Наталья, собираясь на работу, вдруг обнаружила, что брюки ей стали велики. Пришлось снимать их и искать в шкафу что-нибудь другое.
«Я начала худеть» - подумала она. К добру или к худу? Лет пять назад Наталья бы очень обрадовалась переменам, она, как многие крупные женщины, всегда немного завидовала миниатюрным худышкам. Но сегодня Наталья встревожилась: не заболела ли? Онкология здорово помолодела в последнее время. Решила пройти обследование, пока не поздно. Маша – взрослая девочка и разумная. Не пропадет. Но на кого оставить беспомощных больных старух? Да и Машку жалко: ей скоро поступать, начинать большую взрослую жизнь, а тут на ее плечи свалится мать. Нет. Только не это.
Она подурнела в последнее время, частенько застывала на одном месте, прислушиваясь к себе и вздрагивая от постороннего шума. В голове крутилось одно и то же: зачем, почему, за что... Страх за себя, за Машу, за мать и свекровь терзал, не отпуская днями и ночами. Наталья чувствовала себя иностранным резидентом в чужой стране. Она пугалась каждого шороха, незнакомого лица, случайных улыбок и ухмылок. Везде ей мерещились убийцы. И во всей этой паранойе виноват был один единственный человек. Один единственный. Смешно.
С Валерием Наталья не виделась уже целый год. Он сам ограничил их встречи. Она, конечно же, была готова к этому, но все равно, известие о разлуке, словно гром среди ясного неба, поразило Наталью.
В тот день Валера, как обычно, встретил ее у работы. Вид у мужа – усталый. Под глазами - темные круги, откуда ни возьмись, две глубокие морщины прорезали борозды на лице.
- Что, Валера? – она встревожено посмотрела на него. — Что случилось?
Он попытался улыбнуться. Получилось так себе.
- Поехали куда-нибудь в тихое место.
- Может, в кафе?
- В кафе, — кивнул покорно муж, — только подальше, за городом.
Он выехал на объездную, в пяти километрах расположилась новая заправочная станция, сияющая стеклами небольшого кафетерия при мини маркете, сопровождающем заправку.
- Здесь спокойнее. Не нужно, чтобы нас видели вдвоем, — сказал Валера.
Он заказал пару чашек кофе отвратительного качества, но по цене втрое превышающей цену кофе в городе. Он так и остался нетронутым, пластмассовый стаканчик стоял остывший и никому не нужный.
- А хорошо, что Маша не захотела со мной общаться, — наконец произнес он.
- Почему?
- Целее будет.
- Да что случилось, Валера? Не молчи, — Наталья почувствовала, как по спине стекает тоненькая струйка пота.
Валерий вздохнул тяжело, потом достал пачку «Мальборо» и закурил. Рукам он покоя не давал: стянув с пачки прозрачную этикетку, сложил ее вдвое, а потом вчетверо. Наташа смотрела, как кусок целлофана, брошенный в пепельницу, с едва слышным шорохом расправляется, принимая прежнюю форму.
- Наташа, нам нельзя больше встречаться. Нет, погоди, ничего не говори. Просто... Вокруг такая страшная жизнь, Наташка, на кон столько поставлено, что я не могу рисковать вами. За бугром бизнес – дело многих поколений, династий. А у нас – дикий капитализм – кто не успел, тот опоздал. За мной следят, Ната, ищут слабые места, чтобы побольнее укусить. Я ничего не боюсь, кроме... Я за вас порву любого. Но, если не успею?
- Во что ты ввязался, Валера? С кем ты спутался, сукин ты сын, — простонала Наталья. Ей хотелось завыть.
- Ты, конечно, права. Права. Если бы я никуда не сбежал от тебя, все было бы хорошо. Жили семьей, считали бы жалкие копейки и ничего уже не ждали от будущего. Но я не могу и не хочу считать копейки. И не буду! В чем моя вина? Что я живу вот в этой стране? Да, вот такая страна, и что? Уезжать как крыса? Нет. Ни за что.
Я перешел дорогу одному очень влиятельному человеку. Коронованному вору! Представляешь, Наташка, оказывается, нынче влиятельными и уважаемыми людьми называют воров! Не космонавтов, не героев войны, а воров! Все с ног на голову! Милиция вся насквозь продалась этим ворам, а власть сидит тихо и не рыпается, лишь бы их не трогали и не мешали дербанить страну. Этот вор ни перед чем не остановится, и у него идея фикс – отобрать у меня дело. Проще – отжать. Это война, Наташа. И он ни перед чем не остановится...
- Но мне-то за что все это? Машка в чем виновата? Мы – чужие тебе люди! – Наталья не повышала голоса, цедя каждое слово сквозь зубы.
- Такова цена. Терпи. Ты жена – тебе и нести этот груз, — взгляд Валерия льдистый, жесткий, — живи, как живешь. Деньги и лекарства для матери и Галины Анатольевны будет привозить надежный человек, ничего о вас не знающий. Просто – передачка другу-афганцу. Никаких зацепок, никаких связей.
Я даже охрану не взял с собой – могут не выдержать пыток.
- Какие пытки, что ты мелешь, замолчи!
- Я сказал. И прекрати кудахтать, как идиотка, — тон у мужа холоден, возражений не терпит. И вдруг он выдохнул:
- Я любил тебя всегда. Не смотря ни на что! И я буду вас оберегать. Всегда. Не смотря ни на что!
Этот разговор случился год назад. А потом – тишина. Каждый месяц на проходной предприятия, где среди сотрудников числилась и Наталья, оставлял букет цветов и подарочную коробку пожилой мужчина, похожий на обычного советского бухгалтера: небольшого росточка, лысоватый, с усиками, чрезвычайно вежливый. Вахтерша Зоя хихикала вслед мужчине и ехидно подначивала Наталью:
- Наталья Петровна, тут вам от кавалера посылочка. Застенчивый!
А она глупо улыбалась и пыталась отшучиваться:
- Да вот, никак не могу от него отделаться. Упорный.
Букет она оставляла на проходной, к великой радости Зои, а коробку уносила домой. Разрывала целлофановую обертку и находила там плотные пачки банкнот и заграничные лекарства. Один раз – открытку с веселым Гагариным, взмахнувшим рукой. На обратной стороне слова: «Если беда, звони». И телефон. Все. Больше ничего. Но эта открытка давала знать: он жив.
Наталья плакала и боялась. Боялась и плакала. Все эти подковерные игры, бандитские разборки, стрельба среди белого дня вдруг перестали быть далекими и неправдоподобными. Благодаря Валере, Наталья и все женщины семьи оказались в самом жерле страшного урагана, сметающего все на своем пути.
Оказывается, человеческая жизнь ничего не стоит! И бывший муж швырнул их в самое пекло. Бизнес... Да на черта нужен такой бизнес? Господи, зачем, ну зачем она с ним связалась? Зачем? Какой черт дернул тогда Наталью сесть в машину? Любовь? К черту такую любовь! Это не любовь, а проклятие божье, и больше ничего! О, какая же слабая, слабая Наталья. Какая же она все-таки дура, господи!
Спокойно Наталья себя почувствовала лишь в деревне Марии. Глушь, тишина – разве доберутся сюда убийцы? На рыбалке, среди камышей, шелестевших над тихой водой, она вновь стала живой. Машка, вытянувшаяся за последние годы, худенькая, с копной смоляных волос, похожая на цыганку, дула на ложку. Она такая хорошенькая, ее дочка... Ей бы на волю, на простор, ничего не бояться: жить, любить, бороться с течением. И что? Сидеть и дрожать из-за батюшкиных разборок? Бедная девочка, за что ей все это? Наталья ничего не сказала Маше. Ни единым словом не обмолвилась Марии. Хотя ее сложно было обмануть и что-то скрыть.
Мария прожигала Наталью взглядом. В глазах – немой вопрос. Но невестка так же, без слов отвечала ей: все хорошо. Эти две женщины стали по-настоящему близки в последнее время, и обе искренне жалели о том, что – слишком поздно. Наталья знала, что свекровь, раскрывшаяся перед ней, обязательно захочет поговорить о сыне. По-матерински, по-бабьи, виновато, любя, чтобы выслушали молча, поняли и простили. А кому, как не Наталье, понять старую женщину? Она ведь тоже любит. Любит, не смотря ни на что.
В один из вечеров, когда уснула Маша, утомившись за день, Наталья и Мария засиделись до утра. За спиной Марии на стене висела фотография в рамке. Молодая девушка на качелях. Юбка развевается, а девушка хохочет. Беленькая кофточка с завязочками на шее, простенькая юбочка, беленькие носочки на сильных стройных ногах. Наталья одновременно видела молодую Марию и Марию старую.
- Вы такая красивая, — сказала вдруг она.
Мария пристально взглянула на невестку, а потом, грузно обернувшись, на фото.
- Да, красивая. Маша очень похожа на меня, заметила? Моя кровь. Правда, она у нас худющая. Как грач.
- Это сейчас модно, — улыбнулась Наталья, — модельная внешность.
- Ну да, ну да. Раньше-то, девка – кровь с молоком должна быть. После войны тощих парни не особо жаловали, наголодались, натерпелись. Отвлечься хотелось, мирную жизнь почувствовать. А спелая, наливная девушка рядом, значит, сытно в стране, хорошо. Хотя... какая там сытость. Родители, помню, хлебушка еще лет пять не видели. Мы толкли ячмень или овес в муку. Мама напечет пирожков в праздник – радости!
Батя в Новгород, в военкомат орден получать поехал, привез две буханки. Так мы этот хлеб, как пирожное ели!
Клава, сестра покойница, та вообще хлеба не знала. В войну малюхонная была. Немец до нас чуток не дошел, а в селах под Новгородом вовсю зверствовал. Вот тебе и плохие дороги! Иной раз – спасают. Мама, помню, на корове пахала, надрывалась. И ведь живая осталась, а Зорька – пала. Рев стоял, как по покойнику. Нечего есть. Фронт рядом, кажинный день под смертью ходили. Клавдия на умок чуток повредилась. От голода все это, Наташенька. Она ведь так и не выправилась, зубы плохие, коса как мочало. Злилась на весь мир. На меня злилась.
А я сильная была, все-таки, довоенная, на молоке вскормленная. Вот и выросла кобыла! Мужиков в деревне: раз, два и обчелся, да и то, от мужиков половинки с фронта возвращались. И все равно, на меня глядели, облизывались.
Батя строгий был, а после войны – так и вовсе озверел. Две контузии. Выпьет в праздник самогонки, а потом в падучей бьется или маму бьет. Мама терпела и нам велела:
- Он, девки, такое видел, что вам – не приведи господь за всю жизнь увидать. Не ругайтесь и сердца на него не держите, — говаривала. А сама – в синяках, живого места нет. Я, помню, ору:
- Мама, да ты что! Тебя-то он за что тиранит? Тебе не легче было, мама!
А она, хоть и неграмотная, а мудрая, строгая такая:
- Молчите, молчите, — говорит, — я ему готова ноги мыть и воду пить, что вернулся!
Не понимала я тогда. Поняла, когда тятя умер. Мама не плакала, на кладбище стояла спокойная такая, будто не мужа хоронит, а по хозяйству что-то раздумывает. Домой вернулись, на столы кое-чего собрали – народ ведь поминать придет. Сидим – поминаем. А мама вдруг встрепенулась:
- Ой, девки, а где хозяин-та? Не загулял ли?
Тут я и ахнула: мама умом двинулась. А она еще с месяц не своя ходила. На сороковой день вдруг завыла, заохала по тяте. Клава в угол забилась – страшно. А потом – ничего, отошла маленько. И вот она начала меня в город науськивать:
- Уезжай, Маша, уезжай на учебу. Я с председателем договорилась, яичек ему наносила. Сказывай, мол, учиться тебе надо, пятерочки ведь в табеле! Отпустит. Учись, живи как-нибудь, чай государство студенов не обижат! Езжай и не возвращайся, замуж выходи, чай, не в крепости живем – не засудят!
Да и не одна она такая, многие матери своих детей в город выпихивали. Драли с нас тогда по три шкуры налогов. На десяток яиц – девяток отдай. Города отстраивать надо было. Ну и меня отпустили на учебу в Новгород.
Батюшки, с войны уже шесть лет прошло, а еще не все развалины разобраны! Слава богу, восстановили. Мы восстанавливали, простые люди: и церкви, и дома, и все. Учиться голодно было, но я молодая, выдерживала.
Комнату в общежитии дали. Мы с девчатами дружно жили, хорошо: песни, танцы, выступления. Интересная комсомольская жизнь. Мне бы забыть эту клятую деревню, да как? В столовке кисель пью, а все сравниваю с маминым, овсяным, да с постным маслом. Волхов – река огроменная, суда по ней ходят, а меня к нашей речке тянет. Плакала даже – не поверишь! Дура молодая...
Держала себя строго, с парнями не хороводила. На каникулы к маме, домой. Потихоньку и в деревне полегче стало. Клуб заработал, ферму новую отстроили. Парни понаросли, зарплату повысили. Председатель и мне заработок хороший обещал – чем не жизнь. Мама ругалась, плевалась, обещала проклянуть, коли вернусь. А мне что, я неверующая тогда была. Но не прокляла меня мама, не успела. Померла. Похоронили, Клава слезами умывается. Надо бы ее куда-то определять. А она отказывается: тетка Люся в магазин ее в помощницы взяла – все сыта девка. Оставила в деревне покуда. Очень волновалась, что напрокудит чего без родительского пригляда.
Клавдия – ничего. Я напрокудила. Да как! Иду с техникума, книжки под мышкой, в свою общагу, через парк. А тогда в этом парке всякой нечисти: шпана, бандиты, пьяные шатались. А у меня в голове и думки нет: все на ходу про экзамены размышляла. И тут схватили меня двое и потащили в кусты. Страх! Одежду с меня срывают, глумятся. Белым днем! Я кричу, кусаюсь, а толку? Здоровые мужики! Ну все, думаю, амба! И тут откуда-то парень выскочил, высоченный, в костюме. Раскидал насильников как поленья. Силища! Те – врассыпную. Поднимает меня, от грязи отряхивает. Пиджак на плечи накинул, чтобы грудь прикрыть. Под пиджаком рубашка белая, и значок комсомольский.
- Ты что, — ругается, — сдурела совсем, по парку в одиночку гулять?
Я реву. Стыдно мне, что грудь мою увидал. А он и виду не подает. Сам весь чистый, одет с иголочки, одеколоном пахнет. Книжки подобрал и несет.
- Студентка? – спрашивает.
- Да, — говорю.
- И я – студент.
Проводил меня до общежития. А на следующий день пришел. И так мне с ним спокойно и легко было, хоть и видно, что студент этот из богатой семьи. То одна рубашка, то другая, ботинки начищены до блеска. Прическа – волосок к волоску. Фотоаппарат у него был. Это он меня фотографировал. Так все лето мы с ним прогуляли. А однажды он меня домой пригласил. Квартира в центре, Кремль видно. Родители в отъезде. Он меня шампанским угостил, конфетами. А потом, конечно, целоваться, обниматься. А я и не сопротивляюсь. Любила так, что ничего не боялась: ни позора, ни огласки. Пускай, думаю, не обманет. Глаза ясные, честный парень. Пускай.
А потом он пропал. Не приходит. Я искала его. Под дверями квартиры часами сидела – нет моего любимого. Как и не было никогда. Бросил он меня. Или родители не разрешили жениться. Кто я – деревня, не ровня. Однажды дверь в квартире той открылась: смотрит на меня тетка. Толстая такая, губищи намазаны. Я спрашиваю, где Антон Борисов? А она глаза вытаращила и сказала, что таких тут нет и не было никогда. Я и поняла – для меня эта басня придумана, чтобы не приходила. Антон, сынок, наверное в своей комнате спрятался. Вот и ушла я, оплеванная.
Приехала в деревню с дипломом и пузом. Клавка уже замуж выскочила по-честному и всю жизнь меня поносила. А мне и признаться стыдно. Родила Валеру, отчество деда ему приписала. Так и жили. Взгляну на него – сердце заходится. Антон – вылитый. И гнильцу эту, Борисовскую, от папаши перенял. Так вот, Наташенька. Ты уж прости меня, дуру. Я ему всю жизнь внушала, что он – самый лучший. Вот и вырастила такого паразита. Тебя мучает, балерину свою мучает, и девочки страдают...
Наталья еще раз посмотрела на фотографию. Вот как... Ничего нового. Видимо, на роду женщинам написано – страдать. Страдать, ждать, воспитывать никому не нужных детей, а потом сокрушаться от того, что и дети становятся несчастными. Господи, упаси Машу от всего этого.
А Машка спала без задних ног, спокойная, счастливая. Ей, наверное, снился ее верный друг Сенька. Хороший парень. Не чета Валере и Антону Борисову, черт бы их драл, кобелей.
---
Анна Лебедева