Соня вдруг стала плакать.
Иван Абрамович поднялся со стула, встал рядом с женой, поцеловал в макушку и произнёс:
— Сонечка, душа моя, всё позади. Позади…
— Ванечка, нужно бы завтра детям позвонить. Соскучилась по голосочкам их, — произнесла Соня и обратилась к Тамаре: — Ёсечка в лагерь поехал, а мы и старшего брата отправили. Под присмотром друг друга наши парни. Выросли как!
"Кромка льда" 71 / 70 / 1
Тамара радовалась за Соню, кажется, впервые от всего сердца. Куда-то исчезла ревность, зависть и прочие чувства, возникающие у девушки раньше.
Незаметно стало вечереть.
Соня попросила Тамару показать ей сыночка.
Тома пообещала познакомить и с родной матерью.
— А что же мы как неродные? Доченька наша квартиру снимает, а у нас тут места всем хватит. Забирай мать и сына да поскорее к нам, — воскликнула хозяйка квартиры.
— Я прямо сейчас приведу их, — радостно сказала Тамара.
Она выбежала на улицу и понеслась по городу.
Томе казалось, что бежит она быстрее всех трамваев.
Запыхавшись, остановилась у подъезда.
Думала о том, как будет сейчас говорить матери о Соне, о том, как та желает познакомиться.
— Ну если даже не захочет, — сказала Тамара вслух, — то пойду туда сама.
Тома постучала в съёмную квартиру. Никто не открывал.
Она постучалась ещё раз. А потом стала тарабанить:
— Мама, мама, открой мне!
Уже в коридоре столпились соседи, кричали на Тамару.
Видимо, они вызвали хозяйку квартиры.
Та открыла дверь своим ключом.
В комнатах было пусто.
Стопкой лежали сложенные вещи малыша, рядом с ними Настин платок.
Тома заглянула в шкафы и под кровать.
Хозяйка к тому времени вызвала милицию.
Строгий усатый милиционер с важным видом расхаживал по комнате.
Потом взглянул на хозяйку квартиры и спросил:
— Что произошло?
Хозяйка пожала плечами и указала на рыдающую Тамару.
— Мой сын и моя мать пропали. Я уходила по делам. Вернулась, их нет.
— Может гулять пошли, — сказал милиционер.
Тома вдруг успокоилась, взглянула на усатого и от удивления даже открыла рот.
Перед ней стоял тот самый Митька, который был племянником приютивших её сестёр.
Он сначала отвёл взгляд, а потом тоже уставился на Тамару.
— Ты, — произнёс он и покраснел.
Но быстро взял себя в руки и протараторил:
— В участке дадите показания. Потерпевшая только нужна. Хозяйка квартиры пусть сидит тут и ждёт ушедших. Авось придут.
Митька на лестничной клетке взял Тамару за руку, крепко сжал и прошептал:
— Я думал, что не встречу тебя никогда. Ты прости меня за мои пакости. Всю войну о тебе думал. Даже вот жениться не на ком. Нет на тебя похожих.
Тамара вырвала свою руку из Митькиной.
— Прошу тебя, найди моего сына.
— Я найду, — пообещал милиционер, — пойдём со мной, всё расскажешь.
В Митькином кабинете было довольно уютно: два мягких кресла, резной стол, стулья с высокими спинками, обитые кожей.
На столе стояла большая чернильница.
Рядом с ней причудливое перо с золотым наконечником.
В кабинет заглянул дежурный и крикнул громко:
— Митька, опять ты к начальнику припёрся. Вот будет тебе от него!
На что Митька ответил:
— Готовлюсь, Семён. Начальником стану, уже привычное всё для меня будет. Не боись, он сегодня не придёт.
— Ну-ну, — пробормотал дежурный. — Как прошлый раз не придёт и не лишит премии, и в звании не будет угрожать понизить, и тебя не отчитает. Дурaк ты, Митька! На те же грабли.
Тамара стояла у окна и понимала, что Митька и не изменился вовсе. Остался таким же притворщиком, хитрецом и наглым.
Было не по себе.
Пока её старый знакомый общался с дежурным, она подошла к двери и произнесла:
— Я пойду посмотрю, может и правда гуляли и уже пришли.
Дежурный тотчас захлопнул дверь перед лицом Тамары, а Митька схватил её за плечо.
— Ну не пришли же, сама знаешь. Рассказывай, где была, куда мать могла пойти. Расскажи мне, как ты жила все эти годы? Я тёткам памятник поставил. Пойдём прогуляемся, почтишь их память. Они тебе жизнь спасли, можно сказать.
Тамара смотрела на Митьку и не понимала, как он может предлагать ей прогулку на кладбище, если у неё пропал сын.
— Пойдём, — продолжал Митька, — сейчас начальник вернётся, мне достанется. А в свой кабинет вести тебя не хочу. Нас там шестеро. Ни поговорить, ни услышать... А на кладбище тихо, никто мешать не будет.
Тамара вдруг подумала, что Митька прав.
Он говорил так убедительно, так успокаивающе, что куда-то подевалась тревога.
Тамара и не запомнила, как пришли к могилам.
Возле железного памятника было чисто: ни пылинки, ни травинки.
Митька вытащил носовой платок, протёр надписи.
— Хорошими они были… Любили меня даже… Только вот я рос как-то не так. Не очеловечили меня в детстве. Я старался побольше напакостить. Хотел внимания. А все вокруг были заняты чем-то. То и дело журили меня: «Митька то, Митька сё, пошёл отсюда…»
А к тёткам приедешь, они вьются вокруг, вкусненькое готовят. Я тогда не понимал их любви. Не знал, что так и должно быть в жизни. Они меня ждали, а теперь не ждёт никто.
И от этого, Тамара, так скверно, так горько. На войне, знаешь, сколько я видел счастливчиков! Им письма писали и дети, и родители, и жёны. Мне никто не писал. Думал я, что хотя бы ты пару строк… А я ведь тебе писал. Не дошло может быть, ну или ты ничего не получала.
Тамара молча слушала Митьку и вдруг стала чувствовать вину перед ним.
Как будто от её безразличия зависела его жизнь и не только его, но и других.
«Здесь покоятся Тося и Мира, мои лучи добра и человечности, мои родные тётки. С любовью, племянник Дмитрий Леонидович», — Тамара несколько раз прочитала надпись.
— А фамилии? — спросила она у Митьки.
— А кому они нужны? Никто кроме меня сюда не придёт. Никто не присядет рядом, не погорюет. Трудно мне, Тома… Мне бы на войне сгинуть. А я вот выжил. Мне 27 лет. Одинок.
На кой чёрт смерть меня обошла стороной? Был у нас в отряде мужик. Отец пятерых. Ему все пятеро письма писали. А его осколком в конце сорок четвёртого. А я в меня даже не попало. А надо было наоборот. Он нужнее этой земле, чем я…
Никчёмность моя заставляет задуматься о том, что зря землю топчу. Вот ты ждала своего Жана? Выжил он? Счастлива ты с ним?
— Счастлива, — произнесла Тамара. — Только его и ждала.
— А если бы его как того отца пятерых, что бы ты делала?
— Я даже не хочу думать об этом, — прошептала она.
— Ну вот, — вздохнул Митька, — если бы твой не выжил, может со мной и осталась бы. Я пить бросить готов. Может на повышение пойду, если дурачиться перестану. Я вот специально во всякую муть лезу. В банды меня внедряли. Я думал: «Ага, сейчас меня рассекретят, и голова с плеч».
Но не тут-то было. Грамоты дают, премии… А я жить не хочу, Тома.
Стояли мы у одной деревни. Лето. Жара. Дорога. Вдоль неё длинные нити окопов.
На одной стороне мы, на другой — немцы.
Стрелять запрещено. Они на своём болтают, мы на своём.
Тут наши парни домино вытащили, машут фрицам, мол, давайте сыграем.
Они, озираясь по сторонам, подползли на середину дороги, наши тоже.
Играли, смеялись. Потом опять по окопам. Едой обменивались. Их кормили получше, чем нас. Шоколад давали. Они нас угощали. У нас гречка с мясом, у них гороховый суп.
Тарелками поменялись: наши суп нахваливают, а фрицы гречку.
За одиннадцать дней мы уже знали друг друга по именам.
К ним фотограф приезжал. Делал фото в разных позах: в окопе, на дороге, с едой…
Нас хотел сфотографировать, но командир не разрешил.
Немцы показывали фотокарточки своих детей. Представляешь, Тома, у них тоже были дети. Как у того пятикратного отца… Дети были у них. Фрицы эти тоже людьми были, оказывается…
На одиннадцатый день с их стороны пошли танки. Наш командир до последнего не знал, что делать.
Потом по связи передали, что атаковать надо.
Мы бежали и орали: «В атаку».
Митька вдруг заплакал.
— Тамара, — всхлипывал он, — я, когда уже знакомого фрица увидел, разрыдался там же на поле боя. Он ранен был. Руки ко мне тянул. Обняться, видимо, хотел. Я навалился на него. Уткнулся в грудь. Рыдаю. А он мне по-русски: «Па-си-ба, Мытя…»
Вот так я потерял ещё двадцать родных людей… Я впервые говорю об этом. Если бы рассказал на работе, то за объятия с немцем давно бы на рудниках спину гнул.
Я один выжил в тот день. Один, понимаешь… А зачем?
Тамара представила себе картину с немцами и русскими в окопах. И хотелось вместе с Митькой рыдать. И она не выдержала. Разрыдалась.
Они обнимались, а потом Митька прикоснулся своими губами к Томиным и прошептал:
— Вот как тогда ты меня поцеловала в госпитале перед Жаном, я больше ни с кем ни-ни…
После долгого поцелуя Тамара покраснела. Лицо горело огнём.
— Мне бы сына найти, — напомнила она Митьке о своей проблеме.
Но Митька блаженно улыбался, тёр платочком надпись на памятнике и шептал:
— Выходит, что не зря я выжил. Есть у Томочки ко мне чувства. Ощущаю, что есть…
Тамара вдруг вскочила со скамейки и побежала.
— Стой! — заорал Митька.
Тома, кажется, никогда так быстро не бегала. Вдруг поняла, что уже довольно темно. Она врывалась в темноту и слышала Митькино дыхание за спиной.
