Чем дальше от нас события первой четверти ХХ века, тем большее число исследователей литературы и искусства того периода склоняются к мнению, что звездой первой величины «Серебряного Века русской Поэзии» был Николай Гумилёв.
Офицер. Дворянин. Человек беззаветной личной храбрости. Путешественник и землепроходец. В чём-то даже конквистадор. А главное – человек с особым видением мира… впрочем, такое видение присуще многим поэтам.
Он не ввязывался ни в какие политические склоки начала двадцатых, хотя само время, казалось, этому способствовало, а каждодневная ситуация буквально брала людей за горло, требуя определиться: «На какой ты стороне!?».
Но трудно, почти невозможно было встать на большевистскую платформу человеку, рождённому в дворянской семье, выросшему на кодексе офицерской чести, а начальное образование получать ни где-нибудь, а в Царскосельском Лицее. То есть в учебном заведении, стены которого помнили великого Пушкина.
Как-то не вязались подобные исходные условия с той новой моралью, которая ставила классовое выше человеческого, христианского.
Показательны в этом отношении действия Гумилёва сразу после Февральской революции. В отличие от свои собратьев по поэтическому цеху, он не только писал патриотические стихи. Он, пожалуй, единственный из поэтов того времени, не разглагольствовал велеречиво о судьбах России – а просто остался в действующей армии. Более того – попросил перевести его на наиболее трудный участок фронта, на Салоникский.
Увы, от того бардака, который стал твориться в бывшей Российской Империи, не смогла уберечься и действующая армия. Более того – её самые боеспособные части, дислоцированные далеко за пределами страны. В частности, это же коснулось и экспедиционного корпуса, в котором воевал поручик Гумилёв. Фронт сыпался на глазах, как и казавшаяся нерушимой ранее армейская иерархия и дисциплина.
И Николай сначала, уже в 1918, занимается вопросами снабжения, а потом и вовсе порывает с армией. Но к Белому движению не присоединяется. Ему, русскому, отвратительна сама мысль о гражданском конфликте, пламя которого разгоралось на просторах страны всё яростнее. Вместо этого он занимает пост руководителя петроградского отделения Всероссийского союза поэтов. Но он и там, при новой власти, оставался самим собой: крестился на каждую встреченную по пути к месту службы часовню и церковь, а с трибуны организации открыто провозглашал себя монархистом.
А тем временем, на фоне окончания Гражданской войны, под самым боком у «колыбели революции» Петрограда вспыхивает Кронштадский мятеж, едва не прозвучавший для новой власти похоронным набатом. Восстание (причём вполне прокоммунистическое) было подано официальной властью как белогвардейское. В экономической жизни страны были сделаны значительные послабления – но как противовес либеральному экономическому курсу стал ужесточаться политический.
И вольнодумец Гумилёв, по мнению власть предержащих и её охранителей, стал не просто неудобен, а неуместен. Чекисты Петрограда оперативно состряпали дело о белогвардейском заговоре, участниками которого стали, сами того не ведая, многие представители интеллигенции. И уж Гумилёв там был в числе первых!
Арестовали его в начале августа 1921 года, а уже в конце этого месяца был вынесен приговор по делу офицерской и дворянской боевой организации – подавляющее большинство которой даже представления не имели, что такая существует. Да она и не существовала – разве что в воспалённом мозгу выслуживающихся петроградских чекистов. В общей сложности 56 человек были приговорены к расстрелу.
Рассказывают, что когда рано утром к камере, где содержался Николай, подошли конвоиры и выкликнули «поэта Гумилёва», он спокойно отозвался: «Здесь нет поэта Гумилёва, есть офицер Гумилёв».
На пороге смерти разные люди ведут себя по-разному. Кто-то плачет, вымаливая пощады. Кто-то впадает в оцепенении, не в силах понять «За что!?». Но по свидетельству самих же убийц из расстрельной команды, Гумилёв единственный, кто остался стоять у края рва и спокойно курил папиросу. Не плакал, не молил, не проклинал. А перед этим был одним из тех, кто категорически отказался копать эту яму для самого себя – не желая облегчать палачам их задачу.
Кстати, некто С. Бобров, который тоже считал себя поэтом, со слов чекиста из расстрельной команды отозвался о поведении на пороге небытия «офицера Гумилёва» с нескрываемым восхищением. «Каков каналья! Не дрогнул, не отвёл взгляда! Фанфаронство, конечно – но такой человек и нам был бы крайне полезен! Крепкий тип и помер шикарно!».
Николаю Гумилёву долгое время приписывали прощальное стихотворение «В час вечерний, в час заката, Каравеллою крылатой проплывает Петроград...» По стилистике очень похоже на поэзию этого мастера слова. Но увы – авторство было не его. Единственная надпись в каземате оставленная им, была такой: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь».
Реабилитирован поэт был только в 1992 году – через 71 год после практически бессудного расстрела. Остались его изумительные, полные тайных символов, стихи. И сын Лев Гумилёв – один из величайших философов и этнографов современности, автор теории пассионарности. Наверное, выводя основные постулаты этой теории Лев Николаевич наверняка имел в виду и своего отца – яркого типичного пассионария – того, кто всегда впереди.
Того, кто прокладывает и указывает путь. И служит примером.
