Далёк от мысли ханжить по этому поводу. Не хочу выглядеть и циником. Всё, о чём я собираюсь написать, имеет в себе отнюдь не ироническое значение. Скорее, это предложение начать думать. Не важно кому делается предложение: самому ли себе или кому-то, кого действительно займут те вопросы, которые я попытаюсь обозначить.
Оговариваюсь сразу, чтобы стало ясно: я ответов не знаю. Во всяком случае не знаю систематических, а не ситуативных ответов. А меня, — да, думаю, что и не только меня (Очень хочется верить, что среди тех, кто именует себя юристом, существуют люди, которые готовы понимать и существо, а не только ломать голову над приёмами как поживиться с помощью явлений.), — ответы на подобные вопросы вполне заинтересуют. В конечном-то счёте, обдумывая некоторые, казалось бы, совершенно отвлечённые и «странные» вопросы, порою приходишь к необычным заключениям. Иногда ценным самим по себе. Пусть даже и не дающим ответы на исходные вопросы.
Впрочем, это, как говорится, ещё не сказка, а только присказка.
Сказка начинается с того, что приходит в голову странная необычность лавинообразного нарастания судебных споров вполне определённого рода. Это — споры о правах на так называемую «интеллектуальную собственность» и смежные с нею права. Классические модели вещного права, как бы это ни показалось обескураживающим, тут явно перестают работать (Скажу сразу, что почитаю неверными оба утверждения: и то, что, когда классическая теория перестаёт обслуживать наши хотения и видения, то надо её вообще отбросить; и то, что, когда наши хотения и видения не укладываются в классическую теорию, надо поставить крест на наших видениях и хотениях).
Классическая модель вещного права твёрдо опирается на то, что называется различием между волей (der Wille) и вещью (die Sache). Вспомним, что вещное право образуется путём определения волею вещи:
- · позитивным образом — владение (die Besitznahme),
- · негативным образом — пользование (der Gebrauch)
- · рефлексией из вещи на себя — бесконечное определение: распоряжение (die Veräußerung)
Пусть не пугает некоторая кажущаяся неточность перевода. В данном случае переводятся не просто слова литературного немецкого языка, а именно термины. А их должно переводить по смыслу и месту в терминологической системе и только так.
Классическое же введение в указанную триаду дано вот где:
Das Eigentum hat seine näheren Bestimmungen im Verhältnisse des Willens zur Sache; dieses ist α) unmittelbar Besitznahme, insofern der Wille in der Sache, als einem Positieven, sein Dasein hat; β) insofern sie ein Negatives gegen ihn ist, hat er sein Dasein in ihr als einem zu Negierenden, — Gebrauch; γ) die Reflexion des Willens in sich aus der Sache — Veräußerung; — positives, negatives und unendliches Urteil des Willens über die Sache.
G.W.F. Hegel. Grundlinien der Philosophie des Rechts oder Naturrecht und Staatswissenschaft im Grundrisse §53
Именно на различии воли и вещи и определении волей вещи и строится всё абстрактное право как таковое, включая и вещное право. Договор же при этом рассматривается как объективность воли, возникающая из вещного права.
Стало быть краеугольным камнем в данном построении является движущее диалектическое противоречие, состоящее именно в противоречии между духом (der Geist) и материей (die Materie) (Любопытный нюанс: слова «дух» и «материя» и в немецком, и в русском языках имеют противоположные грамматические роды. Слово «дух» — мужского рода, а слово «материя» — женского.).
В случае же рассмотрения права «интеллектуальной собственности» мы не имеем такого противоречия. Почему не имеем? — Да ровно потому, что прежде всего не имеем в данном случае ничего, что было бы непременно материальным, что было бы вещью в классическом смысле. Вещью как объектом материального мира, заведомо противопоставленной воле.
Это может показаться слишком абстрактным рассуждением, точнее: какими-то неясными сомнениями, основанными на отвлечённых, абстрактных понятиях, коими обыкновенно отчего-то привычно считать вообще понятия основополагающие (Есть прекрасное и весьма короткое, впрочем, произведение, принадлежащее перу Г.В.Ф. Гегеля. Называется оно »Wer denkt abstrakt?« — в переводе на русский язык оно называется «Кто мыслит абстрактно?»).
Прежде, чем я приведу ряд частных рассуждений, наталкивающих на серьёзные сомнения в наших представлениях о праве интеллектуальной собственности. Я могу упомянуть об одном объяснений того, чтó означает интенсивная активность в области регулирования такого рода прав, которое я сам услышал.
По мысли человека, почти влёт попытавшегося хоть как-то прояснить ситуацию, регулирование подобной «собственности», — коя, конечно же, собственностью, в сущности-то, не является (Например, изобретением, скажем, невозможно распорядиться в том же смысле, в котором мы распоряжаемся единичной вещью. И, уж тем более, меня невозможно, например, лишить владения изобретением; в отношении него невозможно, например, принять такие обеспечительные меры как передача его на хранение какому-либо лицу; им, строго говоря, невозможно даже и пользоваться в смысле пользовании вещью, перенося качество вещи на субъекта-пользователя, изобретение парадоксальным образом вообще не теряет своего качества от того самого Gebrauch), — признание и, как следствие, регулирование прав субъектов на «интеллектуальную собственность» означает «приравнивание» прав тех, кто занимается умственным трудом, к праву тех, кто занимается трудом материальным.
Объяснение хорошее, но из него немедленно вытекает масса неясностей.
Во-первых, совершенно очевидно, что никакое государство не намерено регулировать позитивными нормами саму по себе умственную деятельность: трудно себе представить правителя, который бы, хоть бы и по полной неграмотности своей, счёл, что он в состоянии хоть каким-то эффективным способом ограничивать чисто субъективную деятельность — движение мысли, которой, в сущности, и является деятельность по изобретению или, скажем, стихосложению, или, — а отчего же нет? — познанию природы и сущностей окружающих явлений. В то же время, хотя, скажем, выдумывать средства массового поражения мне никто на Земле запретить не в состоянии, — да и никто этого не делает! — имеются прямые запреты на произвольное изготовление этих средств. Поэтому надо считать, что речь не идёт в данном случае о простом приравнивании этих двух видов труда. Во всяком случае это не есть приравнивание вот такое уж «простое». Такое «приравнивание», следовательно, не есть установление тотального тождества.
Значит, «приравнивание» это, а, следовательно, и регулирование, во всяком случае не есть регулирование деятельности как процесса.
Во-вторых, результат интеллектуального труда «сам по себе» не имеет материальной формы, в отличие от результата труда материального, и, следовательно, он не существует как формально единично определённое в материальном мире. Но в этом случае вообще трудно говорить именно о результате деятельности как о чём-то законченном. Чертёж устройства, конечно, имеет материальную форму, а потому может быть единичным в материальном мире, но ведь изобретение этого устройства существует и вне этого конкретного чертежа, чертёж всё же вторичен по отношению к результату движения мысли — раз; изготовление чертежа как раз может и не быть результатом труда изобретателя — два; изготовление чертежа есть вовсе не тот самый труд, который с необходимостью ведёт к возникновению самого изобретения, хотя, оговоримся, может и каким-то мистическим образом помогать ему — три.
Следовательно, регулирование и «приравнивание» происходит и не по результату деятельности.
Но если это самое «приравнивание», а, как следствие такого «приравнивания», и регулирование не есть приравнивание ни по процессу деятельности, ни по результату, тогда по кому, по чему в данном случае производится «приравнивание»?
Можно для рассмотрения природы права «интеллектуальной собственности» попытаться дать этому праву сначала классификацию.
Мы знаем фактически три вида субъективного права:
- личные права;
- вещные права
- обязательственные права.
В сущности, именно этой классификацией и исчерпывается область абстрактного права — das abstrakte Recht. Кто знает ещё один класс — подскажите! Но это должен быть именно класс, то есть подмножество, не имеющее с уже названными классами ни одного общего элемента. Ну, и, конечно же, это должен быть класс именно какого-то права.
Ещё Гай заметил: «Omne autem jus, quo utimur, vel ad personas pertinent vel ad res vel ad actiones» («Ведь всё право, которым мы пользуемся, относится либо к лицам, либо к вещам, либо к искам»)
Ясно, что право «интеллектуальной собственности» не есть вещное право, то есть во второй класс оно не входит никак. Когда в регулятивных нормах используется выражение «пользоваться», «пользование», то это самое употребление уже «занятого» слова только затемняет смысл, состоящий как раз в том, что пользование вещью и пользование объектом, созданным исключительно в порядке осуществления умственной деятельности, не суть одно и то же.
Тогда остаются только два класса: личные права и права обязательственные.
Если приглядеться к классу обязательственных прав, и вспомнить, что они всегда имеют структуру дуальности: «кредиторское требование — долговое обязательство», а первичным в этой дуальной структуре является всё-таки именно право (именно право кредиторского требования) как осуществление свободы (die Freiheit), а не обязанность, то есть именно несвобода, ограничение свободы, а затем попытаться раздробить ещё право кредиторского требования опять-таки на два класса, то мы получим:
- право требовать определённого действия
- право требовать определённого недействия
(Требовать недеяния, как мы понимаем, совершенно невозможно без покушения на свободу воли, а, следовательно, на личность (die Persönlichkeit), поскольку общим в действии и недействии, составляющим деяние, есть только одно: волевое движение, воление, реализация свободы воли, следовательно требовать недеяния есть просто требовать, чтобы воля перестала реализовывать свою свободу, а так как свобода есть существо воли, то это значит, что такое требование есть требование иметь волю без её существа).
Ясно, что мы, вроде бы, не понимаем право «интеллектуальной собственности», направленное к какому-либо конкретному субъекту, как именно право требовать совершать или совершить какое-либо действие. Тогда остаётся только признать, что
- · если только право «интеллектуальной собственности» есть именно право обязательственное,
- · то это тут же означает, что это право есть не что иное, как именно право требовать недействия.
А если говорить, уж совсем огрубляя речь, то это — право препятствовать кому-либо в совершении какого-то действия.
Странное, заметим, получается право. Но формально, вроде бы, это выходит именно так. Однако это ли имеется в виду, когда мы или законодатель говорим именно о праве «интеллектуальной собственности»? Если да, то это стоит иметь в виду, и тогда разобраться с тем, что же это за субъективное право, состоящее исключительно в том, чтобы кому-то мешать?
Попытаемся это проанализировать впоследствии, а пока обратим внимание на первый класс прав — личные права.
продолжение также здесь:
Мы остановились на том, что, придя к выводу, что право «интеллектуальной собственности» не есть право вещное и отложив пока в сторону рассуждение о возможности права «интеллектуальной собственности» быть правом обязательственным, решили посмотреть не есть ли это право, относящееся к классу личных прав. В приведённой классификации он — первый из перечисленных.
Отметим, что личные права сами по себе суть права, которые вообще признаются за человеком именно в силу того, что он есть человек, а не в силу того, что ими его кто-то наделил. Причём это касается не только личных прав в обобщённом смысле, но и любых конкретных их проявлений. В этом их категорическое отличие от прав вещных. Вещное право на конкретную вещь человек может и не иметь, а возникновение такого права есть некоторая случайность. В этом смысле для любого человека существует необходимость иметь хотя бы в потенции право собственности, но нет никакой необходимости, никакой закономерности в том, что человек получит право именно на эту или ту единичную вещь. Даже если эта вещь вообще и существует. Человек может оставаться лицом без собственности, но он не может быть признан лицом, если за ним не признавать именно личных прав.
К числу фундаментальных личных прав, например, относится право жить. Это право совершенно неотъемлемо от человека. При отнятии или отрицании, при непризнании право человека на жизнь, равно как и при утверждении, например, что право на жизнь даруется какой-то земной властью и допускается этой земной властью, мы фактически отрицаем самого человека, утрачиваем его в своём понятии. В частности это, скажем, вполне объясняет то, что при наличии смертной казни в государстве как возможного действия именно власти, число насильственных преступлений неизбежно должно возрасти. Правда, при этом может сократиться количество преступлений, скажем, имущественных. Это происходит именно потому, что власть именно демонстрирует неполноценность понимания человека как такового, низводя его просто до особо ценного животного. В правовом отношении во всяком случае.
Однако, если личное право есть право имманентного по отношению к лицу характера (Надо обратить внимание, что в этом смысле смертная казнь вообще противоречит, правда не Конституции США, но совершенно точно — Декларации независимости, то есть как раз конститутивному документу, который вообще установил то, из-за чего и ради чего всё это государство и возникло. Я понимаю, что это весьма и весьма трудно довести до сознания огромного количества граждан США, хотя бы просто потому что они воспитаны отнюдь не на классической романо-германской системе права, но это именно так), если оно вообще неотделимо от самого лица, то в этом случае рефлексия по отношению к этому праву есть чистая рефлексия воли субъекта в отношении только самой себя как иного и никак не определяющее вещь.
В разное время до общественного сознания доходили разные виды личных прав. Причём надо отметить, что перечень личных прав практически неизменно расширялся и унифицировался по отношению ко всем людям (Отметим, что право на достоинство до определённого времени осознавалось только и исключительно как сословное право. Но в таком случае вполне-лицом признавался только представитель такого сословия.). Из всего комплекса «интеллектуальной собственности» к числу чисто личных прав относятся, по-видимому, два права: право на имя в качестве автора и право извлекать пользу из такой вот «интеллектуальной собственности». В свою очередь из этих двух прав только право на имя имеет исключительное значение просто в силу идентифицируемости человека его именем. Фактически это некоторое владение объектом, знаковое владение. Почему в данном случае речь идёт лишь об обозначении? Ну, всё тут совершенно понятно: физически обладать объектом, представляющим собой интеллектуальную собственность никаким вообще образом невозможно: объект-то нематериален. Но знаковое владение имеет то представление в законодательстве… а вот тут как раз никакого единообразия нет, перелистывая законодательство того или иного государства, невозможно однозначно сказать — в чём, собственно, должно выражаться право на имя… Первый вариант: при любом воссоздании копии объекта, необходимо указывать то самое имя. Иными словами, речь идёт о положительном обязывании к активному действию. Второй вариант: никто не имеет права указывать иное имя. Тогда речь идёт о положительном запрете некоторого действия.Заметим сразу, что в реальности эти трактовки вполне совместимы и не исключают одна другую. Поэтому мы может даже предположить, что право на имя есть и то и другое сразу. Что, в общем-то логично, поскольку если это право содержит в себе некоторое всеобщее обязывание, — не столь даже важно к чему: к совершению действия, либо к запрету действие совершать, — то допущение, что может применяться только одна трактовка, приведёт к явной неинформированности именно неопределённого круга людей о наличии права на имя у конкретного субъекта, а тогда это право не будет поддержано ответственностью за его нарушение. То есть законодательство в таком случае будет устроено так, что наличие правонарушения не будет образовывать деликта правонарушителя. А это, в свою очередь, будет означать, что такое законодательство именно не отвечает цели существования государства (см., например, ст. 2 Конституции РФ - я действительно полагаю эту статью едва ли не самой важной во всём корпусе конституционных актов всего мира. Во всяком случае на сегодняшний день.).
Итак, можно прийти к выводу, что «интеллектуальная собственность» включает в себя личное право, а именно: право на имя, право называться автором. Это, по-видимому, справедливо, поскольку право собственности вообще на любую артефактную вещь при отсутствии иных обстоятельств возникает именно у того, кто её создал, а «интеллектуальная собственность», — во всяком случае так признаётся людьми сейчас, — есть результат именно создания, причём создания личного. Никакое юридическое лицо и вообще — юридическая фикция не способна создавать то, что создаётся лицом природным, физическим.
Но тогда, коль скоро речь идёт о правах, которые имманентны именно лицу, — причём любое конкретное такое право имманентно, следовательно, лицу конкретному, — и они никак не могут быть отделены от этого лица пока и поскольку мы вообще его признаём лицом, рефлексия воли из интеллектуальной собственности на себя может сводиться только и исключительно к отказу от права, ни в каком случае не к передаче такого права. Если только мы допускаем, что какое-либо личное право может быть передано иному субъекту, то это сразу же означает, что мы можем представить себе лицо, лишённое такого права. Но это значит либо то, что рассматриваемое нами право не есть личное, либо то, что такого рода передача невозможна без утраты личности отчуждателя. А
лишение личности субъекта при сохранении биологической оболочки такового и есть обращение лица в рабство.
Именно в силу этого обстоятельства при восприятии существования свойства быть личностью как добра, рабство воспринимается прежде всего как противоречащее именно понятию добра, то есть как нечто противоречащее моральности (Именно с таким восприятием связано весьма и весьма негативное отношение, например, к писанию произведений для другого. Если мне не изменяет память, то в законодательстве ряда государств существует, впрочем, договорный порядок такого рода действий, но такое отношение к праву на имя представляет собою явный пережиток — отсутствия представления о личности как схватывания этого понятия, и существование такого порядка, как видно, противоречит императивам разума, а следовательно, недействительно).
По-видимому, этим самым правом, правом на имя, и ограничивается общий набор личных прав, составляющих «интеллектуальную собственность». При попытке выделить иные права, такие, например, как право на неизменность произведения, мы сразу же обнаружим, что при изменении объекта «интеллектуальной собственности» как такового, всегда либо возникает совершенно иной объект, который связан именно с тем, кто явился причиной его возникновения, либо же речь идёт о простом запрете на то, что запретить невозможно: на создание иного объекта «интеллектуальной собственности». Всё остальное может иметь отношение лишь к форме явления интеллектуальной собственности, а последняя вовсе не необходимо связана с создателем таковой (Разумеется, нельзя вообще игнорировать тот аспект, что любое содержание на первичном восприятии обязательно воспринимается всеми иными лицами, кроме его создателя, через форму. Но тогда защита права на неизменность объекта «интеллектуальной собственности» есть именно защита опять-таки личного права автора на имя, и ровно в этой степени она вообще может ему быть предоставлена. Создать новое произведение, например, сценарий по произведению какого либо автора, всякий имеет право. И единственной, как я понимаю, обязанностью, является в этом случае лишь указание на имя автора того, из чего создан такой сценарий, хотя и последнее имеет в себе много весьма и весьма спорных элементов.).
Но если право на имя исчерпывает все личные права автора, то имеет смысл рассмотреть указанный нами третий класс: обязательственные права, возвратившись в нашем рассуждении туда, где мы прервались.
окончание также здесь:
Прежде всего: выяснили мы, что право интеллектуальной собственности есть не некое особенное право, а всё-таки некий набор вполне классифицируемых прав. Мы, как представляется, также выяснили, что это право не есть право вещное. Также становится ясно, что из всех личных прав оно может быть сведено только к праву на имя. Так что пока что право интеллектуальной собственности есть именно и только (возможно, что это пока — только!) право на имя.
Но мы не рассматривали пока ещё один класс прав, постоянно откладывая его в сторону: права обязательственные. Вполне может так статься, что именно к обязательственным правам также сводится так называемое право «интеллектуальной собственности» (Отметим, что именно в связи с тем, что рассматриваемое нами право «интеллектуальной собственности» не есть право именно вещное, сам по себе этот термин надо признавать крайне неудачным, поскольку право собственности вообще-то ассоциируется с комплексом именно и прежде всего прав вещных, то есть как раз с тем, чем право «интеллектуальной собственности» ни в коем случае не является).
Предположим, что право «интеллектуальной собственности» есть, кроме как личное право на имя, ещё и некоторое право, относящееся к классу обязательственных прав. Сразу надо обратить внимание, что правоотношения в обязательственных правах имеют строго дуальную структуру: это пары «кредиторское требование-долговое обязательство», причём можно показать, что первичным, порождающим в этой дуали, является именно право кредиторского требования. Следовательно, можно ограничиться только и исключительно рассмотрением только прав, но не обязанностей.
Все кредиторские требования непременно сводятся
- или к требованиям активного поведения: имею право, чтобы ты делал нечто,
- или же к требованиям пассивного характера: имею право, чтобы нечто не делал.
Рассмотрим первый вариант: кредиторское требование активного характера. Для того, чтобы отнести рассматриваемое право к этой категории, надо привести хотя бы один пример того, что обладатель этого права в силу самого обладания им может обязывать какое-либо лицо к какому-то конкретному действию.
Предположим, что такое действие Х найдено. Возникновение права на интеллектуальную собственность у субъекта Ω может принуждать к некоторому действию Х субъекта Σ. Не менее очевидно, что само по себе право «интеллектуальной собственности» возникает в результате некоторых волевых действий обладателя такого права — Ω. Но тогда наше предположение о некотором праве Ω требовать от Σ совершения действия Х, которое до совершения субъектом Ω действия, направленного на возникновение права «интеллектуальной собственности», субъект Σ совершать был не обязан, означает, что мы признаём некоторое действие любого субъекта, которое может накладывать активные обязанности на всех иных субъектов.
Причём тогда надо будет признать, что такая обязанность, или, что то же — уменьшение свободы субъекта Σ возникло никак не в результате договора, а следовательно, воля субъекта Σ оказалась ограниченной на неопределённое время простым волеизъявлением иного субъекта. В действии Х субъекта Σ таким образом оказалось либо две воли сразу, но это было бы так только в результате договора, стороной которого был бы субъект Σ, а отсутствие договора между Σ и Ω как раз и предположено, либо, что именно и имеет место — в действии одного субъекта оказалась воля иного субъекта и только этого иного субъекта — Ω. Иными словами, мы получаем в некотором отношении (а именно: по отношению к действию Х) в субъекте Σ не его самого, а субъекта иного — Ω. Если же мы вообще вспомним, что в таком случае нельзя вообще рассматривать волю субъекта Σ как вполне свободную, причём ставшую таковой отнюдь не в результате волеизъявления самого Σ, да ещё и ставшую несвободной по отношении хотя бы к действию Х без ограничения во времени, то станет ясно, что мы пришли к прямому противоречию в самом определении субъекта и права, как порождений именно свободы; мало того, мы обнаружили существенное (а не только ситуативное!) неравенство субъектов Σ и Ω, если мы вообще признаём, что одно только движение воли одного - Ω может сократить свободу другого - Σ. Добавим тут, что весьма важным моментом при этом при всём должно являться и то, что поскольку изначальный субъект не действует, нельзя признать недействие Σ нарушением каких-то прав и свобод Ω. Иное означало бы, что субъект Ω по крайней мере с момента получения своего права интеллектуальной собственности, то есть в результате именно своего волевого действия ограничил свои права именно сам своими действиями.
Следовательно, сделанное нами предположение о том, что право «интеллектуальной собственности» может выглядеть как кредиторское требование активного характера, было неверным.
Если это так, то остаётся проверить, не является ли право интеллектуальной собственности кредиторским требованием пассивного характера.
Для кредиторского требования пассивного характера мы не можем привести аналогичного рассуждения. Почему? А вот только потому, что изначально предполагается, что субъекты не совершают никаких действий и изначально они не нарушают ничьих прав. Мало того, вполне естественным, просто в силу универсальности признания личности и субъектности, выглядит требование, согласно которому во всех случаях лицо несёт обязанность ограничивать свои действия, если таковые односторонне нарушают, т. е. умаляют или ущемляют, права или свободы иных лиц. Предположение об обратном противоречило бы равенству личностной, да и субъектной категорий.
В силу невозможности отвергнуть, что право «интеллектуальной собственности» сводится, таким образом, к кредиторскому требованию не совершать каких-либо действия, мы приходим к необходимости понять, от каких именно действий должны воздерживаться некие посторонние субъекты только потому, что субъект Ω имеет указанное право.
Поскольку кредиторские требования только пассивного характера и могут являться действительными по отношению среди всего объёма рассматриваемых нами обязательственных прав, то только среди кредиторских требований пассивного характера различные законодатели усмотрели самые разные виды требований, проистекающий из права «интеллектуальной собственности».
При этом при всём чаще всего речь идёт об ограничении использовать то, что является «интеллектуальной собственностью» теми субъектами, которые не суть правообладатели. Иными словами: всякий субъект, который имеет право «интеллектуальной собственности», может требовать от всех остальных субъектов, чтобы они не удовлетворяли своих интересов за счёт этого самого объекта, на которое имеет право именно он.
Стоп… обратим теперь внимание на это самое «за счёт». Понятно, что в силу простой нематериальности, невещности самого объекта права, само по себе использование такого вот невещного объекта, не может приносить уменьшения самого этого объекта. Да, собственно, и классическим использованием это использование не является. Пользуются всё-таки не самой идеей, а тем, что произведено в материальном мире с помощью указанной идеи. Сама идея тут никуда не девается. Её нельзя похитить, нельзя лишить её. Она действительно неразрывно связывается с личностью. Но давайте тогда вернёмся назад. Мы должны вспомнить, что первоначально предполагается, что все субъекты не действуют. Причём, их недействие само по себе не нарушает ни права, ни свободы иных субъектов. Более того, мы предполагаем также, что некоторое действие Х, которые иные субъекты были бы вправе совершить для удовлетворении своих интересов, если бы Ω своими действиями не приобрёл бы некоторого права «интеллектуальной собственности», были бы для Ω вполне безразличными. А тогда нам надо признать, что право «интеллектуальной собственности» Ω, которое тот приобрёл исключительно своими действиями, сводится исключительно к тому, чтобы сузить свободное активное поведение иных субъектов. Но пользы само по себе пассивное поведение иных субъектов принести Ω не может, ведь мы изначально предположили, что все субъекты ничего не делали. А тогда надо признать, что право «интеллектуальной собственности», как мы и предположили с самого начала, в сфере обязательственных прав сводится исключительно к тому, чтобы ограничивать права и свободы иных субъектов. Но такое осуществление действительного права субъектом, при которой не возникает никакой выгоды для самого субъекта, но возникает ограничение удовлетворения интересов иных лиц называется злоупотреблением правом. А право, которое осуществляется для злоупотребления, не может подлежать публичной защите прежде всего как не удовлетворяющее нравственному категорическому императиву И. Канта, то есть как то, что является безнравственным.
Ещё Гай заметил: male enim nostro iure uti non debemus (Гай.1.53)
(Тут как раз стоит обратить внимание, что в случае осуществления злоупотребления правом такое злоупотребление может быть и моральным, но всё-таки безнравственным является всегда. На этом примере великолепно видна разница между категориями моральности и нравственности и несводимости одной категории к другой).
Теперь осталось только обратить внимание, что какие бы ни принимало то или иное государство установления относительно защиты права «интеллектуальной собственности», все эти меры, включая и положительные активные обязывания, так или иначе направлены на выделенные нами два права, собственно и составляющие комплекс права интеллектуальной собственности. При всём при этом если право на имя является действительным, как и осуществление этого права, то осуществление оставшегося права, право на воспрепятствование иным субъектам в их свободной деятельности, является явно антиобщественным, а следовательно, и безнравственным. И тут стоит уже обратить внимание, что если право на имя вполне нормально воспринимается в современном мире, то как только встаёт вопрос об осуществлении обязательственной части права «интеллектуальной собственности», вот как раз общественной поддержки соблюдение такого права вообще не получает. При этом надо обратить внимание и на то, что если до некоторого момента в сознании многих перепутывались право на копии (вещное право) и право на саму «интеллектуальной собственности», то с момента как «интеллектуальная собственность» оторвалась от своих копий, а копии стали абсолютно идентичными друг другу, особый характер злоупотребления правом на эту самую «интеллектуальную собственность» и стал проявляться в виде чистых запретительных мер, то есть резкого сужения прав и свобод прежде всего со стороны государств (То обстоятельство, что современное деловое сообщество построило все свои деловые модели на основе контроля над копиями, в современном мире при обнажившейся природе различия вещного права собственности и права «интеллектуальной собственности», должно вызывать не поддержку властями государства отживающих своё деловых моделей, а построение новых, пока не существующих моделей и замену неправовых моделей правовыми). А последнее может сделать уже и такие государства недействительными как не удовлетворяющими императиву быть правовыми.