить.

– Но это не поклонение. Они, – Рамазан указывает на главу семейства, – хранят этот волос в знак любви и уважения к человеку, который был посланником Бога.

Рамазан перевёл мои слова, и папа закивал, подтверждая, что это дань любви.

Меня поставили у самого свёртка, по одну стороны от него – старший брат Ахмед, по другую – средний. Здесь же семилетний сын Ахмеда.

Все запели приветствие пророку:

– Сал​алаху алейхи ва салям! – Мир ему и благословение Аллаха!

Двое братьев принялись разворачивать свёрток. За бархатным покрывалом скрывался пёстрый платок, под которым был ещё один, и ещё… Кажется, что всего их было не меньше ста. Я не боялась рассмеяться, потому что на лице уже была улыбка радости. А если бы этой радости не было во мне, я бы вдохнула её с воздухом – счастьем светились лица всех присутствующих.

Наконец, платки закончились, и начались шкатулки: большая, в ней – поменьше, ещё меньше. И вот стеклянная колба с несколькими чёрными волосками из бороды пророка Мухаммеда.

Старший брат взял её, поднял вверх, затем поднёс к сыну и провёл по его бровям. Поймал шныряющую между взрослыми девочку – дочь среднего брата – провёл и ей. Папа что-то сказал, и старший брат повернулся ко мне, я послушно наклонила голову, колба осторожно коснулась моего лба, бровей.

Я оглянулась на лица.

Как бы ни был прекрасен голос каждого отдельного исполнителя, но когда голоса сливаются в хоре, по коже бегут мурашки. Песня хора звучит ещё чудеснее, когда она исполняется во имя Высшего.

Волос пророка – это только повод, взмах дирижёрской палочки для наполненных и готовых излиться любовью сердец.

Нурула ни за что бы не оставил меня там, на дороге. Почему? Посмотрите на его папу и маму, вот они стоят. Точнее предстоят, и в этом-то всё и дело.

Страшно милый Курдистан

Утром Нурула приехал грустный, билетов в Диярбакыр не было. Ничего не остаётся, как отвезти меня на то же самое место, с которого вчера он меня подобрал.

Почти ничего не говоря, Нурула прощается на дороге и, кажется, торопится сесть в машину, словно, чтобы не видеть, как на меня тут же набросятся курдские террористы и бандиты, захватят в заложники или сразу убьют.

К середине дня я (как ни странно, ещё живая) преодолела половину расстояния от Эрзурума до Диярбакыры.

Когда все водители и просто встречные люди отчаялись, видя, что их угрозы террористами на меня не действуют, они принялись пугать иначе:

– В Диярбакыр нет дорог.

– Дорога в Диярбакыр закрыта.

– Дорогу занесло снегом.

Стою на выезде из небольшого городка и не на шутку терзаюсь волнениями, почти веря, что дороги дальше действительно не будет. Она ведь и вправду идёт через перевал. Окружающие меня горы, укутанные белыми пуховыми одеялами, красноречиво поддакивают.

Да и машин почти нет.

Вдруг показывается серебристая иномарка, поднимаю руку, она осторожно и немного испуганно тормозит.

В кабине молодой, лет двадцати пяти, турок в деловом костюме.

– Вы говорите по-английски? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает он, а на лице удивлённо-испуганное и по детски милое выражение.

– Я еду в Диярбакыр, можете меня подвезти?

Он выходит из машины, открывает багажник и, пока я кладу рюкзак, в упор, недоумённо меня разглядывает.

Наконец тронулись, он поворачивается, глаза по-прежнему большие от удивления, брови жалобно сложены домиком.

– Скажите, – медленно произносит он непривычные английские слова. – А как вы оказались здесь, одна?

– Я путешествую. Я из России. Сейчас еду в Диярбакыр. Автостопом.

– Но ведь это очень опасно. Вам могли бы встретиться очень плохие люди.

– Но ведь мне встретились вы.

– Да, но это вам просто повезло.

О, как мне это знакомо! Сколько раз в машине русских водителей я слышала:

– Каким автостопом? Вас же никто не возьмёт!

– Но вы же взяли.

– Но это вам просто п-о-в-е-з-л-о, – убеждены они в исключительности своего доброго поступка.

Скоро турок немного очнулся, его звали Озгюр, и ехал он именно в Диярбакыр, где живёт и работает. Кстати, оказалось, что он турок только наполовину, вторая половина в нём курдская. Словно специально, чтобы плавно переместить меня из основной Турции в Курдистан.

Всю дорогу мы интересно проговорили о работе Озгюра, из-за которой ему приходится нарушать предписания его религии, иногда на банкетах выпивать. Он рассказал о своей семье, о том, что родители соблюдающие мусульмане, но никогда не принуждали детей. Озгюр мечтает путешествовать, потому что кроме Турции не был ещё нигде. Нет времени из-за работы, которая «в общем-то, не очень интересная, зато через три года он будет уже старшим менеджером, а ещё через пять...».

Прервались только на обед, во время которого Озгюр заказал несколько блюд для меня и только одно для себя, и то не ел его, потому что был не голоден.

Диярбакыр встретил нас светом уличных фонарей и надвигающейся ночью. Озгюр провёл для меня автомобильную экскурсию, угостил в кафе традиционными для этой местности сладостями и потратил много сил, чтобы уговорить не ехать дальше, а остаться ночевать здесь, в гостинице, где он снимет для меня номер. Позволять тратить на себя деньги без всякой надобности не хотелось. Осталась бы, если бы Озгюр пригласил домой. Но он не приглашал, я удивлялась, пока не поняла, почему. Он просто боялся, что я неправильно его пойму. Точно такую же загадку я разгадала в доме родителей Нурулы, в Эрзуруме. Почему мужчины в гостиной сразу не обратили на меня – незнакомого человека, гостя – совершенно никакого внимания? Потому что по законам ислама даже разговаривать мужчины и женщины не должны, если их не связывают родственные отношения. Почему Рамазан, когда со мной говорил, смотрел исключительно на мои руки? Потому что даже на моё лицо он не должен смотреть, не то что в глаза.

Озгюр тоже боялся меня обидеть. Но в благодарность традиции и религии за такое отношение к женщинам я бы с удовольствием ночевала на улице.

Единственное, от чего я не смогла отказаться – Озгюр был неумолим – это от билета на маршрутку в Мардин – следующий город в Курдистане, уже совсем близко от Сирии.

Исполнение желаний

Теперь я в самом центре Курдистана, он окружает меня со всех сторон так, что даже касается одежды. Я еду в маршрутке, битком набитой курдскими мужчинами и женщинами. У них другой язык, другие черты лица: выразительные носы, более смуглая, чем у турок, кожа. Самое время вспомнить все те предостережения, которые преследовали меня всю дорогу сюда…

Оглядываюсь в мыслях: какой длинный путь проделала я сегодня от Эрзурума до Мардина, в котором вот-вот окажусь. Но ясность воспоминаний о прошедшем дне, благодаря красноречивой темноте в окошке, сменяется смутными размышлениями о ночи. «Конечно, спасибо Озгюру за маршрутку, но… Если бы я ехала автостопом, и водитель меня подобрал, это значит, он хороший. А раз хороший, наверняка, пригласил бы домой. У водителя в машине ты уже в гостях. А здесь я не у кого не в гостях... Где я буду сегодня ночевать?..»

Ко мне смущённо поворачивается мужчина-курд лет тридцати пяти.

– А куда вы едете? – не без труда спрашивает он на английском.

– В Мардин, потом в Сирию.

– А откуда вы?

– Из России.

– О! Из России!

* * *

Сидим на полу, перед нами большой жестяной поднос, весь заставленный тарелками с едой: простокваша, жареные яйца, рис с мясом, домашний хлеб. Впервые в этом путешествии я ем на полу.

Курд в маршрутке оказался школьным учителем. Он, конечно, поинтересовался, где я собираюсь ночевать. И когда узнал, что в палатке, подумал ровно полминуты и сказал:

– Мы с мамой возвращаемся из Анкары к моему брату, он живёт в Мардине. Если вы не против, я хочу пригласить вас к нему.

Во мраке плохо освещённых улиц мы вышли из маршрутки, а мои размышления о ночи уже светились тёплым огоньком ожидавшего меня жилища.

Втроём мы шли по городу домой и с интересом живо беседовали. Я снова вспомнила все предостережения, преследовавшие меня по дороге в Курдистан, и… тихонько про себя улыбнулась.

Глава 2. Арабское христианство

Неоновые кресты

Неужели в Сирии мне придётся ночевать в палатке?! Не я ли удивляла каждого встречного рассказами о том, что это самая гостеприимная в мире страна, что стоит вам только поднять на дороге руку, как остановится первая же машина? Стоит только попасть в поле зрения людей, как вас тут же зазовут на чай, на обед, на ночлег…

День закончился, и ночь вступила в свои права, укрыв небо чёрным шерстяным одеялом, на котором, словно проеденные молью дырочки, светились звёзды. Ночь застала меня на магистральной трассе Москва-Петер..., точнее, конечно, Алеппо-Дамаск. Подбодрённые условиями магистрали машины мчатся на большой скорости, торопятся закончить день в тёплом родном жилище. И тусклый свет фонарей, еле-еле вырисовывающий мою фигуру в темноте, не в силах оторвать их от этих мыслей о доме.

В какой-то момент поворачиваюсь вперёд по ходу движения и замечаю призывно алеющие стопы маленького грузовичка. Сирия есть Сирия, стоит вам только поднять на дороге руку…

Водитель ни слова не говорит по-английски, а я в арабской стране первый день. Чем же мне выразить ему благодарность? Невольно широко улыбаюсь. Чем он может выразить гостеприимство и доброжелательность? Маленькая освещенная лавка у дороги торгует какао. Водитель тормозит.

У меня в руках большой стакан шоколадного напитка. Осторожно делаю глоток и тут же обжигаю язык. В ожидании пока какао остынет, сосредоточенно держу стакан, ловко амортизируя его на кочках.

Кое-как справляюсь с вкусным угощением, остался последний глоточек, но мне он не достаётся, самая гуща растекается коричневой кляксой на моей светло-голубой, почти белой, куртке.

Обмениваемся с водителем понимающими взглядами и вместе весело хохочем.

Достаю блокнот, фонариком высвечиваю арабские слова. Вроде, что-то водителю объяснила. Вроде, что-то поняла: мы едем в сторону Хамы – гóрода на пути в Дамаск и в Иорданию. Вроде, водителя зовут Салим, и вроде даже мне будет сегодня, где ночевать…

* * *

Дорога снова меня обхитрила, усыпила незаметно в машине Салима. Открываю глаза, передо мной горят огромные малиновые кресты. Светятся на стенах деревенских домов. Поворачиваюсь к Салиму:

– Christian?! – Христианин?!

Он кивает и улыбается.

Конечно, я знала, что в Сирии есть христиане, мне, естественно, было бы интересно их увидеть… Широко раскрытыми глазами смотрю на горящие неоновые кресты, на впряжённого в санки бегущего оленя с ветвистыми рогами.

Я хотела проехать Сирию очень быстро и даже не знала, где можно искать христиан. Но пару недель назад было Рождество, так что же я удивляюсь щедрым и неожиданным подаркам?

Салим привёз меня в дом своего старшего брата. Навстречу вышла вся семья. Христиан сразу можно узнать по двум признакам: женщины с непокрытой головой – непривычно для глаз выделяются чёрные пышные волосы, и второй признак – за ужином предлагают вино, что ещё более непривычно для арабской страны. Но до ужина пока далеко, я попросила помыть руки, вокруг меня образовался смерч из женской половины семейства. Кто-то подготавливал ванную, кто-то уже завладел моей светло-голубой, а теперь местами тёмно-коричневой, курткой. Мне выдали шампунь, мыло, полотенце. Женщины что-то непрерывно говорят по-арабски, улыбаются, легонько прикасаются к моим рукам повыше локтя…

Дверь в ванную закрылась. Я даже и не надеялась, что мыться буду в одиночестве.

* * *

Передо мной снова большой жестяной поднос весь заставленный блюдами. Всё это я должна съесть. Но пока не могу проглотить и кусочек. Утоляю голод окружающих, терпеливо отвечая на сыплющиеся со всех сторон вопросы.

По-английски говорит младшая, восемнадцатилетняя, дочь – Ханоуф. Не успела я ответить на один вопрос, как она уже поворачивается с другим:

– Когда ты едешь дальше?

– Завтра.

– Нет, – бескомпромиссно заявляет она. – Завтра ты будешь у нас.

– Да?.. – я немного подумала. – Ну, хорошо.

* * *

Не успела я утром открыть глаза, как в комнату один за другим вошли родители Ханоуф. Сколько времени они стояли за дверью, ожидая, что я своим пробуждением дам им зелёный свет?

Папа сидит на диване с дымящейся сигаретой в руке. У него чёрные, чуть с проседью, волосы и чёрные усы, которые ему очень идут. Он уже забыл про сигарету, улыбаясь усами, поглядывает время от времени на меня, что-то просит перевести проснувшуюся ещё не до конца Ханоуф. Он, наверное, даже не пошёл сегодня на работу. Слишком необычные события происходят в его доме – настоящая живая иностранка – он сидит с дымящейся сигаретой в руках, улыбается усами, у него сегодня праздник.

Мама проявляет свою радость более деятельно. Появился поднос с едой, большие круглые лепёшки она кладёт подогревать на печку-буржуйку, которая стоит в центре комнаты. Пять минут – мне протягивают тёплый хлеб с печи... Пододвигают тарелочки с жареными яйцами, простоквашей, хумусом – вкусным блюдом из толчёного гороха. Внимательно следят, чтобы съела побольше. Да и просто внимательно за мной следят две пары тёплых ласковых глаз.

Как ни хотелось родителям с нами не расставаться, мы с Ханоуф всё же идём осматривать окрестности.

Нос к носу со священником

Несмотря на то, что все континенты появились на карте несколько веков назад, мир приходится открывать снова и снова. Приходится? Скорее, как это здорово, что можно снова и снова открывать мир. Своими глазами видеть, своими руками изучать, идти и находить опровержения для бесчисленных обвинений, которые люди почему-то так любят выдвигать друг против друга.

Слышать об отношении арабов-мусульман к христианам вам, наверняка, приходилось. А вот об арабах-христианах?..

Иначе, как христианской, эту деревню не назовёшь. Православные и католики живут здесь вместе, ничем, кроме традиции, себя не отличая. «Моя» семья – в которую меня привёз Салим – католики.

На улице мы с Ханоуф сразу двинулись в сторону церкви. Днём открыта только православная. Прошли совсем чуть-чуть. Сама бы я даже не догадалась, что это храм. Нет куполов, но есть колокольня – в виде небольшой квадратной башни. И вообще, всё здание, скорее, похоже на высокий прямоугольный дом.

Вошли, перекрестились, каждая по-своему – Ханоуф слева направо, я – справа налево.

Внутри тоже необычно – ряды скамеек, как в католическом храме, нет позолоты, не очень много икон. Но в образах я узнаю знакомых святых.

– Хочешь, зайдём к священнику? – спросила Ханоуф на улице, указывая на дом рядом с церковью.

– Не-е-ет, – постеснялась я.

Вместо священника мы зашли к двум девушкам-белорускам. Их мама вышла замуж за араба и с детьми переехала сюда, когда девочки были ещё подростками. Теперь они обе замужем, у них на двоих трое детей. Вот эти трое, с белыми головками, бегают среди нас. В комнате муж одной из сестёр, мама мужа. С большой поспешностью нам приносят чай, печенье.

Пользуясь случаем и родным языком, я засыпаю белорусок вопросами, они с удовольствием отвечают до тех пор, пока рядом вдруг не раздаётся молитвенное пение.

– Это батюшка пришёл освящать дом, – сообщает одна из девушек. – Это традиция на каждое Рождество.

Не успела я спросить, как нужно вести себя в таких случаях, как вслед собственному пению в комнату вошёл священник. Высокий, статный, в чёрной рясе, под которой выступал круглый живот, с тёмно-коричневой бородой, вьющейся колечками, за прозрачными стёклами очков он был похож на огромный мыльный пузырь. И как солнце ярко и игриво отражается в прозрачных стенках пузыря, так звучало его чистое радостное пение. И так же, как пузырь, лопаясь, разлетается в разные стороны, кропило священника щедро дарило всех и вся брызгами святой воды. В один момент батюшка поворачивается ко мне и… кропило в его руке вместе с молитвой на устах застывает. Он недоумённо оборачивается на хозяек, что-то спрашивает по-арабски. Наконец, озаряется светлой радостной улыбкой и плюхается в кресло. Перерыв.

Священнику наливают чай, но он этого не замечает, продолжает оглядываться на всех, о чём-то расспрашивая.

С помощью одной из сестёр у нас завязался разговор. Я рассказала о церкви в России, спросила, не был ли он у нас…

Наконец, долг зовёт батюшку, он снова берётся за кропило, и молитва, кажется, ещё громче оглашает дом. А я, слыша арабское пение из уст православного священника, пытаюсь убедить себя в правдоподобии происходящего.

Крест и Кааба

– Всё, нужно возвращаться, – сообщает вдруг Ханоуф, хотя деревенская улица благополучно продолжается дальше.

– Почему?

– Наша деревня закончилась.

– А что дальше?

– Мусульмане.

– Давай сходим.

– Нет! – испуганно протестует Ханоуф.

– Почему?

– Я никогда не ходила туда одна. Без мужчин.

– А чего бояться?

– Подожди, – соглашается девушка и делает несколько шагов к толпившимся около мастерской арабам ещё на нашей, христианской, стороне. От кучки отделяется высокий широкоплечий парень.

– Это мой кузен, – представляет его Ханоуф. – Он пойдёт с нами.

Парень смущённо улыбается.

Никакой границы между деревнями нет. Заканчиваются дома с крестами на стенах и начинаются с «каабами». Каабой называется храм кубической формы, который находится в Мекке и служит главным местом паломничества мусульман.

Сегодня пятница – святой день правоверных. Почти все лавки вдоль дороги закрыты, из мечети через громкоговорители доносится проповедь имама.

Здесь я привлекаю ещё больше внимания, чем в христианской деревне. Оглядываюсь на насторожившуюся Ханоуф и вдруг тоже чувствую страх, который строится стеной между мной и этими людьми вокруг. Людьми, которым день назад я полностью доверяла свою жизнь. И которым на следующий день снова её доверю.

– У тебя нет друзей среди мусульман? – спрашиваю Ханоуф.

– Нет.

– А в школе у вас нет мусульман?

– У нас разные школы: у них в деревне своя, у нас – своя.

– А бывает так, чтобы христианка вышла замуж за мусульманина?

– Нет! Никогда!

Брат Ханоуф, в отличие от неё самой, совершенно спокоен. Он здоровается с кем-то.

– У него здесь есть знакомые? Мусульмане? – спрашиваю я.

– Он поздоровался с христианами.

У такой же мастерской, как и в христианской деревне, стоит кучка мужчин – мусульмане с христианами. Обсуждают, наверное, свои важные дела: как починить карбюратор или стоит ли перебирать мотор, и ничегошеньки при этом не ведают о каких-то непонятных и необъяснимых страхах, слухах и распрях, совершенно неясно зачем кем-то затеваемых.

Сирийская церковь

Вечером отец Ханоуф повёз нас на машине в ближайшую большую деревню. В ней целых четыре церкви.

Мы подъехали к огромному православному храму, его построили совсем недавно. Белые стены светятся среди наступающих фиолетовых сумерек.

Большая деревянная резная дверь оказывается закрытой.

– Внутри там очень красиво! – Ханоуф невольно растравляет во мне сожаление по поводу того, что нельзя попасть внутрь.

Мы отправились к старому православному храму и застали в нём венчание. Несколько священников на арабском совершали обряд, среди молитв отчётливо слышалось слово «Бог», которое звучало на этом языке не иначе, как «Аллах».

Рассматриваю иконы с церковно-славянскими надписями в лавке около храма. Внутрь заходит мужчина, мы заговариваем на английском. Он извиняется за канадский акцент:

– Я просто долго там работал.

– А кем? – спрашиваю, уже догадываясь об ответе.

– Я священник.

Улыбаюсь во весь рот:

– А можно попросить у вас благословение?

– Да, но только я не люблю, когда мне целуют руку.

– А я не буду целовать.

Он благословляет, а в это время в лавку заходит ещё один мужчина. Его не надо спрашивать о профессии, о ней красноречиво свидетельствует ряса. Ханоуф что-то ему говорит. Оказывается, это настоятель того самого храма, который был закрыт.

– Едем! – зовёт Ханоуф.

– Куда?

– Священник согласился показать нам новый храм.

У меня в руках чаша, блюдо, ложица для причастия. Никогда прежде я не держала в руках ничего подобного.

– Здесь написано на церковно-славянском языке, – говорю священнику.

Он также, как и «канадец», отлично изъясняется на английском.

– Прочтите, – просит он.

Я читаю.

Стены храма внутри также, как и снаружи, белые. Но здесь они светятся ещё больше. Может быть, из-за лампочек? Или чего-то ещё.

– А много у вас прихожан? – оглядываюсь на обширное пространство, занятое скамейками.

– Полная церковь по воскресеньям.

На стенах икон не много, священник рассказывает, что большинство из них привезли из России.

Мы выходим из церкви.

– А где учатся на священника? – спрашиваю я.

– В основном в Ливане.

– А кто ваш патриарх?

– Константинопольский.

Неизвестно, сколько бы мы ещё проговорили, если бы в машине нас не ждал папа Ханоуф.

В конце я не удерживаюсь:

– Скажите, а вы и вправду араб?

– Да, – улыбается он, понимая причину моего вопроса.

Но как бы трудно для меня ни было осознание этого факта, в руках я уносила неоспоримое вещественное доказательство – Евангелие на арабском языке, которое мне подарили в церковной лавке.

Деревня братьев и сестёр

У Ханоуф две старшие сестры и младший брат. У Салима – парня, который привёз меня сюда – уже три ребёнка, хотя его жене нет и тридцати лет. У папы Ханоуф с десяток братьев и сестёр… Для большой семьи нужен большой дом, поэтому дома в этой деревне по мере необходимости умеют увеличиваться в размерах. Волшебство ни при чём. На крыше каждого из домов торчат бетонные столбы-сваи. Когда сын приведёт в дом жену, и им потребуется место для жизни, из этих свай вырастет ещё один этаж. И разъезжаться никуда не надо, можно остаться вместе: одной большой семьёй в одном большом доме.

Количество домов, в которые мы зашли, гуляя по деревне Ханоуф, сосчитать невозможно. Тётя, дедушка, двоюродная сестра, лучшая школьная подруга… В каждом доме меня хотели накормить, уговаривали хотя бы на чай, мандарины, печенье. Так искренне приветствовали и радовались встрече, что я с удовольствием снова и снова соглашалась заглянуть в гости. И казалось, мы не пропустили ни одного дома в деревне.

А ещё у Ханоуф столько родственников, что в какой бы части посёлка мы не находились, достаточно повернуть голову, чтобы услышать от неё «а вон идёт (стоит, едет, бежит...) мой двоюродный брат (или сестра в крайнем случае)».

Даже когда ты выходишь из дома, всё равно остаёшься в своей семье, её члены окружают тебя со всех сторон. Все вокруг родные.

* * *

Уже в темноте по дороге домой мы заглянули в гости к ещё одной подруге Ханоуф. Она учится в университете, её старшая сестра его окончила. Есть ещё старший брат. В белой рубашке, чёрных брюках, с важным видом он вышел со мной поговорить. Он работает юристом.

Протягивает мне телефон, на экране – фотография девушки.

– Это моя невеста, – довольно сообщает он. – Мы помолвлены.

– Сколько ей лет?

– Двадцать два.

– А вам?

– Мне тридцать.

Смотрю на этого взрослого красивого мужчину, белый волос кое-где уже серебрит его чёрную голову, а он только помолвлен. Зная здешние традиции, у меня даже не возникает сомнения в том, что его невеста и неофициально ещё не стала его женой.

Приблизительно во столько же лет женился папа Ханоуф.

Прогуливаемся втроём с Ханоуф и одним из её дядей уже по спящей улице деревни.

– Я бы тоже поехал с вами, – улыбается он.

– Ну, так поедемте, – улыбаюсь в ответ.

– Вначале нужно воспитать дочек.

– А сколько их у вас?

– Трое. Старшей – восемь, младшей – нет и года.

Оглядываюсь на него, ему ведь не меньше сорока.

– А во сколько лет вы женились?

– В тридцать.

– А почему так поздно? – наконец, озвучиваю давно назревший вопрос.

Он с удивлением смотрит на меня.

– Как? Но ведь вначале я должен накопить денег, построить дом, подготовить всё для моей семьи. А потом уже жениться.

Брови ползут вверх, как будто слышать такой подход к основанию семьи мне приходится впервые. А может быть, и вправду, впервые?

Глава 3. Досточтимая Иордания

В Турции, в Мардине, дома у брата школьного учителя я переписывала из книжки, которую он дал мне, турецкие слова, несмотря на то, что завтра с Турцией должна была расстаться. Зная, что это скорее всего невозможно, я не в силах лишить себя удовольствия помечтать: вот бы когда-нибудь в Турции пожить!

В Сирии я не раз и не два, не подумала, а уже решила: непременно приеду сюда хоть ненадолго жить. Ещё бы, когда тебя со всех сторон окружают такой искренней заботой, за которой даже не прячется, а отчётливо видна любовь.

– Они просто живут там в бедности. Для них иностранец – в новинку, вот они и проявляют заботу, которая просто-напросто любопытство, – наверняка, кто-нибудь найдёт такое простое и удобное объяснение.

Просторное светлое здание иорданской таможни блестит комфортом и чистотой. Я подаю паспорт, таможенник не может сдержать улыбку, несмотря на то, что вынужден этим продемонстрировать прорехи в своих зубах.

– Первый раз в Иордании? – чуть не смеясь от ликования, спрашивает он.

– Да.

– Отлично! Добро пожаловать. Хотите чая?

Впервые два года назад меня шокировали таким предложением на сирийской границе. Там даже не предлагали, а сразу принесли. Почему бы, пока будут штамповать паспорта, не выпить в кабинете начальника по рюмочке (именно из них здесь традиционно пьют) сладкого горячего чая? Даже если этот кабинет с изрядно потёртым временем диваном и запыленным полом. Таможня Иордании другая, но чай предлагают неизменно.

Доброта по возрастающей

К зданию таможни подъезжают огромные блестящие джипы. Из них не спеша выходят иорданцы. Уже потом я узнаю, что это даже не арабы, а бедуины – другая национальность: более тёмный цвет кожи, более крупные черты лица.

Белые платья до самых пят, на голове красные клетчатые платки. Неспешные движения обнаруживают сознание собственного достоинства.

Иордания – довольно богатая страна. И хоть я не раз слышала о ней самые положительные отзывы, сами собой возникают мысли: «А вдруг люди здесь не такие гостеприимные? Вдруг даже не будут подвозить?..».

С паспортом в руках иду по направлению к последнему таможенному кордону. Осталось показать въездной штамп и я, наконец, в Иордании, в стране, где ни разу ещё не была.

Пограничники заметили меня издалека. Внимательно следят за моим приближением, из будки, видимо, по зову коллег выходит подкрепление.

Безупречно сидящая военная форма, береты игриво заломлены на бок, почти у всех аккуратно подстриженные усы.

– Ас-саляму алейкум, ва рахмату Ллахи, ва баракяту! – Мир вам, милость и благословение Господа! – громко здороваюсь я.

– Ва-алейкум ассалям, – отвечают они, собрав от недоумения лбы в складки, и даже забыв проявить улыбку привычной доброжелательности.

Ещё бы, ведь белых мистеров и миссис им приходится видеть исключительно в высоких туристических автобусах, в сопровождении гида и переводчика. Но чтобы пешком! Девушка! Одна!

Демонстрирую паспорт и уже собираюсь двинуться дальше.

– Куда вы?! – останавливает меня один из пограничников.

– В Амман.

– А где ваш автобус?

– Мафи. Ана маши. – Нету. Я пешком, – отвечаю на арабском.

– Маши? One hundred kilometers! – Пешком? Сто километров!

– Тамам. – Хорошо.

Это мне «тамам», а они беспомощно хлопают глазами, и я решаю над ними сжалиться:

– Швае-швае маши, сейяра. – Чуть-чуть пешком, потом машина.

С плеч бедных пограничником сваливается гора, они счастливо выпрямляются, оживают:

– Тогда подождите, мы сейчас поймаем вам машину.

– Но мне не нужно такси. Мне нужна машина без денег.

– Хорошо, хорошо, – пограничники согласны на всё, лишь бы не отпускать меня пешком… да вообще как это возможно – пешком… в Амман?

Я облокачиваюсь на забор, чтобы устремлённые со всех сторон взгляды пограничников случайно меня не опрокинули. Но стоит мне поднять глаза, и эти взгляды, как мышки-воришки в комнате, где неожиданно зажигают свет, разбегаются по углам.

Наконец, меня зовут к высокому чёрному джипу. Тепло прощаюсь с пограничниками.

Внутри джипа трое взрослых арабов, правда, третий довольно скоро нас покидает. Остаётся водитель – с большой густой бородой – и в Иордании, и в Сирии большая редкость, и араб-бизнесмен на переднем сиденье. В белой рубашке, кожаном пиджаке, в очках. У него звонит телефон, и он отвечает на идеальном английском.

– Извините, что меня к вам посадили, – аккуратно обращаюсь к нему.

– Ничего. Всё нормально, – отвечает он и снова поворачивается к лобовому стеклу.

Какое-то время спустя он всё же ненавязчиво, но и не особо заинтересовано расспрашивает меня, откуда и куда я направляюсь. Потом снова безразлично замолкает.

Мы въезжаем в Амман. Сумерки, в которые погружается город, наводят меня на такие же тусклые мысли: «Приезжать в незнакомый город вечером… где и днём-то ночлег не сыщешь… Да ещё в машине, в которою подсадили пограничники, а не сама остановилась...».

– Где вас высадить? – словно услышав мои размышления, спрашивает бизнесмен. – Где вы будете ночевать?

– В палатке. Только мне нужно найти парк. Вы не знаете такого места?

– Знаю, – реагирует араб, как будто каждый день какой-нибудь иностранец спрашивает у него про парк, – здесь недалеко есть. Я покажу.

И вот, невзирая на мои уверения, что мне достаточно только указать направление, араб, отпустив водителя, со всеми своими дипломатами и ноутбуками идёт меня провожать.

– Я бы мог пригласить вас к себе домой…– негромко и несмело по дороге в парк предлагает он.

– Нет, спасибо, – отказываюсь, легко рассмотрев в предложении исключительно вежливость.

На входных воротах нас встречает замок.

– Ну, ничего. Поищу другой вход, спасибо, – тороплюсь попрощаться с бизнесменом и так изрядно потратившим на меня время.

– Вы, если хотите, можете переночевать у меня дома, – неожиданно снова предлагает он.

Молчу, пытаясь разгадать причину предложения.

– Поужинаете, примите душ, – добавляет бизнесмен. – Если хотите…

– Я-то, конечно, хочу, но ведь это будет проблемой для вас.

– Для меня никаких проблем.

– Точно?

– Абсолютно.

– Ну, тогда я с радостью, – отвечаю действительной радостью на лице, которую никак не удаётся скрыть.

– Тогда нам нужно такси.

Оставили вещи дома и на машине Джозефа, именно так звали араба, отправились за ужином – жареной картошкой с курицей и овощами, пепси. Он не позволил мне расплатиться.

Оказывается, Джозеф из Ливана, в Аммане он работает, компания снимает для него и его семьи квартиру.

Уже без тени безразличия, наоборот, с искренним вниманием Джозеф расспрашивает меня о России, о странах, где мне удалось побывать.

Мне самой в этот вечер удалось расширить границы своего путешествия ещё на одну страну – с таким воодушевлением рассказывал Джозеф о любимом Ливане.

Потом выделил мне отдельную комнату и даже собственноручно застелил диван, несмотря на мои уверения, что я сама… Но будто доставляя себе удовольствие, он придумывал, что бы ещё для меня сделать. Как ребёнок, который только что овладел новым умением, и никак не мог насладиться им и прекратить. Так много удовольствия оно ему приносило.

Бутылочки с песком

Смотрю на израильский берег, вот он светится яркими жёлтыми огнями. Чуть дальше, справа, мерцают огоньки египетской земли. Я стою на иорданской. Между нами – Красное море, но ночь укрыла его тяжёлым тёплым одеялом, и из красного оно превратилось в чёрное. И чуть слышно ворочается во сне – волны неторопливо выплёскиваются на берег, сонно бормочут и сопят.

* * *

В Акабу – город на границе трёх государств – я приехала утром. Маршрутка подобрала меня на выезде из Аммана, куда привёз Джозеф. Водитель маршрутки подвозил всех за деньги, не уставая успокаивать меня, что я еду бесплатно.

Шагаю в самом центре широкого бульвара. Под деревьями на лавочках за столиками пристроились иорданцы с семьями и друзьями. Они не особо обращают на меня внимания, слишком часто туристы попадаются им на глаза, Акаба – известный международный курорт. Во многом благодаря этому, я и не собираюсь здесь оставаться. Магазины, рестораны, отели, улицы пестрят зелёными такси. Трудно встретить в таком городе друга.

Мне всего-навсего нужен офис, в котором я получу бесплатную визу, так как приехала в Акабу – «свободную экономическую зону», как сами иорданцы назвали её. А после торопливо отсюда сбегу.

На углу у сувенирного магазина стол, как угощеньем, заставлен бутылочками с разноцветным песком. За ним – молодой торговец в чёрных очках. Он и сейчас искусно высыпает в бутылке сиреневые горы, коричневых верблюдов, оранжевые облака.

За эти горы, верблюдов и облака мгновенно зацепилось моё внимание, не позволив сдвинуться дальше ни на шаг.

– Здравствуйте! – радушно и громко приветствует по-английски парень, заметив, как ловко я попалась на крючок. Не сложно рассмотреть, как я отражаюсь в тёмных стёклах его очков потенциальным покупателем.

– Откуда вы?

– Из России.

– О! Россия, Москва! Вы можете поставить свой рюкзак рядом, присесть и посмотреть.

– Нет, нет. Я сейчас пойду. Только минутку, – наивно отнекиваюсь, а сама не могу отвести глаз от этого сыплющегося в бутылочку чудесного песка.

– Вы одна? – продавец укорачивает леску, так легко оперируя своим почти естественным тоном заинтересованности.

– Одна.

– Всё-таки снимите рюкзак.

Сдаюсь, присаживаюсь у столика, во все глаза, наблюдая за работой иорданца. Он довольный моим вниманием, продолжает окутывать меня сетью стандартных вопросов: откуда, куда и как.

Минута, две, три… и вот уже не я, а он, сняв очки, во все глаза на меня смотрит. Я просто рассказала, откуда, куда, а главное, как, я направляюсь.

– Не могу поверить… Хотите чаю? Я угощаю, – спешит предупредить торговец. – Меня зовут Ибрахим. А вас?

Он зовёт помощника, чтобы тот принёс чай, и снова торопливо переводит на меня глаза, в которых я вижу уже совсем другое своё отражение. Он говорит теперь негромко и не так выразительно, но отвечать удаётся куда охотнее.

– Почему на вас платок?

– Ваши женщины носят платки, и я из уважения к традиции…

Судя по реакции, ни иностранок в платке, ни тем более такого обоснования Ибрахиму до сих пор встречать не приходилось.

Неизменно, как бывает в мусульманских странах, заговорили о религии. Ибрахим убеждён в абсолютной истинности ислама, но на мой вопрос: «И ты совершаешь намаз?», неуверенным и нетвёрдым голосом отвечает:

– Нет.

Он не может объяснить, почему. Мы продолжаем увлечённо беседовать. И тут неторопливой надменной походкой к столу Ибрахима приближается молодой, лет двадцати семи, араб. Подчёркнуто европейский вид: голубые джинсы, чёрная кофта с капюшоном, синяя бейсболка, очки. Толстая золотая цепочка блестит, кажется, только чтобы привлечь внимание к загорелой тёмно-коричневой шее. Искоса и безразлично взглядывает на меня, здоровается с Ибрахимом, который с восторгом начинает рассказывать этому парню обо мне, о нашем разговоре. Парня зовут Халиль. Услышав, что речь об исламе, он тут же подсаживается. Отлично владея английским, неожиданно откровенно начинает рассказывать о том, что значит для него религия, что он изучал Коран, размышлял над тем, что там сказано. Ни тени надменности и пренебрежения. Не отрываясь, смотрит на меня, словно хочет глазами удержать и боится, что если потеряет из виду, я исчезну, как мираж в пустыне, и он не успеет сказать всего…

Он так же, как и Ибрахим, убеждён в абсолютной истинности ислама и, говоря о нём, похож на человека, который вдруг вырыл клад и хочет, чтобы целый мир разделил с ним радость по поводу обретённого сокровища.

– И ты соблюдаешь всё, что предписывает Коран? Ты молишься? – с надеждой спрашиваю я. Иордания второй день перед моими глазами, а такие вопросы приходится задавать с надеждой, а не с уверенностью в утвердительном ответе, как было, например, в Сирии.

Снова вторя Ибрахиму, Халиль отвечает:

– Нет.

– Почему?

Он опускает голову, но вдруг поднимает на меня глаза, словно, не он, а я должна ответить.

– Я не знаю, – говорит он. – Я чувствую, что чем больше не молюсь, тем сильнее отдаляюсь от моего Бога, но ничего не могу поделать…

И тут он снова взглядывает на меня:

– Не понимаю, почему я всё это тебе говорю. Мне кажется, что мы знакомы несколько лет. Я никогда никому этого не говорил.

Чувствую, как жаром наливаются щёки, оглядываюсь на Ибрахима, словно, он может предложить мне спасение, и вдруг вспоминаю:

– Мне нужно в офис.

– У меня машина, – подхватывается Халиль.

– Да Ибрахим сказал, здесь недалеко.

– А у меня всё равно машина.

Магазины, рестораны, отели мелькают теперь в окошке автомобиля. В офисе мне сказали приходить завтра. И теперь мы едем домой. Я всё-таки буду ночевать в этом городе, родители Халиля уехали в Англию, дома сестра и братья.

– А сколько у тебя братьев и сестёр?

– Всего, вместе со мной, десять.

– Десять! У вас у всех одна мама?

– Да. Мой папа женился, когда ему было тридцать лет, последнего ребёнка мама родила, когда ему исполнилось сорок.

Брат

Большой дом в беспорядке, который могут устроить только двадцати- и тридцатилетние сыновья, когда родители уехали в отпуск. Одна сестра справиться с этим хаосом не в силах, тем более, что она живёт где-то в другом месте, а к братьям приезжает готовить еду.

Она как раз этим и занималась, когда мы с Халилем вошли. Ей тоже около двадцати, у неё красивые черты лица. Она очень тепло меня встретила и, несмотря на все уговоры, не позволила себе помогать.

Мы садимся ужинать. Халиль знакомит меня с младшим братом Суфьяном. Сестра громко кого-то зовёт. В комнату входит другой брат Халиля.

Первое, что я в нём заметила, были огромные руки с накачанными мышцами. «Ну и ну! Зачем ему такие?» – недоумённо подумала я.

– Это Иид, мой брат, – познакомил нас Халиль.

Иид внимательно на меня посмотрел и улыбнулся почему-то грустными глазами. Или это мне показалось.

– А как тебя зовут? – запросто начал он разговор, присаживаясь на пол к столу.

– Татьяна.

– Как-как? – недоверчиво нахмурился он.

– Татьяна.

Уже потом он расскажет, как испугался, услышав слово «сантьяна», которое в арабском обозначает ту часть женского белья, которая носится сверху.

– Откуда ты, Татьяна? Из Германии?

– Нет. Из России.

– А-а-а! – многозначительно произносит он.

Значение этой реакции я тоже узнаю чуть позже, когда приду вместе с Халилем в его офис. Он работает туристическим гидом. Его шеф заведёт со мной разговор, а услышав, что я из России, лукаво усмехнётся:

– From Russia with love? – Из России с любовью?

Уже догадываясь, что это может значить, я спрошу:

– What does it mean? – Что это значит?

Мой настороженный немного возмущённый тон подействует усмиряюще, шеф ничего не ответит. Хотя разве он виноват в том, что большинство женщин, работающих в акабских ночных клубах (к сожалению, далеко не только официантками), именно из России.

Пренебрежительный тон Иида, наверняка, имел те же причины. Но он оставался с ним недолго. Халиль уехал чинить свою машину, а Иид стал на ноутбуке показывать мне фотографии.

– Это мой старший брат, он живёт в Англии. Родители сейчас поехали к нему. Это другой брат, он живёт во Франции. А это мой кран. Я работаю на подъёмном кране в порту.

– Такие огромные руки тебе нужны, чтобы работать на кране?

– Нет, – улыбается он. – Я занимаюсь в тренажёрном зале. А это я в Египте. Я очень люблю Египет.

– Ты ездишь туда отдыхать?

– Да. Там тепло.

– А у вас что, холодно?

– Сейчас, зимой, холодно.

Одно из самых любимых развлечений во время путешествия – это пугать местных жителей Россией. Сказать, например, какому-нибудь австрийцу, который может пересечь свою страну за пять часов, что для того, чтобы добраться от Москвы до Владивостока, нужно ехать на поезде шесть дней. Или рассказать ливанцу, в чьей стране живёт четыре миллиона человек, что в одной только Москве у нас десять миллионов.

«Сейчас, зимой, холодно». Когда мы с Иидом потом будем гулять на пляже, и стоя на причале, я буду смотреть в голубую воду Красного моря и раздумывать, купаться или нет, я возьму и расскажу ему о том, что иногда мы купаемся зимой.

– Мы приходим к реке, ломаем лёд и заходим в воду.

Если бы я могла в тот момент сфотографировать лицо Иида, это был бы самый уникальный кадр из всего путешествия.

Халиль в тот вечер пришёл поздно. Мы общались с Иидом, у него потрясающее чувство юмора, и мы всё время смеялись. Но мне всё казалось, что у него, и вправду, почему-то очень грустные глаза.

* * *

– Ты умеешь свистеть? – спросил меня Иид, когда ранним утром мы вышли из дома.

– Умею. Но не громко.

– Я совсем не умею, поэтому всегда прошу кого-нибудь из друзей свистнуть, чтобы остановить такси.

Иид отправился показывать мне офис. Зелёная машинка привезла нас в центр города.

– А можно тебя спросить? – по дороге в офис обращаюсь к нему.

– Можно.

– У тебя очень грустные глаза. Почему?

Он не сразу отвечает.

– У меня много грустных мыслей в голове. И я всё время их думаю.

– А что это за мысли?

– Если я расскажу тебе, то уже не буду их думать.

– Так, может, оно и лучше?

Наверное, нет, потому что Иид не отвечает.

Как это знакомо: когда тоска уже долго живёт внутри, то в конце концов становится источником наслаждения, и ты уже ни за что не согласишься с ней расстаться.

Штамп, наконец, у меня в паспорте, и мы идём гулять.

– Пойдём на пляж, – предлагает Иид. – Я покажу тебе свои бутылочки из песка.

– Ты тоже умеешь их делать?!

Стол заставлен этими необыкновенными поделками, но за столом никого нет.

– За ними никто не следит? – недоумеваю я.

– Нет. Но никто не возьмёт. Я оставляю так даже на ночь.

– А если захотят купить?

– Они отдадут деньги им, – Иид указывает на продавцов рядом, это его друзья, они только что угощали нас семечками, которыми торгуют.

– Я сделаю одну для тебя, хорошо?

– А почему ты не продаёшь свои бутылочки, как Ибрахим?

– Это приносит слишком мало денег. А мне надо, например, платить за тренажёрный зал. Я занимаюсь там почти каждый день по нескольку часов.

Иид сделал для меня подарок, и мы пошли по набережной. Справа, словно к чему-то нас подбадривая, шумело море.

– А зачем ты столько времени тратишь на свои тренажёры? Неужели это имеет какое-то значение?

Как ни пытаемся мы говорить о чём-нибудь отвлечённом и простом, разговор всё время набредает на замки, которые открывать нельзя, чтобы ни в коем случае не выпустить грустные мысли наружу, не отпустить, не лишиться их.

Иид остановился, облокотился на невысокий каменный забор, я запрыгнула на него и уселась рядом, он отвернулся и скрестил на груди руки, словно удерживая в себе что-то. Но скоро заговорил:

– Потому что я хочу быть сильным. Я думаю, что в этом и есть сила. На самом деле, я очень слабый. Порой мне хочется плакать, но я не могу плакать, я мужчина.

Я не вижу его лица, но слышу, как до слёз больно ему об этом говорить.

– Несколько лет назад у меня была девушка. Я её очень любил, я всё для неё делал. А она оказалась... Она просто вытягивала из меня деньги. Мы ходили в ночные клубы, я стал пить, перестал молиться. В конце концов, я стал употреблять из-за неё наркотики. Последнее, что она заставила меня сделать, это татуировку… Я не хочу больше никому верить... И мне кажется, что я ужасно слабый. Поэтому я и хожу в эти тренажёрные залы.

Я дотронулась до его плеча. Иид выпрямился, я спрыгнула с забора. Мы пошли тихонько по набережной. Я взяла его за тёплую большую руку, но, казалось, я держу ладошку ребёнка. Я не смотрела в его лицо, но чувствовала, как ясные тёплые лучи, светятся в его глазах. С каменного низкого заборчика нам на прощанье звякнули ключи и замок. Всё хорошо, в них больше нет надобности.

Смешное Мёртвое море

Сегодня солнце поднялось десятый раз, чтобы осветить мой путь. А в пути ли я? Каждый день я ночую у кого-нибудь в доме, который каждый день становится не просто крышей над головой, а именно домом, из которого мне нелегко уходить. Я не то что ни разу не была голодна, мне до сих пор не удалось потратить ни копейки на еду. У меня в телефоне уже не меньше десятка номеров, которые начинаются на необычные для России нули и двойки. И мне каждый день приходит по нескольку сообщений от моих друзей. Они волнуются, как мои дела, и очень жалеют, что я погостила у них чуть-чуть. Всё это люди, с которыми я подружилась во время этого путешествия. У меня теперь есть даже брат-иорданец. Он пишет чаще других и почти в каждом сообщении благодарит за встречу и говорит, что никогда меня не забудет.

Так в пути ли я? Или дома, размеры которого не могла и предположить?

Шагаю по асфальтированной дороге, справа расположилась небольшая иорданская деревушка. За ней – иорданские горы: невысокие пологие раскрашенные в розовые, оранжевые, красные цвета. Солнце, каждый день за них западая, раскрасило их своими горячими прикосновениями. И они теперь – верные его глашатаи – даже днём красноречиво напоминают о необыкновенном празднике заката.

Смотрю на эти горы, на небо, на пустыню слева от дороги. Всё это моё родное. Слишком много раз и слишком искренне своей чуткой заботой люди говорили мне «чувствуйте себя, как дома».

Как тогда, в первый день на турецкой дороге из Трабзона, меня взяли на руки, так и продолжают на руках нести.

* * *

Водитель не довёз меня до Мёртвого моря пятнадцать километров, свернул. Но это и к лучшему, нужно прежде узнать, в какой части морского берега находятся горячие источники. Их пресной тёплой водой я буду после купания смывать с себя соль, чтобы ненароком этой солью не завялиться.

Шагаю по обочине, оборачиваясь на одноэтажные бетонные домики, растянувшиеся недалеко от дороги, и думаю: «Как бы в этой деревушке встретить человека, который так хорошо говорил бы по-английски, чтобы объяснить мне, где эти горячие источники?». На дороге, примыкающей к главной, тормозит легковая машина, из неё выходит молодой, лет тридцати, иорданец шоколадного цвета и на отличном английском обращается ко мне:

– Здравствуйте! Что мы, жители Иордании, можем сказать, когда видим иностранца? Добро пожаловать! Могу ли я чем-нибудь вам помочь?

Конечно, я не стала его обманывать. Гостеприимный иорданец знал, где находятся источники, но согласился рассказать о них только после того, как я выпью чая у него дома и познакомлюсь с его семьёй.

Моего нового друга звали Вильям, он не только рассказал про источники, но и вызвался меня до них подбросить.

Оставили машину на обочине и идём через поле, засеянное помидорами. Я старательно вглядываюсь в гладь открывающегося моря, пытаясь увидеть в нём что-то необыкновенное. Но только когда мы вышли на пляж, мне в глаза бросились громадные камни, как белой глазурью, покрытые толстым слоем соли. Море накатывается на них волнами, будто лижет. Только не слизывает соль, как поступила бы корова или лось, а, наоборот, оставляет её ещё больше.

Этот берег совершенно безлюден. Вильям привозил сюда свою семью, чтобы жена могла спокойно купаться в купальнике, а не в длинной рубашке, как поступают женщины-мусульманки на общественных пляжах.

Не одну страшную историю я слышала о том, как безжалостна для глаз даже мельчайшая водная пыль из этого моря. Поэтому первым делом отправляюсь с кружкой к бегущему с гор ручью с тёплой пресной водой.

Ну что ж, кружка-аптечка у самой кромки, Вильям ждёт чуть поодаль, наконец, знакомлюсь с самым необычным в мире морем.

Вода отнюдь не летняя, январь месяц на дворе. На дне обросшие солью камни. О степени их остроты я узнаю, когда выйду на берег, в глаза бросятся алые полоски на ступнях.

Ко всему прочему волны норовят похитить у меня спасительное равновесие. Падать в эту страшную воду отнюдь не хочется. Соли здесь столько, что вода на вкус даже не солёная, а горькая.

Наконец, оказываюсь в воде по плечи, ложусь, старательно вытягивая шею, чтобы предохранить глаза.

Действительно утонуть невозможно. Но и плавать толком не получается, ноги, как поплавок, подбрасывает вверх. Удобнее на спине – ты сидишь на воде, как в большом мягком кресле. До чего же забавно! О-оп, лёгкий толчок, и ты перевернулся по оси, о-оп – перевернулся в другую сторону. Крутишься, как юла. И так же, как ребёнок, наблюдая, как ловко юла вертится на полу, не может сдержать радости и восторга, так и я делюсь впечатлениями с Вильямом не словами, а звонким смехом.

Солнце, видимо, следуя моему примеру, тоже собралось искупаться в море и уже плавно в него погружалось. А может, ему просто захотелось посмотреть поближе, кто там так беззастенчиво забавляется, хохочет и кувыркается в этой большой солёной луже?

Заканчиваясь, день не позволил мне отказаться от приглашения Вильяма на ночлег, чему гостеприимный иорданец искренне обрадовался.

Дома его жена специально для меня приготовила курицу с рисом.

На десерт принесли свадебные фотографии. Открываю альбом – пусто. Что за дела? Но ведь я не с того края открываю. Альбомы, как и книги, начинаются с последней страницы. Это для нас она последняя, для них – всё только начинается.

Утром Вильям уговорил меня осмотреть красивое горное ущелье недалеко от их деревни. Интереснее, чем ущелье, был наш разговор.

– Скажи, – спрашивает Вильям, – а правда, что у вас в России есть люди, которые сдают своих старых родителей в специальные дома?

– Правда, – отвечаю я.

И даже не уточняю, зная, что у них невозможно оставить престарелых родителей или больных детей, невозможно оставить без помощи самых нуждающихся.

Вильям спрашивает об отношениях между мужчинами и женщинами. Слава о «свободе» в этих отношениях доходит и до них.

– Я целый год был помолвлен со своей женой, – говорит Вильям. – И всё это время даже не прикасался к ней. Я счастлив, что именно так всё и было.

Вильям не только любит свою религию, когда подошло время намаза, он оставил меня и пошёл молиться.

Так вот, что мне ответить об этой поражающей воображение «свободе» в отношениях? Этих домах престарелых, домах ребёнка? Как мне всё это ему объяснить?

И я рассказываю о том, что в нашей стране была разрушена и теперь только восстанавливается нравственная и религиозная опора.

* * *

Прощаясь, Вильям крепко меня обнимает:

– Ты – самый удивительный человек из всех, с кем мне приходилось встречаться.

И словно секрет добавляет:

– Ты мне теперь, как сестра. А меня считай своим братом.

Я улыбаюсь про себя, ведь Вильям даже не догадывается, что я уже об этом знаю.

Глава 4. Неожиданный Египет

Первое знакомство

Паром перевозит меня через Красное море, отделяющее Евразию от Африканского континента. Вот-вот мы прибудем в египетский город Нувейба, и я впервые в жизни ступлю на африканскую землю. Но ничего хорошего ожидать от этого не приходится.

Египет – одна из немногих стран в мире, где официально запрещён автостоп. Десятки историй я слышала о том, как на дорожных постах моих друзей то и дело высаживали из машин. Так что посты приходилось обходить, прятаться в автомобиле от полиции, играть с ней в «кошки-мышки», как метко назвал занятие автостопом в Египте мой хороший друг Антон Кротов.

В Египте запрещено останавливаться на ночлег у местных жителей. Последним, соответственно, запрещено приглашать к себе на постой иностранцев.

Запрещено ночевать в палатке.

Все эти законы служат якобы для обеспечения безопасности туристов. На самом деле, очевидно, для обеспечения дохода туристическому бизнесу.

Ничего хорошего я от Египта не ожидаю. Удастся ли там вообще ездить автостопом? Или «кошки-мышки» быстро мне надоедят, и я быстро пожалею, что сюда приехала?

Но эти запретительные законы ещё не самый главный недостаток одной из самых посещаемых стран. Сеть туристического бизнеса настолько оплела страну и умы людей, что теперь египтяне воспринимают белых мистеров исключительно в образе туго набитых кошельков.

– Цены для туристов автоматически вырастают в несколько раз, – рассказывали мне о Египте.

Историй о том, как друзья умением читать цифры на арабских ценниках разоблачали таких горе-продавцов, я тоже успела наслушаться.

– Деньги просят за любую услугу. Даже за ту, которая тебе не нужна. И такие услуги будут предлагать беспрерывно.

А ещё поразительные слухи ходят о бардаке и разгильдяйстве, царящих в Египте.

– Даже в Иордании, – рассказывает Игорь – мой знакомый, с которым мы случайно встретились в порту, – если увидят на дороге какого-нибудь чудака, который непонятно, как ездит, сразу говорят, – «О, этот из Египта».

* * *

Два или три часа назад на мой вопрос: «Когда мы отправимся?», водитель ответил: «Через полчаса». И до сих пор продолжает отвечать также.

– На самом деле маршрутка не поедет, – поясняет мне наученный опытом путешествия по Египту Игорь, – пока не забьётся битком.

Наконец, ведут последнего пассажира, желающего уехать в Каир. Вслед за ним катят огромную тачку с горой баулов.

– Но ведь места на крыше уже нет, – недоумеваю я, оглядываясь на крышу-багажник.

– Где нет? – в свою очередь удивляется Игорь. – Да она пустая.

Действительно, каким-то чудом и верёвками водителю с помощниками всё же удалось привязать почти весь груз последнего пассажира. Но когда я уже надеялась на скорое отправление, с крыши вдруг слетела огромная картонная коробка и с грохотом упала на асфальт. Сверху за её полётом довольно равнодушно наблюдали водитель и помощники. Решили посмотреть, что внутри. В коробке оказалось не что иное, как телевизор.

Но все почему-то не особо волнуются. Подумаешь.

Каирские зарисовки

В мире несколько самых больших городов. Просто нелегко точно посчитать население, отделить город от пригорода, вот несколько городов мира и борются за право считаться самым большим и густонаселённым. Шанхай, Стамбул, Буэнос-Айрес… Каир.

Каир! Мне нелегко жить в самом большом городе Европы – Москве. Каир!

Шагаю по густо занятому пешеходами тротуару одной из центральных улиц города – Тахриру. Время от времени тротуар прерывается переулками. Но восстановить прерывистую моего пути нелегко. В этих переулках машины настолько плотно припаркованы друг к другу, что не то что протиснуться между ними нельзя, часто они просто припадают друг к другу в далеко не нежном «поцелуе».

Ни одна бурная река не сравнится с шумом, рождаемым потоком стремительно несущейся улицы. Хотя образуйся запруда, шум только увеличится. Автомобильный сигнал значит в Египте (как, впрочем, и в большинстве арабских стран) намного больше, чем в Европе или России. Или это просто желание общаться здесь сильнее? Между водителями.

Ещё на трассе я с удивлением наблюдала за языком дорожного движения. Водитель собирается пойти на обгон – БИП! Видимо, предупреждает. Обгоняет, уже поравнялся – БИП! Смотри, мол, аккуратнее, иду на обгон. Обогнал, снова – БИП! Всё благополучно, счастливо.

На обочине стоит трактор – БИП, идёт человек – БИП, шагает осёл – БИП!

А представьте, что творится в кишащем такси городе, когда по обочине идёт… иностранка. Вот мне все таксисты и салютуют, желая услужить и даже не подозревая, как я не переношу шума.

По узкому переулку, занятому торговцами, многочисленными пешеходами, припаркованными автомобилями, на довольно высокой скорости мчится мотоциклист. Как это возможно, когда и пешеходу не продраться без труда? А он – мотоциклист – просто не снимает руки с гудка. Но этот звук, видимо, настолько привычен, что парню-водителю всё равно приходится изрядно применять искусство вождения.

А вот, следом за ним, уже на велосипеде, катит парень с большой деревянной конструкцией, уложенной свежеиспечёнными лепёшками, на голове. Как ему удаётся удерживать всё это во время движения?! Крутить при этом педали?! И находить дорогу среди десятков идущих, стоящих, сидящих?.. Парень тоже просит посторониться.

– Пс-с-с, пс-с-с, пс-с-с, – чуть слышно произносит он.

И люди, как ни странно, расступаются.

Продолжение дорожной темы

Светофоры и пешеходные переходы есть, но встречаются не часто. Как же переходить забитые круглые сутки улицы? Да просто врезаться в поток, благо он несильный. Сбить не собьют, но и останавливаться особо не станут, будут плавно продолжать движение, ожидая, пока ты лавируя не выпрыгнешь на тротуар.

И даже когда светофоры встречаются… Я стараюсь никогда не ходить на красный свет в России. Также терпеливо дожидаюсь зелёного в Каире. Пошёл зелёный человечек, шагаю я, с нами за компанию машины продолжают ехать и ехать по чёрно-белой зебре. Благо, лавировать я ужё научилась, светофоры-то не часто попадаются.

Метро

Из-за непрестанно растущих цен в московском метрополитене узнавать стоимость каирского метро приходится с невольным опасением. И тем громче вздох облегчения и удивления заодно:

– One pound. – Один фунт, – это пять рублей на наши.

На платформе в некоторых местах на стене наклеена табличка с изображением женщины. Существуют специальные вагоны для женщин. В них нет ни одного мужчины, ну не считая нагло врывающегося изредка продавца всякой всячины, на которую, видимо, во всём мире падки женщины.

Несколько раз я в таких вагонах поездила. Кажется, вот-вот раздастся кудахтанье.

В остальных вагонах женщины тоже могут ездить, особенно если они в сопровождении мужа, мужчины-родственника. Но и одиноких женщин я там замечала. Видимо, тоже не любят курятники.

Дом АВП

Я останавливалась в Каире не в гостинице. Не гостем, а жителем смогла побыть в этом необыкновенном городе.

Мой друг Антон Кротов – путешественник, писатель, создатель Академии Вольных Путешествий, придумал новый способ исследования мира. Не просто путешествовать, ехать, проезжать, а снимать дом или квартиру в интересном городе или стране месяца на три-четыре. Жить в этом интересном месте и изучать окрестности.

Такую квартиру в самом центре города в конце декабря 2008 года и снял Антон. В ней собралась целая компания интересных людей и путешественников. Сюда же приехала и я. Мы жили на шестом этаже, в простом доме с египтянами, с лавкой по изготовлению ключей на первом этаже и мечетью по соседству. Азаны и пятничная проповедь будто раздавались у нас в квартире. Только, жаль, непонятно, что говорят.

Культура

В первый же день Антон вывел меня на балкон нашей квартиры со словами:

– А из нашего окна площадь Красная видна.

Самый центр города – площадь Тахрир (одноимённая с центральной улицей) – была действительно в нескольких шагах. А крыши окружавших нас многоэтажек завалены горами мусора.

– Вот, полюбуйся, – смеётся Антон. – Чистые только самые высокие. На них трудно мусор забросить. На остальные сыплется из окон рядом стоящих домов.

Иногда, выходя из подъезда, мне приходилось прыгать. Просто кто-то мусор выносил, вот и лежит эта куча посреди дороги. Перепрыгиваешь её или обходишь.

Билетик в метро, конечно, дешёвый, но не всегда так просто его приобрести.

Один мужчина расплачивается, другой рядом в ожидании держит деньги, я пристраиваюсь третьей. Моя очередь покупать талон, слева непринуждённо подходит египтянин, суёт кассиру деньги прямо перед моим носом. Обескураженная оглядываюсь на него, в это время другой делает то же самое. Это в моём понимании я стояла в очереди, у них такого понятия нет. По крайней мере, признаки его наличия я не заметила.

Каирский музей

До сих пор я убеждённо сказала бы, что мой самый любимый музей – Третьяковская галерея. Теперь не уверена.

Перед зданием знаменитого музея Египетской истории в небольшом мелком бассейне растёт кустик зелёного папируса с растопыренными, как пальцы на ладони, острыми листьями. Это чуть ли ни весь папирус, оставшийся в Египте. Ещё у Тура Хейердала – известного норвежского путешественника, этнографа – в книге «Ра» я удивлённо читала, с каким трудом он искал это знаменитое египетское растение, чтобы построить свою папирусную лодку.

– Миссис! Миссис! Мистер! – у ворот на территорию музея на вас набрасываются смуглые арабские продавцы. – Папирус! Папирус! Орижинал папирус! – они суют большие, размером с альбомный лист, «папирусные» плакаты с фараонами, пирамидами, символическими картами Египта.

– Ten pound! – нервно вперив в тебя взгляд, продолжают предлагать продавцы, пока ты терпеливо пробираешься вперёд.

Мы с друзьями думали, из чего же на самом деле делают эти «орижинал папирусы». Решили, что, наверное, из простых высушенных пальмовых листьев.

Мне посчастливилось осматривать музей с гидом. Иначе было бы непросто сориентироваться среди пяти тысяч экспонатов.

Час, два, три, четыре… а мои глаза по-прежнему широко раскрыты, лёгкие не устали издавать вздохи удивления.

Каирский музей поражает своим богатством истории, несмотря на то, что является самым часто обкрадываемым в мире.

Я была в нём уже в самом конце своего путешествия и всё равно решила, что ради одного этого музея можно было приехать в Египет.

Еда

Есть очень меткое наблюдение:

– В дешёвых странах тратишь денег намного больше, чем в дорогих. Когда всё дорого, ты ничего не покупаешь. А когда дёшево, не удерживаешься и берёшь всё подряд.

Никогда в жизни не пила свежевыжатый апельсиновый сок. До сих пор. Два фунта – десять рублей на наши – и, пожалуйста, лавочник из горки оранжевых шаров достаёт один, второй, третий, режет и бросает в пасть своей машинки. Минута, и весёлой непоседливой струёй сок бежит в прозрачный бокал из толстого стекла.

А какие там делают фруктовые коктейли!

Моя порция уже в надёжном месте, откуда её никто не похитит. Всё равно останавливаюсь у стойки понаблюдать за работой проворных рук мастера коктейлей. Белый (вероятно, из молока) напиток льётся в основание бокала, потом жёлтый, наверное, манговый сок, затем клубничный. Сверху всё это венчает корона из аккуратно разложенных и нанизанных на края стакана ломтиков банана, яблок, клубники.

А зачем продавцу маленький полиэтиленовый пакетик? Оп, в него выливается вся эта красота. Оказывается, этот коктейль был на вынос для женщины в тёмно-вишнёвом балахоне. А процесс украшения тогда для её эстетического удовольствия?

Кошери! Загадочное слово, правда? Удивительно, но почти никто из приезжающих в Египет стандартных отельных туристов не знает этого слова. Зачем тогда вообще?..

В кошерне я снова наблюдаю за ловкой работой продавца, иногда сглатывая слюнки.

Моя порция – на вынос (так, кстати, дешевле), поэтому в руках у торговца пластмассовая коробочка. В неё сыплется рассыпчатый рис, потом макароны одной формы, другой, горох, поджаренный до состояния чипсов лук, всё заливается жидким томатным соусом. Плюс два соуса в маленьких полиэтиленовых пакетиках. И у меня в руках тёплая коробочка, источающая вкусный соблазнительный аромат.

Два фунта! Десять рублей! И ты сыт.

Как тут лишний раз не уговоришь себя, что, наверное, уже и проголодался.

Не хватает кальяна

Торговыми лавками заняты все первые этажи вдоль улицы. Иногда стена из витрин раздвигается, словно чтобы впустить в полумрак пещеры. Чайная! Небольшие столики, только чтобы вместить пару рюмочек для чая и две пары локтей собеседников. Женщин в таких заведениях не встретишь. Зато без мужчин они никогда не пустуют. К чаю и беседам – кальян, нарды.

Я люблю чай, но разве у нас в России пьют просто чай? Конечно, нет. Поэтому вначале приходится оглянуться в поисках самой любимой мною из всех – лавочки со сладостями. У нас в России, к сожалению, нет ничего подобного этим сладостям. На огромных круглых жестяных подносах лежат мелко нарезанные печёности самых разных видов. Сладкие и очень жирные. Иногда с фисташками, зелёный цвет колоритно выделяется на фоне золотисто-жёлтого. Красиво, впрочем, любоваться долго всё равно не получится.

Держу в ладони пластмассовую тарелочку с восточным лакомством, приятно ощущая её тяжесть. На этот раз я займу столик на улице. Официант приносит стаканчик горячего сладкого чая, стакан воды, чтобы запивать, видимо. Мимо, бросая взгляды на моё одинокое пиршество, шествуют египтяне. Я не обращая ни на кого внимания, спокойно наслаждаюсь.

– Вот она! Поглядите! Только кальяна не хватает, – громогласно и немного возмущённо раздаётся рядом мужской знакомый голос.

Это мой друг, который тоже живёт в квартире АВП, возвращаясь из очередной вылазки по окрестностям, застал меня…

– Сидит! Поглядите на неё, – продолжает он меня обличать, не скрывая при этом улыбки.

– А что, и посидеть нельзя? – непонятно из-за чего оправдываюсь я, тоже улыбаясь в ответ, и приглашаю друга присоединиться к моему заморскому пиршеству.

Религия

Пятно! Прямо посреди смуглого лба большое, размером со сливу, тёмное пятно есть у половины египтян (мужчин) в Каире (в остальном Египте процент пятнистых значительно меньше).

Это пятно, как орден, признак особого благочестия и религиозности. Во время намаза мусульмане несколько раз прикасаются лбом к полу. Вот и набилась мозоль…

Но почему же у остальных, не менее верующих народов: в Афганистане, Сирии, Саудовской Аравии, никакого пятна нет, спрашивали мы у загадочных египтян. И услышали в ответ несколько версий:

– У египтян более нежная, чем у других национальностей, кожа.

– В мечетях, в Каире, ковры из очень грубой материи.

– Египтяне более усердны, чем остальные, не просто прикасаются, а ударяются об пол во время молитвы.

Были и у нас свои версии. Первая заключалась в том, что египтяне чем-то себе это пятно рисуют. Чтобы, может, продемонстрировать набожность.

Вторая версия: в мечетях ковры не грубые, а грязные.

А третья, самая правдоподобная, её предложил Антон: из-за антисанитарных условий на коврах мечетей распространяется какой-то грибок, который и оставляет на лбу египтян отметины благочестия.

Хотя они вовсе не нуждаются в доказательстве своей религиозной доблести. О ней красноречиво свидетельствует занятое молящимися пространство перед мечетями по пятницам, и не только. Внутрь просто все не вмещаются.

Женщины

В любом государстве самым свободомыслящим городом бывает столица. В религиозном плане показателем этой закономерности чаще выступают женщины. В столицах мусульманских стран обычно большой (по сравнению с провинцией) процент женщин с непокрытой головой. В Египте всё оказалось по-другому. Увидеть на улицах Каира женщину без платка почти невозможно. Если такая вам всё же встретится, то это будет или иностранка, или христианка.

Коптский квартал

Больше чем за половину тысячелетия до того, как образовалась католическая и православная церкви (до этого, они были одной), уже существовала коптская. Во время четвёртого Вселенского собора они решили следовать своему учению.

В воскресенье я пошла в церковь в знаменитый коптский квартал. Здесь непокрытых женщин намного больше. То там, то тут виднеются большие каменные кресты на широких куполах огромных соборов. Захожу в один потрясающий своей величиной храм – пусто, в другой – пусто. Воскресенье, а службы нет?! Наконец, нашла девушку, которая согласилась провести меня к храму, где должно быть богослужение. Переулки, узкие проходы, несколько ступенек вниз, служба идёт в небольшом нижнем храме.

На деревянных скамейках сидят не больше десяти женщин, с другой стороны – не больше пяти мужчин. Я не задумываясь, села на левую, более свободную сторону. Ко мне скоро подошёл, видимо, прислужник и попросил пересесть на женскую половину.

Как и в православном храме, богослужение длилось около двух с половиной часов. Священник что-то говорил нараспев на непонятном мне языке. Наконец, от слов перешли к действиям. Причащать прихожан вышел другой священник, не тот, который вёл службу. На вид – более высокий сан. А может, во время службы мы видели только дьякона, пока священник скрывался в алтаре?

С удивлением обнаружила, что перед причастием прихожане разуваются, всем раздают зачем-то белоснежные, обделанные кружевами, похожие на носовые, платочки. Наконец, прихожане двинулись к чаше, точнее, к предмету, очень похожему на ларец, около которого белочка в известной сказке грызла золотые орешки с изумрудными ядрышками. В этом домике лежал хлеб, от которого священник отламывал ощутимые кусочки и давал в руки прихожанам. Первые к причастию подошли мужчины, только потом женщины. После хлеба люди подходили к дьякону, который из глубокой ложечки поил их преосуществлённым вином. Здесь-то и пригождался платок. Им прихожане промакивали губы.

В самом конце люди снова подходили к священнику, который улыбаясь, давал им хлеб.

Уходила не без удовольствия. Не потому, что, наконец, закончилось, а потому, что побыла.

Заповеданная тишина

Нещадно палит январское солнце. А у меня с собой ни капли воды. Кажется, ни капли воды не осталось во всём моём теле, так сильно хочется пить. Я одна посреди Синайской пустыни.

На последнем посту, у которого я свернула, испуганные полицейские кричали мне вслед:

– Куда вы идёте?

– В Сан-Катрин, – назвала я имя деревушки у знаменитой Моисеевой горы.

– Сто километров, – попытались воззвать они к моему благоразумию.

– Нормально, – улыбнулась я.

«А вдруг и вправду придётся пройти весь путь пешком», – теперь вовсе без улыбки думается мне. Уверенность в том, что меня непременно подберёт какая-нибудь машина, испаряется вместе с остатками влаги из организма (ни воды, ни даже бутылки с собой почему-то не взяла). Хотя пару раз я уже оборачивалась на звук мотора. Мимо, даже не притормаживая, проносились высокие туристические автобусы, обдавая меня то ли ветром от скорости, то ли прохладой от кондиционеров.

Ну что ж, тогда буду просто идти. Может быть, в этом есть особенный смысл. Израильтяне ведь тоже долго шли до того, как, наконец, достигли горы Синай и удостоились там такой чудесной награды – десяти прекрасных заповедей.

Меня всё-таки подобрала машина, но ненадолго. В этой местности нет городов, зато есть деревушки бедуинов. Один из них в белом до пят платье и красивом белом платке и подвозит меня сейчас. Мы сворачиваем с дороги, чтобы заехать к его друзьям, где меня угощают спасительным сладким чаем.

Но скоро я снова оказываюсь на дороге наедине со своей жаждой.

Время от времени поднимаю голову к небу, чтобы его прохладной лазурью хоть на капельку унять своё невыносимое желание пить. Заодно радуюсь, что после нескольких непроглядных российских месяцев зимы я, наконец, без облачно-тучных препятствий могу встретиться с небом с глазу на глаз.

Сзади звучит обнадёживающий шум мотора. Поднимаю руку новой белой иномарке. Она снижает скорость, но благополучно проезжает мимо и скрывается впереди за поворотом. Хотя сидящие внутри сделали мне какие-то знаки. «Может, водитель, просто не хочет тормозить на подъёме?» – обнадёживаю себя и пускаюсь бегом вслед за машиной, чувствуя, как воздух трётся о высохший язык, будто о наждачную бумагу.

Машина и вправду меня дождалась, но оказалась такси – водитель-бедуин везёт в Сан-Катрин немецкую пожилую пару. Не совсем веря в успех, озвучиваю свою просьбу. Водитель, как ни странно, соглашается. А на мой вопрос о воде, протягивает полную бутылку, уверяя, что всё это для меня.

И хоть до самого Сан-Катрин мы вчетвером весело болтаем, меня не оставляет мысль, что бедуин понял меня неправильно и в конце, наверняка, потребует деньги.

Сулейман, так звали водителя, высадил немцев у гостиницы и незамедлительно повернулся ко мне:

– Вы, наверное, голодны?

Я неосторожно кивнула и… Бедуин заказал для меня в кафе четыре разных блюда, а сам сидел и смотрел, как я пытаюсь хоть как-нибудь со всем этим разделаться.

– Я сегодня веду на гору группу румын, хотите пойти с нами? – предложил он и тут же добавил, – это совершенно бесплатно.

У меня в эту ночь был самый ранний подъём в жизни – в 00.40. Сулейман приехал за мной в кемпинг, куда он снова бесплатно устроил меня к своему другу.

А накануне вечером позвал посмотреть на камень с «глазами Моисея». Я никак не могла понять, что это значит, пока не увидела огромный, выше моего роста, кусок скалы с продолговатыми углублениями. По преданию, именно из этого камня Моисей извлёк воду для жаждущих израильтян. Как? А как в таком туристическом месте на дороге в Сан-Катрин я встретила человека, который, будучи гидом, совершенно бескорыстно и нежно обо мне заботится?

Небо горит мириадами жёлтых звёзд. Как будто мириады глаз следят за мной. Мерцают, словно подмигивают. Благодарно улыбаюсь им в ответ.

Дорога, ведущая на гору, очень похожа на шумную городскую улицу, типа Арбата – люди движутся толпой, беспрестанно мигают фонарики, со всех сторон раздаются крики, возгласы, смех.

– Camels, camels!

– Верблюды, верблюды!

Кроме английского, бедуины хорошо здесь освоили русский. Для наших туристов, которые английским в основном не владеют.

Группа румын движется слишком медленно, обгоняю их, заранее договорившись с Сулейманом встретиться у последнего кафе – кофе-шопа, как они их здесь называют.

Почти у самой вершины начинаются ступеньки. Высокие, крутые. Меня догоняет молодой бедуин.

– Дать вам руку? – по-русски предлагает он.

– За деньги? – улыбаюсь я, вспоминая все те предостережения, которые довелось слышать.

– Нет.

Принимаю помощь. А у последнего кофе-шопа прощаюсь с помощником и присаживаюсь на каменную, покрытую разноцветным покрывалом скамейку, чтобы дождаться Сулеймана с румынами.

Над самым ухом раздаётся громкое:

– Одеяла! Одеяла! Blankets, blankets!

Это работники кофе-шопа пытаются спасти туристов от холода, а заодно и от чрезмерной тяжести кошельков.

«Верблюды» и «одеяла» так сильно мне надоели, что когда быстро заметившие меня бедуины по-английски спросили: «Откуда вы?», я ответила:

– Не скажу.

– Из России? – догадался один из них, крепкий, высокий, в повязанной на голове арафатовке.

– Нет, – бесстыдно отказалась я от родины.

– Откуда?

– Не скажу…

Моё инкогнито быстро стало темой шутки. Ко мне подсел бедуин в арафатовке, я насторожилась, ожидая услышать очередную навязчивую рекламу.

– У вас нерусский акцент, – бедуин делает мне комплимент, сам этого не сознавая. – Но вы откуда-то близко от России. Откуда?

– Не скажу.

– Хорошо, хорошо. Как хотите. Пусть, вы будете с луны.

Искренней улыбкой оцениваю его юмор. И меняю направление расспросов:

– Вы работаете в кафе?

– Да, это мой кофе-шоп.

– А сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– И вам нравится ваша работа? – ожидаю, как торговец будет сейчас ругать эти беспрерывные толпы туристов.

– Да. Я люблю тишину. Днём здесь никого нет.

Оглядываюсь на этого парня мужиковатого вида в синих спортивных штанах и затёртом сером свитере и с трудом верю, что это произносит именно он.

– А как вас зовут?

– Иосиф, – ответил торговец. – Хотите чая? Я угощаю.

– Он у вас слишком дорогой, – не расслышала я последние слова.

– Я угощаю, – повторил он.

От кружки вместе с паром поднимается сладкий аромат крепкого живительного напитка, который в очередной раз спасает меня от жажды. И снова неожиданным для меня образом.

После того, как встретила на вершине рассвет, спускаюсь в кофе-шоп. Иосиф снова угощает меня чаем. Приглашает зайти внутрь магазинчика. Мимо проходят уставшие иностранцы, торопятся за своими гидами, прицениваются к сувенирам. А я сижу на вершине одного из самых туристических мест в Египте, в руках стаканчик горячего чая. Пар от него поднимается вверх и тает вместе со всеми моими глупыми опасениями по поводу неправильного и корыстного отношения ко мне жителей Египта.

Шесть дней в неделю Иосиф живёт на вершине горы, а в выходной спускается в деревню. Сегодня как раз пятница.

– Мы можем пойти вместе, – предлагает он. – Я знаю другую тропу. Она красивая, но сложная.

– Тем лучше, – не раздумывая, соглашаюсь.

Перескакиваем с камня на камень. Оглядываюсь на Иосифа:

– А почему ты не подаёшь мне руку?

Обычно бедуины и арабы, особенно в туристических местах, стараются взять белую женщину за руку при первой же возможности.

– Если надо будет, ты сама попросишь, – отвечает Иосиф.

Снова с удивлением оглядываюсь на него.

Мы зашли в лавку к его брату. Опять у меня в руках чай, на этот раз каркаде. Брат ушёл по делам, а мы остались сторожить товар.

– Видишь, – Иосиф указывает мне на вершину одной из окружающих нас гор. – Там часовня. Их много здесь. Раньше монахи часто уходили туда и молились. Теперь они почти всегда закрыты.

– А ты молишься? – спрашиваю я, ожидая скорее отрицательный ответ. В туристических местах иностранцы часто заражают местных своим безразличием и ценностями западного материального мира.

– Да, – отвечает Иосиф.

– Пять раз в день?

– Нет, не всегда. Иногда я не молюсь по целой неделе. Я не хочу тебе врать… А иногда я молюсь, а сам думаю о том, что нужно будет купить для лавки. Это тоже неправильно.

Снова оглядываюсь на этого бедуина в повязанном на голове платке, шесть дней в неделю проводящего на вершине горы. Но ведь и не на обыкновенной горе он проводит эти шесть дней.

* * *

Мы вышли к началу нашего сложного пути. Внизу прямоугольными коробкáми виднелись здания монастыря святой Екатерины.

– Сколько до него идти? – спросила я.

– Часа два.

Солнце было ещё высоко.

– Давай посидим здесь, – предлагаю.

– Давай.

Мы присаживаемся на большой жёлтый камень, прямо на краю горы, на которой сейчас стоим. Лицом к лицу я сижу перед небом. И мне кажется, я вижу его впервые. Справа красноречиво выглядывает вершина горы Моисея. И всё это в непревзойдённой тишине. Ни одного звука не доносится снизу, так, что кажется, этого мира внизу и нет. В него и не хочется возвращаться, вся возможная полнота здесь, в этой близости к непревзойдённой лазурной тишине. Снова оглядываюсь на гору, вспоминаю Моисея и данные ему десять заповедей. Да, в такой тишине, и вправду, можно было много чего услышать!

Оазисное кольцо

«Сахара» по-арабски значит «пустыня». Сегодня утром я отправляюсь туда.

На карте дорога, по которой я поеду, похожа на ленточку реки. На самом деле в радиусе сотен километров вокруг нет никаких рек.

Первый оазис, в который я попаду – Бахарайя – обозначен на карте несколькими маленькими пальмочками. А как он выглядит на самом деле?

Асфальтированная дорога, отходящая от Каира на юго-запад, пуста, видимо, потому, что она посреди пустыни. Может, ещё не поздно вернуться обратно в Каир, прислушаться ко всем предостережениям о том, что оазисы далеко и добраться до них непросто? Я присаживаюсь на рюкзак на обочине. Дорога пуста и спереди, и сзади. Справа и слева пуста пустыня.

* * *

«Если дорога асфальтирована, на ней обязательно будут машины. А если будут машины, то ты уедешь», – учил меня Антон, который, побывав в непростых странах, типа Афганистана и Судана, точно знает, что говорит.

Два удивлённых водителя-египтянина переглядываются между собой. Они, конечно, видели много разных туристов, но, наверное, ни один из них до сих пор не останавливал их большой старый грузовик.

Нет, так и не поняли они сути моих слов «швае-швае маши, сейяра» – «чуть-чуть пешком, машина». И когда настало время выходить, мне пришлось взять у них несколько кусков сухого хлеба, совершенно бескомпромиссно ими всученного. Перелили в мою бутылку остатки своей воды, смешав мою купленную питьевую со своей водопроводной, определённо, опасной для нетренированных желудков иностранцев. Один водитель полез в карман за бумажником.

– Ля, ля! – Нет, нет! – чуть не закричала я.

Они переглянулись, но снова оказались неумолимы. Пришлось взять и пятьдесят фунтов, на наши деньги это двести пятьдесят рублей, на которые в Египте можно купить гораздо больше, чем в РФ.

Уже днём я была в оазисе Бахарайя. Простые глиняные домики перемежаются пальмами, тусклые ветви, которых не ярко отдают зелёным. Видимо, воды в оазисах для них недостаточно.

Ищу на карте следующую группку пальм посреди жёлтой пустыни – Фарафра. Нашла… и благополучно в вечерней темноте мимо неё проехала.

Почти сразу за Фарафрой, уже на следующий день, мне на огромной скорости затормозил пикап с плотным молодым арабом. Оказалось, что он едет в Харгу – предпоследний из оазисов, где живёт семья его дяди. Удастся проехать приличное расстояние! Но моя радость ничуть не превосходила радости Мухаммеда, так звали моего нового друга. Он сразу же пригласил меня домой к своим родственникам. И, казалось, торопился довезти поскорее, чтобы уж там оказать всё необходимое, по его мнению, гостеприимство.

Меня встречала вся их огромная семья. Только отца семейства не было. Зато была мама – уже пожилая, лет шестидесяти пяти, многочисленные взрослые замужние и незамужние дети, внуки самых разных возрастов, вплоть до такого, когда возраст уже есть, но ещё не считается. Старший тридцатилетний сын Махмуд немного говорил по-английски. Недостаток возможности общения с помощью слов компенсировался непреодолимым желанием дружбы и с моей, и с их стороны.

Мы долго сидели в гостиной, ужин принесли специально для меня, остальные поели раньше. Кое-кто всё же смущённо присоединялся к моей трапезе. Потом подали чай. И несмотря на то, что стрелка часов давно перевалила за двенадцать, и я была уставшей с дороги, несмотря на то, что у нас даже не было общего языка, мы никак не могли до конца насладиться общением, смех не умолкал ни на минуту.

Если бы я даже и вспомнила в том момент о законе, запрещающем приглашать в гости иностранцев, наверное, всё равно бы не поверила, что он существует в Египте и что его кто-нибудь соблюдает.

Глава 5. Долина Нила

Сахарный тростник

Сижу у костра – тлеющих красных углей в металлическом чане – в кругу большой арабской семьи. Напротив меня сидит мать семейства, она смотрит на меня, и морщинки радости разбегаются по её уставшему смуглому лицу.

К нам подходит её тридцатилетняя дочь с двумя палками в руках. Одну протягивает мне, а вторую начинает грызть. В ужасе думаю, неужели и мне придётся делать то же.

Вся семья отзывается весёлым смехом на моё недоумённо испуганное выражение. Женщина зубами очистила часть палки от кожуры, отломила кусок и протянула мне. Конечно, это сахарный тростник. Рот наполняется сладким соком. Теперь пришло время волноваться им, знаками мне объясняют, что мякоть обязательно нужно выплёвывать.

Мама не удерживается и в очередной раз подходит ко мне. Свою огрубевшую от работы руку кладёт на мою, ясными чистыми глазами смотрит в мои. И ничего не говорит. А разве нужно?

У неё на лбу маленькая татуировка – крестик. Вся семья, да и весь район здесь христиане. На этот раз – православные.

* * *

На выездном посту из Бариса – последней деревушке в оазисном кольце – бедные полицейские оказались обескуражены незнанием того, что со мной делать. Но скоро, к счастью, появился большой новый микроавтобус, едущий в Луксор. Водитель удивился тому, что белые туристы бывают без денег, но к искренней радости полицейских меня взял.

– Муслим? – спросил он, указывая на платок.

– Ля, масыхи. – Нет, христианка, – ответила я.

– Ана масыхи. – Я тоже христианин, – сообщил водитель и указал на маленькое Евангелие в знакомой синей обложке на панели перед лобовым стеклом.

Подъезжая к Луксору, то ли в шутку, то ли в серьёз, он спросил, не хочу ли я пойти к нему гости. Не трудно догадаться, что я ему ответила.

Последние сто двадцать километров мы ехали по неизменно жёлтой пустыне. Но вот она раздвинулась перед нами, мы выехали к Нилу. Солнце, будто встречая нас, склонилось над горизонтом, который расступился голубой полноводной рекой. А обступившие её пальмы, раскинув на фоне бледного прозрачного неба пышные сочно-зелёные ветви, молчаливо пели гимн свершающемуся торжеству – окончанию ещё одного дня жизни на Земле.

* * *

Водитель привёз меня к своей сестре. На деревянной двери квартиры нарисован входящий в дом Христос. Внутри за стеклом в шкафу – фарфоровые статуи девы Марии и святых. Женщина оживлённо захлопотала.

После ужина мы зашли в церковь. На вечернюю беседу со священником, которого я даже не сразу заметила за кафедрой, собралось не меньше двадцати женщин.

А по дороге к маме хозяйка показывала меня своим знакомым, я вежливо со всеми здоровалась, сосредоточено произнося непривычное «мархаба» – «здравствуйте». На приветствии «ас-саляму алейкум» я уже не раз прокалывалась. Кто же знал, что оно только для мусульман, и христиане его не используют?

Европейцы в Африке

Утром на маршрутке, которая представляла собой машину с закрытым, на вид совершенно не предназначенным для перевозки людей, кузовом, моя хозяйка проводила меня до знаменитого Луксорского храма. С целой аллеей маленьких сфинксов, с большими статуями фараонов, традиционно изображённых в строевом шаге, с зажатыми в кулаках печатями и иногда маленькими статуями жён у ног.

Луксор пестрит туристами всех национальностей, кроме русских. Хотя Хургада совсем недалеко, но зачем уезжать от моря, пляжа и гостиницы, когда и там хорошо?

Не оборачиваясь на многочисленные призывные возгласы, иду по набережной, смотрю на ровное синее полотно реки. У сувенирной лавки случайно роняю взгляд на интересные поделки. Молодой араб-торговец – тут как тут. На неплохом английском затевает разговор, предлагает войти внутрь.

– Но я не буду ничего покупать, – сразу предупреждаю его.

– Конечно, конечно. А откуда вы?

– Из России.

Парень быстро оглядывает меня ещё раз более внимательным взглядом.

– Хотите чая? – предлагает он внутри, пока я рассматриваю забавные маленькие барабанчики, необычные инструменты с одной струной...

Продавец несёт стул для меня, горячий сладкий каркаде готов.

И когда мы уже по-дружески беседуем Ахмед, так зовут продавца, вдруг спрашивает:

– Скажи, а почему русские женщины такие доступные?

Беспомощно хлопаю глазами.

– Европейки тоже, – поясняет Ахмед, – но русские… Когда я узнал, что ты из России, тоже решил…

Любимая русскими Хургада совсем недалеко от Луксора. Но чтобы узнать о поведении русских в других странах, вовсе не обязательно ездить в места их пребывания, слава о них разносится далеко за пределы таких мест.

Потом, в Луксоре, я уже легко буду замечать особую реакцию на слова о моей родине. Один раз даже задам загадку:

– Не скажу, откуда. Но я из страны, откуда приезжают женщины, которые иногда не очень хорошо себя ведут.

– Мне кажется, я знаю, откуда вы, – ответит мне араб. – Вы из России?

* * *

По дороге из сувенирной лавки меня снова со всех сторон атакуют разнообразнейшие предложения. Самое соблазнительное – это покататься по Нилу на фелюке – небольшой парусной лодке. И хоть денег у меня в обрез, не могу пересилить себя, соглашаюсь, увлечённая скидкой.

Но когда вместе с лодочником мы оказываемся у фелюки, цена с десяти фунтов вырастает до сорока.

– Десять фунтов – это если вы найдёте ещё трёх желающих, – наивно поднимая брови, поясняет мне обманщик.

Сердитая ухожу от него. Но скоро меня снова ловят заманчивым предложением.

– Хамсташара гиней? – Пятнадцать фунтов? – пятый раз переспрашиваю у двадцатилетнего парня-лодочника.

Он пятый раз мне отвечает:

– Айва. – Да.

– И ты не попросишь больше? – наконец напрямую спрашиваю его на английском.

– Нет.

Тринадцать часов, тридцать минут – засекаю время, чтобы ровно час возил меня лодочник и не обхитрил ни на минуту.

Шестнадцать часов, тридцать минут… Я свесилась с лодки и держу руку в прохладной прозрачной воде.

– Смотри, – показывает мне Али на плывущий рядом коричневый предмет. – Это крокодил.

Не успеваю испугаться, потому что он тут же хохочет, показывая ровный ряд белых зубов, которые светлым пятном выделяются на его густо загорелом лице.

– Это пальмовые листья.

Плескаю на него водой. И смеюсь вместе с ним.

Ему двадцать три года, у него есть невеста, которую он знает с самого раннего детства. Их родители давным-давно договорились, что поженят детей, когда они вырастут. Теперь нужно подсобирать денег и всё.

Мы переплыли на другой берег и пошли обедать. Али не дал мне расплатиться за кошери. Зато я угостила его чаем. Мы болтаем без умолку. И мне кажется, что я живу в этом городе. Просто со старшим братом мы утром пошли на работу – возить туристов на нашей семейной фелюке. А сейчас их почему-то нет, и мы наслаждаемся общением друг с другом, веселимся, шутим, болтаем. Плескаемся друг на друга водой, бесстрашно купаемся в Ниле. Чего нам его бояться, когда на его берегу мы и выросли? Эта река наша родная, она пристально наблюдала за всей моей жизнью, и я, наверняка, ей дорога. Ещё бы, ведь столько раз я видела себя в ней, когда нагибалась над водой, чтобы посмотреть ей прямо в глаза.

А скоро будет вечер, и мы вернёмся домой. Мама накормит нас фулем, я помогу ей дать корм животным, замесить на завтра тесто для хлеба. Схожу на реку за водой, доверху наполню глиняные водоносы, а когда устану, кружкой почерпну из этих же водоносов, с удовольствием большими глотками выпью сырой воды с таким родным и знакомым запахом и пойду спать. У меня сегодня был хороший день.

Преддверие Африки. Асуан

Али уговаривает меня остаться:

– Куда ты пойдёшь, на ночь глядя? Оставайся. Поедешь завтра.

– Нет. Поеду сейчас. Если что, переночую по дороге.

Мне почему-то именно сегодня непременно хочется в Асуан. Пешком двигаюсь на выезд из города. Луксор закончился вместе с последними дневными лучами. В перемешанной со светом уличных фонарей темноте стою на трассе в сторону Асуана – самого южного города Египта. Дальше него дороги нет, только путь по воде в Судан.

Удастся ли мне сегодня проехать хоть сколько-нибудь? Удастся ли найти тёплый ночлег? А поужинать? Мне ничего не остаётся, как снова, в который раз, отдать всё, что у меня есть, в руки Того, Кому я беззаветно доверяю.

Пустой туристический автобус привёз меня в Асуан в три часа ночи. На счастье полицейских этот автобус проезжал мимо поста и великодушно согласился взять меня бесплатно. Иначе стражам порядка, шокированным моим появлением, пришлось бы отпустить меня на любой другой машине, потому что ехать обратно в Луксор я напрочь отказалась.

Асуан встретил меня тёплой южной ночью, будто настоящая Африка прижала к своей груди.

Не смотря на позднее время суток, на улицах полно людей, сувенирные лавки открыты. Удивляюсь, хотя мне это как раз на руку. Где, как не среди людей, искать ночлег? Иду по одной из центральных улиц, вдоль бодрствующих сувенирных прилавков.

– Hello, hello! – зовёт меня молодой продавец-араб.

На этот раз я не буду избегать общения. И правильно, скоро специально для меня появилась табуретка, стаканчик горячего чая. Несколько продавцов – в основном молодых ребят – столпились вокруг меня, расспрашивают, удивляются. Кто-то уже протягивает подарок – маленького жучка-скарабея – один из символов Египта.

– Где вы будете сегодня ночевать? – спрашивает тот парень, который первым меня заметил.

– В какой-нибудь дешёвой гостинице, – отвечаю я, видя, что никто из этих «ухажёров» не догадывается, а может, просто стесняется, позвать меня в гости.

Всё тот же, самый активный, египтянин вызывается меня проводить. Одна гостиница оказалась закрыта, заходим в другую.

– Здравствуйте, вам нужен номер? – завидев меня, быстро переходит к делу работник за стойкой. Рядом, облокотившись на неё, стоит молодой довольно упитанный араб.

– Да. Мне нужен самый дешёвый номер.

– Пожалуйста, сорок фунтов.

– Ой нет, мне нужен номер за пятнадцать.

– За пятнадцать у нас нет, – вмешивается упитанный египтянин, видимо, управляющий. Работник за стойкой замолкает.

– Но мне нужен только за пятнадцать, – пожимаю плечами я.

– Хорошо, мы дадим вам за тридцать без душа.

– Но мне нужен только за пятнадцать, – накидываю рюкзак.

– Последняя цена – двадцать.

– У меня только пятнадцать фунтов.

– Ничем не можем помочь.

Разворачиваюсь к лестнице, мой провожатый удивлённо следует за мной.

На лестничной клетке толстый парень догоняет меня с серьёзным, немного сердитым выражением лица, хотя разговор со мной он начинал довольно безразлично и драться за клиента вовсе не собирался.

– А куда вы пойдёте? Вы не найдёте ничего дешевле!

– Ну, переночую где-нибудь ещё.

– Где?! – удивляется он.

– Ну, у кого-нибудь дома.

– У кого?! – удивляется он ещё больше.

– Ну, у вас, например.

Парень смотрит на меня во все глаза.

– Ну, хорошо, – наконец, произносит он.

Приходит очередь молчать мне.

– Только вы ничего не подумайте, – решаю я пояснить. – Мне нужно только переночевать, и всё.

– Я дам вам отдельную комнату, – говорит он и по коридору приводит в один из номеров. – Вот.

Небольшая комната с кроватью, тумбочкой, шкафом, душем и туалетом.

– Ну, мне так неудобно. Я всё-таки дам вам пятнадцать фунтов.

Мы сидим в столовой. Сейчас здесь никого нет. Парень-управляющий всё никак не может закрыть от удивления рот.

– Подожди, – просит он.

И через минуту возвращается с тарелкой, на которой лежит сыр, хлеб, джем.

Не заставляя себя упрашивать, принимаюсь за еду.

– Знаешь, что это? – дождавшись, пока я всё съем, спрашивает он. – Это завтрак. Но он не включён в стоимость комнат за двадцать фунтов.

– А-а-а. Спасибо!

У него по-прежнему удивлённые широко раскрытые глаза. Только кому он удивляется? Наверное, себе.

Смешное оцепление

– Ля, ля, ля. – Нет, нет, нет, – кричу я водителю скорой помощи и от безысходности уже по-русски добавляю, – только не это.

Но он, к большому моему сожалению, всё же меня спасает и тормозит у дорожного полицейского поста.

С расстроенной и недовольной гримасой выбираюсь на улицу. Водитель смотрит мне вслед виновато и сочувственно, словно провожая на эшафот. «Ты не виноват, брат, – хочется мне ему сказать. – Разве твоя вина в том, что я не умею сказать по-арабски «чуть-чуть подальше или чуть-чуть поближе, но только не на полицейском посту!»?»

На меня – одинокую иностранку с рюкзаком, в полвторого ночи вылезающую из машины скорой помощи, как ночные бабочки на фару, слетаются взгляды постовых полицейских.

А я накидываю рюкзак и от отчаянья, прекрасно понимая, что это бессмысленно, шагаю в сгустившуюся за постом темноту. Секунда полной тишины, и вот меня уже догоняют привычные:

– Хей! Эй! Мадам! Плиз!

В сотый раз – всё та же самая история.

Играть с полицией в «кошки-мышки» мне приходится каждый день и чуть ли не через каждые пятьдесят километров. Им часто удаётся меня ловить, но каждый раз я вырываюсь из их когтистых лап. Иногда легко, иногда сложно, но почти всегда весело.

Вот и сейчас не могу сдержать улыбки, видя, как, беспомощно моргая, человек восемь здоровых солдат с автоматами обступили меня, о чём-то друг с другом переговариваются. Узнаю арабское слово «мит вейн?» – «откуда?», которое один говорит другому, очевидно, по поводу меня. И уж совсем поражая бедных полицейских, заговариваю на арабском:

– Мин Русия. – Из России.

– Татакалям арабик?! – Говорите на арабском?! – подскакивают у них брови.

– Швае-швае. – Чуть-чуть.

– Швае-швае, – ободрённые и обрадованные, вторят они мне.

Первый испуг проходит – иностранка, по крайней мере, не с другой планеты, даже говорит по-человечески – по-арабски. Лица теплеют, полицейские, осмелев, начинают меня расспрашивать.

Я слышу знакомое «ле?» – «почему?», видимо, относящееся к моему последнему транспортному средству, и затягиваю привычную песенку:

– Ана сейаха. Мин Русия – Турки, Ордон, Сюрия, Мыср. – Я путешественница. Из России – Турция, Сирия, Иордания, Египет.

– Маши? – Пешком?

– Ля маши. Маши швае-швае. Ана – сейяра бедуни фулюс. – Не пешком. Чуть-чуть пешком. Я – на машине без денег.

– Бедуни фулюс, – повторяет полицейский необычную комбинацию, тем более неожиданную из уст иностранки.

– Айва, сейяра бедуни фулюс. Ля такси, ля бус, ля шорта, ля мушкеле. – Да, машина без денег. Без такси, без автобуса, без полиции, без проблем.

Последние два словосочетания вызывают всплеск восторга, который неожиданно резко затихает. Приближается начальник.

На всех постах начальники подозрительно похожи, словно там, где они учились, у них был специальный предмет – правила поведения начальников.

Он всегда одет лучше всех, но никогда – в форму. Отношения между начальником и солдатами напоминают отношения между вельможей и его вассалами. Часто он сидит где-нибудь в теньке за столиком, если это день, или в помещении, если ночь. Захотел курить – кто-то вытаскивает из пачки сигарету и подаёт ему, другой подносит огонь; почувствовал жажду – кто-то уже бежит за пепси-колой. Начальник принимает услуги, как должное, с важным и надменным видом. Всё это напоминает детскую игру в короля. Один сидит на троне, остальные ему прислуживают. До тех пор, пока кто-нибудь не задумает свержения.

Начальник часто знает английский. Но далеко не всегда это способствует понимаю между мной и им. Вот и в этот раз он командует:

– Сейчас приедет автобус, и вы поедите в Луксор, – Луксор позади, из него я только что приехала.

– Я не поеду в Луксор. Я поеду в Асуан.

– Нет, вы поедите в Луксор на автобусе!

– Мне не нужен автобус, мне нужна бесплатная машина.

– Бесплатных машин не бывает!

– А как, по-вашему, я приехала из России в Турцию, Сирию, Иорданию и Египет?

Начальнику нечего ответить и он, дав подчинённым какие-то указания, удаляется.

Солдаты сочувственно на меня смотрят, всем видом выражая, что они и рады бы помочь, но поступить против воли господина – не в их власти.

Мимо, как огромный ёж с растопыренными иголками, переваливаясь с боку на бок, ползёт трактор с прицепом, нагруженным сахарным тростником.

Указываю пальцем на лакомство:

– О!

Один солдат, придерживая автомат, срывается с места, догоняет трактор, выдёргивает палку и по пути назад усердно зубами начинает её очищать. С довольным видом протягивает мне кусочек белого тростника, за который я тут же принимаюсь. А полицейские и солдаты внимательно за мной следят глазами нянек, довольных, что им есть, чем угостить своё «чадо».

Вдруг появляется пустой туристический автобус, который великодушно меня берёт. Я оборачиваюсь с подножки автобуса на моих опекунов с автоматами:

– Шукран! Масалям! – Спасибо! До свидания!

– Масалям! – кричат они мне вслед и машут руками.

* * *

Но каждый раз игра разворачивалась по-новому.

Меня ни разу не высаживали из машины, что не мешало полицейским склонившись в окошко над водителем долго и нудно его расспрашивать о том, как в его автомобиле оказалась иностранка, куда она едет и… В один момент я вдруг как заговорю громко на арабском:

– Мафи мушкеле! Таммам! Елла, елла! – Нет проблем! Нормально! Поехали, поехали!

Обескураженный полицейский не знает, что делать, когда иностранка вдруг ни с того ни с сего начинает говорить на арабском, и ему приходится нас отпускать.

Потом я научилась, подъезжая к посту, незаметно прикрывать ладонью лицо. Полицейские, видя один платок, очевидно, принимали меня за местную.

Иногда я бесстыдно правила нарушала.

Решительным шагом двигаюсь мимо поста по направлению к дороге и неизвестности. Первые секунды полицейские молча пытаются поверить своим глазам. Потом, наконец, очнувшись, меня зовут:

– Эй! Хей! Мадам!

Я не оборачиваюсь, по-прежнему смотрю вперёд и только незаметно ускоряю шаг, направляясь к виднеющемуся впереди спасительному повороту. Ещё несколько шагов и… Голоса затихают, я пропадаю из поля зрения солдат, которые, очевидно, в конце концов приняли меня за привидение и решили не догонять. И только про себя, наверное, произнесли: «Аузу би лляхи мин аш-шайти раджим» – «Прибегаю к Господу от коварного шайтана».

Но «кошка» не всегда так просто упускала «мышь».

Однажды под покровом глубокой ночи я прошла мимо поста. Но чуть дальше нарвалась на засаду – патрульную машину на обочине. Решила убедить двоих выскочивших из неё полицейских, что меня на самом деле нет. Не оборачиваясь на их крики, гордо и бесстрашно двигаюсь в темноту. Но когда я решила, что уже окончательно спаслась, сзади раздалось несмелое жужжание мотора. Оборачиваюсь, за мной на первой скорости крадётся полицейский фургончик, битком набитый полицейскими и солдатами. Зная, что дело безнадёжно, всё же продолжаю идти, давясь смехом. Наконец, решаю сжалиться и останавливаюсь. Полицейские высыпают на дорогу, аккуратно двигаются ко мне, а я держусь за живот и ритмично раскачиваюсь назад и вперёд от хохота. Секунды крайнего недоумения, наконец, кто-то заражается моим весельем, как фонари в сумерках на лицах одна за другой вспыхивают улыбки. Я смеюсь в голос, вытирая слёзы с глаз.

* * *

Посты в Египте расположились через каждые пятьдесят километров и, кажется, на всех я успела побывать. На каждом посту – от пяти до тридцати полицейских и солдат. Ни один враг не прокрадётся мимо них. По крайней мере, ни одна иностранка с рюкзаком – уж точно. А в остальном – иншалла – как Бог даст.

На дороге у поста в шахматном порядке расставлены бочки, будучи вынужденной лавировать между ними, машина не сможет миновать пост на большой скорости.

Эта ржавая помятая бочка, раскрашенная в цвета национального флага – не что иное, как символ египетской государственности.

О боевой готовности грозных структур правопорядка можно судить по одной только форме. Не по размеру штаны с разошедшимися швами, ботинки со стоптанными задниками, обляпанные фулем свитера.

На посту у деревни Барис полицейские зовут меня в своё бетонное укрытие без одной стены, в железную миску из пластмассовой бутылки тугой тёмно-коричневой струёй льётся сладкий сироп из тростникового сахара. Все по очереди отламывают белый хлеб и макают в сироп, капли которого часто остаются на земле, на штанах, на свитерах.

– Халас! – Всё! – хлопаю себя по животу.

– Ле? – Почему? – пододвигают мне миску, чтобы я съела всё-таки побольше.

Неудивительно, что крошечный Израиль захватил весь Синайский полуостров за несколько дней. Они гениальны в своём разгильдяйстве и, кажется, совершенно не призваны воевать.

На посту под Барисом появляется микроавтобус, который соглашается меня взять. А через пять километров меня тормозят на следующем посту. И когда я уже собираюсь громко ругаться, мне объясняют, что на прежнем посту я забыла карту, передали по рации и попросили нас задержать. Через десять минут приезжают мои знакомые полицейские, чтобы вернуть мне потерю.

– Шорта мушкеле? – Полиция проблемы? – протягивая мне карту, спрашивают они, вспоминая мои недавние жалобы.

Я молча улыбаюсь, признавая свою неправоту.

Микроавтобус увозит меня, полицейские выстроились на дороге в ряд и машут мне на прощание руками. Автоматы неприкаянно болтаются на боку, как у мальчишек, которые набегались, наигрались и уже устали. Сейчас их мамы выглянут из окошка и позовут их домой. Мы здорово поиграли. Было ужасно весело. Жаль, что приходится завершать игру и расставаться. Но, может, и не на совсем.

Ещё одна знакомая конфессия

Покидаю Асуан снова в темноте. Чего опять ищу, на ночь глядя?

На бархатном тёмном небе лежит месяц, подняв кверху рожки. Устал, лёг на спинку и любуется на звёзды и, наверное, думает о чём-то своём. Месяц лежит! Я не смогу определить растущий он или стареющий, как смогла бы, глядя на месяц в своей стране. У нас он всегда на страже, всегда стоит, а здесь прилёг. Отрываюсь, но снова и снова взглядываю вверх проверить, действительно ли это так.

Высокая тёмно-зелёная трава колышется у дороги, играет с тёплым южным ветерком. Где буду сегодня ночевать? Машины снова в темноте меня не замечают, а если и видят, только удивляются. Асуан – туристический город, и водители, наверное, думают, что помочь мне может только комфортабельный дорогой автобус.

Но рядом всё же тормозит старенькая легковушка. Внутри целая семья: мама, папа, четырнадцатилетняя дочь и девятилетний парнишка. Женщины – без платков, значит, христиане. Интересно, какие на этот раз. Девочка говорит по-английски, с трудом соединяя выученные для диктантов слова.

– Вы христиане? – спрашиваю я.

– Да.

– Orthodox or catholic? – Православные или католики?

Они затрудняются ответить, ищут подходящие слова.

– Protestants? – Протестанты? – догадываюсь.

– Да, – отвечает девочка.

Круг их трёх основных христианских конфессий замкнулся, я встретилась со всеми.

На вопрос, где я буду ночевать, привычно ответила: «В палатке». Папа впадает в явно затрудняющее его раздумье. Наконец, меня решают отвезти в их деревенскую церковь, где староста, скорее всего, разрешит мне переночевать.

– Вы знаете, – поясняет глава семейства, – нам запрещено приглашать в гости иностранцев.

– Конечно-конечно, – успокаиваю его.

Но видно, что раздумья продолжаются. С заднего сиденья, сидя рядом с девочкой и мальчиком, вижу сосредоточенный профиль мамы, устремлённый на отца. Он, наверное, тоже этот профиль, если и не видит, то чувствует. Мама решается что-то мягко сказать отцу. Он поворачивается ко мне.

– Но мы всё-таки хотели бы пригласить вас в гости к себе, если вы не против, конечно.

– Я с радостью!

Никакого раздумья, напряжённая атмосфера рушится. Мама, сын и дочь что-то одновременно говорят, смеются. Папа счастливо прибавляет скорость.

* * *

– Что вы обычно едите на ужин? – уже дома переводит девочка папин вопрос.

– Что угодно.

Посреди гостиной за большим покрытым белой скатертью столом с широкой тарелкой неизвестно откуда взявшихся гамбургеров, сложив одна на другую кисти, мы молимся. Папа благодарит за то, что Господь в этот день привёл меня в их дом и просит указать то важное, что они, наверняка, должны мне передать.

Сразу после ужина папа спрашивает:

– А какие отношения у вас с Иисусом Христом?

С удовольствием отвечаю и улыбаюсь про себя тому, как похожи протестанты в разных уголках Земли.

* * *

Утром, уже у двери, папа протягивает мне слегка потрёпанную книжку в разноцветной обложке.

– Это Новый Завет на английском, – поясняет девочка.

– Я мечтала о таком.

Свой я пару дней назад подарила в Луксоре той самой православной женщине, которая принимала меня и угощала у костра сладкими тростниковыми палками.

* * *

Дорога с юга Египта в Каир лежит вдоль, кажется, одной непрекращающейся деревни. Поэтому каждый раз покидая машину, я оказываюсь в гуще египетской жизни.

– Hello! How are you? – Привет! Как дела? – кричат мне мальчишки со своей деревянной тележки, запряженной ослом.

– Where you go? – Куда вы идёте? – по-деловому подходит группа молодых людей.

Или кто-нибудь зовёт попить чай, волнуется, не голодна ли я. Обменивается со мной электронными адресами, заверяя в том, что будет рад переписке.

Полицейские ни за что не соглашаются отпустить меня своим ходом, долго совещаются, наконец, заводят свой тёмно-синий «каблучок»: впереди два места для водителя и ещё одного человека, сзади – фургончик без дверок с деревянными лавками. Несмотря на уговоры, закидываю рюкзак назад. Мои сопровождающие усаживаются рядом. Подбираю с пола палку тростника, неумело пытаюсь зубами чистить. Полицейский её забирает и через несколько секунд протягивает белый готовый кусочек. Глотаю сладкий сок, оглядываясь на пальмы, окаймляющие серую дорогу назад. Или вперёд?

Завершение

От дома моих друзей на Тахрире до автобуса в аэропорт можно дойти пешком за десять минут. Как жаль, что так мало. Приходит безумная идея пожать руку каждому египтянину этого города. Но всем восемнадцати миллионам ведь не пожмёшь...

Вот-вот объявят посадку на рейс. И я понимаю, что уехать почти невозможно. А разве легко покидать рай? Сказать:

– Спасибо, конечно, за всё, но пора вот… дела дома.

Понятно, что дела. Важные и нужные. Но как уехать из рая? Оттуда, где двадцать четыре часа в сутки ты окружён нежной заботой. Где ни секунды невозможно почувствовать себя одиноким. Где тебя дарят и дарят бескорыстным и искренним теплом и добротой. Где небо не покидает тебя ни днём, светясь пронзительной голубизной, ни ночью, одаривая сверкающими сокровищами, вес которых, ты даже не будучи в состоянии их потрогать, легко ощущаешь.

Откуда здесь всё это? За что всё это мне?

Когда ровно месяц назад я выходила из дома и шла навстречу миру, я оставляла не только привычное уютное жилище, тёплую кровать, гарантированный обед, я оставляла вездесущее стремление всё рассчитать, спланировать, организовать свою жизнь так, как я считаю нужным, так, как, по-моему, будет лучше всего. Наверное, что-то из этого непростого дела у меня всё же получалось. Но никогда не получалось так, как во время этого месяца пути. Почему?

Здесь, в пути, я стояла в темноте на протоптанной в снегу тропинке на окраине турецкого Эрзурума или около шелестящих камышей Асуана, красноречиво свидетельствующих о расположившемся около дороги болоте, и не знала, где буду сегодня ночевать, будет ли ужин после целого дня активного движения, не давшего даже времени на обед, буду ли я в безопасности. Не знала и не могла знать, и не могла ничего организовать и спланировать. И тогда, наконец, оборачивалась, чтобы попросить. И Тот, у Кого я просила, с радостью протягивал мне полные подарков руки, которые Он даже устал уже держать. Эти руки протянуты всегда, а я так редко оборачиваюсь. Оно и понятно, не привыкла бывать в раю...

Но мне ведь уже столько раз приходилось путешествовать. Столько раз приходилось принимать эти подарки. Но никогда так щедро. Почему?

Ну, потому что не с неба же они будут сыпаться тебе на голову. Нужны руки, в которые Он их вложит. А здесь, в этих пройденных мною странах, я ведь и сама прекрасно видела, как пять раз в день раскрытые ладони поднимаются вверх для того, чтобы принять и исполнить Его волю. А какова эта воля, когда всего себя отдаёшь в Его руки...

Но пора уже и заканчивать мой рассказ.