«Перед Игрой» — неопубликованный пролог к роману Стивена Кинга «Сияние»

Примечание переводчика: Сцены 1 и 3 публикуются на русском впервые, сцены 2, 4 и 5 выкладывались в сети ранее и для этого поста были отредактированы лишь самые крупные ляпы. Официально на русском языке перевод не выходил и не был включён ни в одно издание романа. В оригинале "Сияние" - так как задумывал его Стивен Кинг, с прологом и эпилогом - вышло лишь в 2017 году ограниченным изданием.

Сцена 1: Третий этаж отеля, переживающего тяжёлые времена

На дворе было 7 октября 1922 года, и отель "Оверлук" закрыл свои двери, завершая очередной сезон. Когда он открылся вновь в середине мая 1923 года, у отеля были новые владельцы. "Оверлук" купили братья Клайд и Сесил Брэндивайны, славные парни из Техаса, не знавшие, на что потратить деньги, заработанные на торговле скотом и нефтью.

Боб Т. Ватсон стоял у огромного панорамного окна в Президентском Люксе, смотрел на высившиеся Скалистые Горы, на склонах которых стояли почти голые осины, и надеялся, что братья Брэндивайн потерпят крах. С 1915 года отелем управлял человек по имени Джеймс Перрис. Перрис с 1880-х годов был человеком, к которому шёл всякий, кому нужно было обстряпать какое-нибудь тёмное дело. Один из его друзей из числа баронов-разбойников поднялся до владельца крупной железной дороги на Западе. Перрис разбогател на подачках своего друга, но так и не свыкся с жизнью в праздной роскоши. Он оставался маленьким, невзрачным человеком, который постоянно корпел над гроссбухами. Он всё равно бы продал отель, думал Ватсон, продолжая смотреть в окно, лишь смерть помешала скользкому гавнюку сделать это.

Человеком, у которого купил отель Перрис, был сам Боб Т. Ватсон. Он был одним из последних титанов Запада эпохи 1870-1905 годов и происходил из семьи, сколотившей огромное состояние на плейсерских серебряных рудниках в Колорадо. Они разорились и вновь нажили богатство на спекуляциях с земельными участками под строительство железной дороги. Большую часть своего богатства они вновь потеряли во время депрессии 93-94 годов, когда отец Боба был застрелен в Денвере одним из подельников.

Боб Т. в одиночку вернул прежнее состояние между 1895 и 1905 годами и принялся искать что-то, что могло бы увенчать его успехи. После двух лет тщательных раздумий (за которые он обзавёлся парочкой карманных политиков: губернатором и конгрессменом) он решил, со всей присущей Ватсонам скромностью, построить самый шикарный курортный отель в Америке. Он будет возвышаться над всей страной, над ним будет только небо. Там будут развлекаться самые богатые люди Америки и всего мира - те, кого три поколения спустя будут именовать сверхбогатыми.

Строительство началось в 1907 году в 40 милях к западу от Сайдвиндера в Колорадо. Руководил стройкой лично Боб Т. Ватсон.

- И знаете, что? - вслух сказал Боб, стоя в номере на третьем этаже, самом роскошном номере в самом роскошном отеле во всей стране. - Ничего с тех пор не шло, как полагается. Ничего.

"Оверлук" состарил его. Ему было сорок три года, когда был заложен первый камень, а когда строительство закончилось двумя годами позже (слишком поздно для открытия в том сезоне), он полностью облысел. У него открылась язва. Один из двух его сыновей, тот, которого он любил больше, и который должен был нести знамя с именем Ватсонов в будущее, погиб по нелепой случайности, катаясь верхом. Бойд хотел перемахнуть на своём пони через груду брёвен там, где сейчас находилась живая изгородь, пони зацепился копытом и сломал ногу. А Бойд сломал шею.

На других фронтах дела тоже не шли гладко. Состояние Ватсона, казавшееся незыблемым в 1905 году, заметно пошатнулось к 1909 году. Он крупно вложился в производство обмундирования для войны за океаном, которая так и не началась. Которая началась лишь в 1914 году. Поставками материалов для строительства отеля занимался нечистый на руку бухгалтер, который угодил за решётку на долгих двадцать лет, но не раньше, чем успел нанести убыток в полмиллиона долларов.

Вероятно, еще не оправившийся от смерти старшего сына, Боб Т. принял недальновидное решение поправить свои дела тем же способом, что и его отец: добычей серебра. Советники всячески отговаривали его от этого, но после предательства главного бухгалтера, который был сыном близкого друга его отца, Боб Т. всё меньше и меньше доверял своим советникам. Он отказывался верить, что рудники Колорадо иссякли. Потеряв миллион, он остался при своём мнении. Потеряв второй, одумался. И когда "Оверлук" был готов открыть свои двери в конце весны 1910 года, он осознал, что находится в опасной близости от того, чтобы потерять всё... и что начать с нуля в сорок пять лет он уже не сможет.

"Оверлук" был его надеждой.

Отель "Оверлук", вырисовывающийся на фоне неба - с его живой изгородью, сделанной в виде зверей, которые должны были очаровать детей, с игровой площадкой, длинным и красивым полем для крокета, мини-полем для гольфа, открытым теннисным кортом и крытой площадкой для шаффлборда, гостиной, обращённой на запад, откуда открывался вид на возвышающиеся остроконечные вершины Скалистых Гор, и Бальным Залом, обращённым на восток, откуда виднелись зелёные долины, поросшие елью и сосной. Отель "Оверлук" с его ста десятью номерами, персоналом из вышколенных сотрудников, набранных среди местных, и не один, а два шеф-повара из Франции. "Оверлук" c его холлом, широким и роскошным, как три пуллмановских вагона, величественной лестницей, поднимавшейся на второй этаж, тяжеловесной мебелью в нео-викторианском стиле и огромной хрустальной люстрой, похожей на чудовищных размеров бриллиант, висевшей над лестницей.

Боб Т. влюбился в отель, ещё когда он был проектом, но сейчас, когда отель обретал очертания, переставал быть бесплотной идеей, а становился осязаемым строением со строгими чистыми линиями и неограниченными перспективами, его любовь усиливалась. Его жена начинала ненавидеть "Оверлук" - как-то в 1908 году она сказала Бобу, что предпочла бы соперничать с другой женщиной: по крайней мере, она знала, как вести себя в этой ситуации. Боб списал её ненависть на простую женскую истерику, вызванную смертью Бойда.

- Ты не можешь трезво взглянуть на это, - говорила ему Сара. - Когда ты рядом с этим отелем, он словно лишает тебя рассудка. Ты и слушать не хочешь ничего о том, в какую сумму тебе это выльется, и как сюда будут добираться гости, когда последние 60 миль пути не вымощены...

- Я сделаю дорогу, - тихо сказал он. - Сделаю.

- Сколько это будет стоить? - истерически вопросила она. - Ещё миллион?

- Гораздо меньше, - сказал Боб Т. - Но будь так, я бы заплатил.

- Видишь? Видишь? Ты не можешь трезво взглянуть на это. Это место лишило тебя разума, Боб!

Возможно, так оно и было.

Первый сезон обернулся кошмаром. Весна пришла поздно, и по дорогам невозможно было проехать до первого июня, но даже и тогда они представляли собой бесконечную череду вымоин, ям, в которых можно было потерять ось, и огромных луж тягучей грязи, наспех заложенных брёвнами. Дожди в том году шли чаще, чем Боб когда-либо видел в тех местах, до и после, а венцом всего этого стала снежная метель в августе... чёрный снег, как называли его старожилы, предвестник суровой зимы. В сентябре он нанял подрядчика выложить двадцать миль дороги от Эстес Парка до Сайдвиндера и сорок миль - от Сайдвиндера до отеля. Дорогостоящие работы шли и днём и ночью, чтобы успеть до первого снега, который засыплет дорогу на всю долгую зиму. Той зимой умерла его жена.

Но дороги и короткий сезон были не самым худшим, что случилось в "Оверлуке" в его первый год. Официально отель открылся 1 июня 1910 года, а ленточку на церемонии перерезал карманный конгрессмен Боба. День выдался жаркий, чистый и ясный, именно о таких днях думали в редакции газеты "Денвер Пост", когда брали в качестве своего девиза фразу: "Жизнь в Колорадо - это привилегия". И в тот момент, когда карманный конгрессмен разрезал ленточку, одна гостья упала без чувств. Аплодисменты по поводу открытия утонули в возгласах тревоги. Разумеется, нюхательные соли вернули её в чувство, однако когда она отрыла глаза, на её лице отразился такой сильный ужас, что Боб с радостью придушил бы её своими руками.

- Мне показалось, я кого-то увидела в холле, - сказала она, - но это был не человек.

Позднее она признала, что должно быть на неё так подействовала внезапная жара, но, конечно, эффект был испорчен.

И беды, свалившиеся на отель в тот день, на этом не закончились.

Один из двух шеф-поваров ошпарил руку, готовя завтрак, и его пришлось увезти в ближайший госпиталь, который находился в далёком Боулдере. Миссис Аркинбауэр, жена короля фасованного мяса, поскользнулась, вытираясь в душе, и сломала запястье. И апофеоз всего произошёл на торжественном ужине, когда карманному конгрессмену Боба Т. попал не в то горло кусочек стейка из отборной говядины, и он задохнулся на глазах у двух сотен шокированных гостей, большинство из которых приехали туда по личному приглашению Боба Т. Ватсона.

Карманный конгрессмен вцепился руками в горло, покраснел, а потом побагровел. Его шатало от стола к столу в предсмертных муках, от одной изысканной компании к другой, он начал размахивать руками, сметая со стола бокалы с вином и вазы со свежесрезанными цветами, его вылезшие из орбит глаза свирепо смотрели на благородное собрание. Выглядело это так, признался потом в приватной беседе Бобу один из его друзей, словно на их глазах разыгралась история Эдгара По о Маске Красной Смерти. Возможно, шанс Боба Т. преуспеть с этим отелем умер в самый первый вечер, жалко подёргиваясь в конвульсиях рядом с карманным конгрессменом на виду у всех гостей.

Сын одного из гостей, приглашённого на бесплатную неделю открытия, оказался студентом второго курса медицинского колледжа и провёл экстренную трахеотомию в кухне. Но то ли было уже слишком поздно, то ли его руки дрогнули в критический момент; в любом случае, результата это не дало. Человек был мёртв, и большинство гостей разъехались до конца недели.

Боб Т. пожаловался своей жене, что никогда в жизни он не сталкивался с такой невероятной чередой неудач.

- Ты уверен, что дело только в отсутствии удачи? - ответила она. Жить ей тогда оставалось лишь полгода.

- А в чём же ещё, Сара, а?

- Ты построил этот отель на осколках своего сердца! - пронзительно закричала она. - Построил его на костях своего первенца!

При мысли о Бойде, даже спустя год после его смерти, он почувствовал, как к горлу подступает комок.
- Сара, Бойд похоронен в Денвере, рядом с твоей матерью.

- Но он умер здесь! Умер здесь! Сколько денег ты уже безвозвратно закопал в этом проклятом месте, Боб?

- Я всё верну.

А затем его малообразованная жена, которая когда-то делила с ним однокомнатную бревенчатую хижину, являвшуюся их домом, изрекла пророчество:

- Ты умрёшь нищим и жалким человеком, Боб Т. Ватсон, но так и не увидишь и цента прибыли с этого места.

Она умерла от гриппа и заняла место между своим сыном и матерью.

Сезон 1911 года начался так же плохо. Весна и лето пришли в положенный им срок, но младший сын Боба, четырнадцатилетний Ричард, принёс ему дурные вести в середине апреля, за месяц до открытия отеля.

- Папа, - сказал Ричард, - этот сукин сын Грондин надул тебя.

Грондин был тем самым подрядчиком, который за 70 тысяч долларов выложил 60 миль дороги к отелю. Он урезал смету и использовал материалы низкого качества. После осенних заморозков, зимних морозов и весенней оттепели дорога развалилась на огромные куски. Последние 60 миль до отеля нельзя было преодолеть даже на телеге, не говоря уже о новеньких автомобилях гостей.

Самым плохим и пугающим в этом, по мнению Ватсона, было то, что он лично дважды в неделю инспектировал работу Грондина. Как тому удалось под носом у Боба мостить дорогу, чем попало? Как сам Боб мог быть таким слепым?

Грондина, разумеется, уже и след простыл.

Заново вымостить дорогу оказалось гораздо дороже, чем в первый раз, потому что прежде её надо было расчистить. Камни старой мостовой не годились даже для фундамента новой дороги. Снова закипела круглосуточная работа, требовавшая огромных затрат на оплату сверхурочных. Начались задержи, простои и просчёты. Телеги, подвозившие материалы от железной дороги в Эстес Парке, теряли колёса. Лошади умирали, таща перегруженные телеги по крутым склонам. В начале мая неделю без остановки лил дождь. Дорога была закончена только к первой неделе июля, а к тому времени у большинства гостей, которых Боб рассчитывал заманить в "Оверлук", уже были другие планы на лето. Больше половины номеров отеля пустовали.

Несмотря на панические причитания своих бухгалтеров - и даже собственного сына Ричарда - Боб отказался сокращать персонал отеля. Он даже оставил обоих шеф-поваров (обоих новых шеф-поваров, потому что ни один из прошлогодних не вернулся), хотя работы на кухне не хватало даже одному. Он упрямо верил, что в конце июля ... или августа ... или даже в сентябре, когда листья осин сменят окрас, гости появятся, вместе со своими слугами, своими пассиями, своими лёгкими деньгами. Приедут государственные деятели, политики, актёры и актрисы, блиставшие на Бродвее, иностранная знать, вечно ищущая новых развлечений. Они прослышат о роскошном отеле, построенном для их развлечения на самой вершине Америки, и приедут. Но они так и не приехали. И когда приход зимы завершил второй сезон "Оверлука", в гостевой книге отеля за три месяца расписались лишь сто шесть гостей.

Боб Т. вздохнул, продолжая смотреть из широкого окна Президентского Люкса, в котором в 1922 году останавливался настоящий президент - Вудро Вильсон. Но к своему приезду он уже превратился в человека, сломленного телом и душой, полностью утратившим веру в людей. Когда Вильсон приехал в "Оверлук", все считали его грустным клоуном. Вся страна поговаривала, что на самом деле президентом Соединённых Штатов является его жена.

Если бы Сара не умерла, подумал Боб, бесцельно водя пальцем по оконному стеклу, я бы смог справиться со всеми проблемами. По крайней мере, с частью. Она бы, возможно, придала мне сил своими жалобами. Возможно ... но маловероятно.

Ты построил этот отель на осколках своего сердца.

Сезон 1912 года оказался лучше. По крайней мере, относительно лучше; "Оверлук" принёс убытков всего на восемьдесят тысяч долларов. Предыдущие годы обошлись ему в четверть миллиона, не считая этой дважды ... нет, трижды проклятой дороги. Когда сезон 1912 года подошёл к концу, он верил, что наконец-то насос запущен на полную мощность, что скоро его вечно причитающие бухгалтеры смогут отставить в сторону чернильницы с красными чернилами и начать заполнять гроссбухи чёрными.

Сезон 1913 года стал ещё лучше - всего пятьдесят тысяч убытков. Он был твёрдо убеждён, что 1914 год станет поворотным. Что "Оверлук" будет работать, как полагается.

Его главный бухгалтер пришёл к нему в сентябре 1914 года, за три недели до конца сезона, и посоветовал Бобу объявиться себя банкротом.

- О чём, во имя всего святого, ты говоришь? - спросил Боб.

- Я говорю о долгах на сумму в двести тысяч долларов, которые не получится отсрочить.

Бухгалтера звали Резерфорд, это был маленький суетливый человечек, типичный житель Восточного Побережья.

- Чушь, - сказал Боб, - Проваливай.

Скоро должен был прийти Жеру, один из шеф-поваров, обсудить меню на заключительные три вечера, в которые Боб планировал устроить большой праздник.

Бухгалтер положил на стол Боба тонкую пачку бумаг и вышел.

Три часа спустя, когда повар ушёл, Боб уставился на бумаги. Не думай о них, говорил он себе. Выбрось их в урну, а потом вышвырни отсюда этого ублюдка вместе с его бостонским акцентом и костюмами-тройками. Он всего лишь некомпетентный слабак. Ты платишь человеку, а он осмеливается предлагать тебе объявить о банкротстве. Это смехотворно.

Он взял бумаги, оставленные Резерфордом, собираясь засунуть их в общую папку, и вдруг обнаружил, что смотрит на них. От того, что он увидел, кровь застыла в его жилах.

Сверху был счёт от компании, поставлявшей материалы для дороги. Основная сумма с процентами составляла семьдесят тысяч долларов. Оплата при получении счёта. Ниже был счёт от Денверской Электрической Компании, которая не только провела в отель электричество, но и установило в огромном подвале, напоминавшем пещеру, не один, а целых два гигантских генератора. Работы были произведены осенью 1913 года, когда сын Боба, Ричард, убедил отца в том, что электричество - это не модная прихоть, и в скором времени гости станут считать его не роскошью, а обязательным условием. Этот счёт был на восемнадцать тысяч.

Боб с нарастающим ужасом просматривал оставшиеся бумаги. Счёт за обслуживание и ремонт здания, счёт от компании, занимавшейся ландшафтом, второй колодец, который он был вынужден выкопать, подрядчик, который прямо в этот момент оборудовал оздоровительный кабинет, подрядчики, которые построили две теплицы, и в самом конце - долги по заработной плате, выведенные аккуратным почерком Резерфорда.

Пятнадцать минут спустя Резерфорд вновь стоял у него в кабинете.

- Не может быть, чтобы дела шли так плохо, - хрипло прошептал Боб.

- Они ещё хуже, - сказал Резерфорд, - если моя оценка верна, вы завершите этот сезон с убытком в двадцать тысяч или чуть меньше.

- Всего двадцать? Если мы дотянем до следующего открытия, мы сможем всё изменить...

- Не сможем, - терпеливо сказал Резерфорд. - Запасы "Оверлука" не просто истощены. Они пусты. В прошлый четверг мне пришлось закрыть маленький текущий счёт, чтобы заплатить сотрудникам. Чековый счёт тоже пуст. Ваш рудник в Хэггл Нотч закрыт по вашему указанию ещё в июле. Это всё... - Резерфорд воззрился на него с робкой надеждой, - …всё, что мне известно.

- Да, это всё, - мрачно согласился Боб, и надежда в глазах Резерфорда угасла. Боб слегка выпрямился в кресле. - Завтра я поеду в Денвер и оформлю вторую закладную на отель.

- Мистер Ватсон, - сказал Резерфорд со странной мягкостью, - вы оформили вторую закладную прошлой зимой.

Так оно и было. Как он мог об этом забыть? подумал Боб с неподдельным страхом. Так же, как он забыл о нависших долгах на двести тысяч долларов? Просто взял и забыл? Когда человек начинает "просто забывать" такие вещи, ему пора прикрывать лавочку, пока его не вышвырнули из неё.

Но он не потеряет "Оверлук".

- Я получу третий кредит под отель, - сказал он, - Билл Стивз даст мне ещё.

- Не думаю, - ответил Резерфорд.

- Что значит, ты не думаешь, мелкий бостонский стручок? - проревел Боб. - Мы с Биллом Стивзом идём рука об руку с 1890 года! Я помог ему основать его дело ... помог создать банк ... хранил у него свои деньги в 1894 году, когда все дельцы к западу от Миссиссиппи делали в штаны страха! Он даст мне хоть десять кредитов, а не то...!

Резерфорд смотрел на Боба и не знал, что сказать, чего бы этот старик и так не знал. Сказать, что Вильям Стивз рисковал своей должностью президента Первого Коммерческого Банка Денвера, давая Бобу второй кредит, когда положение дел в отеле уже было безнадёжным? Что Стивз пошёл на это, пребывая в глупой уверенности, что находится в долгу перед Бобом Т. Ватсоном (откалиброванный с предельной точностью разум Резерфорда признавал только один вид долгов - заверенный соответствующими документами)? Сказать Ватсону, что если Стивз наступит себе на горло и даст Бобу третий кредит, он не добьётся этим ничего, а лишь серьёзно осложнит себе поиск новой работы? Что, даже если кредит будет выдан, его будет недостаточно для покрытия всех долгов?

Старик, конечно же, и сам об этом знает.

Старик, изумлённо думал про себя Резерфорд. Ему не могло быть больше пятидесяти, но в эту минуту он выглядел на все семьдесят пять. Что я могу ему сказать? Что его жена, скорее всего, была права, что его кредиторы были правы. Отель высосал его досуха. Он забрал его деловое чутьё, его способность видеть наперёд. И теперь Боб Т. Ватсон был слеп. Отель ослепил и состарил его.

Резерфорд сказал:

- Я полагаю, пришло время поблагодарить вас за те два года, что я у вас работал, мистер Ватсон, и вручить вам уведомление об уходе. Я отказываюсь от выходного пособия.

Это была горькая шутка.

- Что ж, уходи, - сказал Боб. Его лицо посерело и вытянулось, - Тебе всё равно не место на Западе. В тебе нет его духа. Ты всего лишь дешёвка с Востока, с будильником вместо мозга. Проваливай отсюда.

Боб взял пачку счетов, разорвал их на две части, на четыре и, с усилием, которое заставило напрячься его руки от кистей до предплечий, - на восемь. Он швырнул обрывки Резерфорду в лицо.

- Убирайся! - закричал он. - Возвращайся в свой Бааастон. Я и в 1940 году буду заправлять в этом отеле! Я и мой сын Ричард! Пошёл вон! Вон!

Боб отвернулся от окна и посмотрел на огромную двуспальную кровать, на которой спали президент Вильсон и его жена... если спали. Бобу Т. Ватсону казалось, что большинству людей, приехавших в "Оверлук", спалось очень плохо.

Я и в 1940 году буду заправлять в этом отеле.

Что ж, в каком-то смысле, это может оказаться правдой. Может, и буду. Он пошёл в гостиную - высокий, сутулый человек, почти полностью лысый, в рабочем комбинезоне и тяжёлых рабочих ботинках вместо дорогих мужских туфель, что он когда-то носил. В одном кармане у него был молоток, а в другом - цепочка, пристёгнутая к кольцу с ключами от всех дверей в "Оверлуке". Их было больше пятидесяти, включая ключи от дверей во все крылья отеля, но ни один из них не был подписан. Он знал их все наизусть, на вид и на ощупь.

У "Оверлука" не было недостатка в покупателях, и Боб решил, что так и должно было быть. В этом месте было что-то такое, напоминавшее ему древнегреческую легенду о Гомере и сиренах на скалах. Дельцы (Гомеры двадцатого века), трезвые и рассудительные люди во всех остальных отношениях, становились безрассудно уверены в том, что это место сможет принести богатство, которое не снилось им в самых смелых снах. Это невообразимо радовало Боба Т. Ватсона, потому что он был не одинок в своём безумии. А может, потому что это означало, что "Оверлук" никогда не будет пустым и заброшенным. Он бы не смог пережить это.

Несмотря на возражения Резерфорда, что он сможет спасти часть своего состояния, объявив себя банкротом и позволив банку продать "Оверлук", Боб продал его сам. Он все сильнее привязывался к своему сыну - возможно, он никогда не станет таким, как Бойд, но Ричард был добрым и трудолюбивым мальчиком, а после смерти матери у них никого не осталось, кроме друг друга, и он не хотел, чтобы имя Ричарда было запятнано банкротством отца.

Трое покупателей заинтересовались отелем, но Боб мрачно держался до тех пор, пока не получил хорошую цену, всё время пресекая попытки кредиторов уничтожить его и поделить остатки его состояния. Он выбил сотню старых долгов, некоторые из которых восходили к тем временам, когда был жив его отец. Чтобы спасти "Оверлук" от лап кредиторов, он довёл до истерики вдову, пригрозил разоблачением издателю газеты в Альбукерке (у издателя была страсть к молоденьким - даже несовершеннолетним - девочкам), а перед одним человеком он упал на колени и начал умолять, чем так потряс его, что тот выписал Бобу чек на 10 тысяч долларов только ради того, чтобы выпроводить Боба из офиса.

Всего этого было недостаточно, чтобы остановить поднимающийся прилив красных чернил в гроссбухах - он понимал, что не в силах это изменить - но ему удалось продержаться зиму 1914-15 годов и не отдать "Оверлук" конкурсному управляющему.

Весной он заключил сделку с Джеймсом Перрисом, человеком, который сделал карьеру, обстряпывая тёмные дела для других. Цена Боба была смехотворно низкой - сто восемьдесят тысяч долларов и пожизненная должность в отеле для себя и своего сына ... должность механика.

- Вы сошли с ума, дружище, - сказал Перрис. - И вот ради этого вы стремились избежать банкротства? Чтобы все денверские газеты раструбили, что вы убираетесь в отеле, которым когда-то владели? Вы сошли с ума, - повторил он.

Боб был непреклонен. Он не хотел покидать отель. И он знал, что, несмотря на всю свою твёрдость, Перрис не устоит. Твёрдость не могла скрыть забавное нетерпение в глазах Перриса? Кому, как не Бобу знать этот взгляд? Разве не видел он его в зеркале в течение последних шести лет?

- Не хочу торговаться с вами, - ответил Перрис с деланным безразличием. - Если я подожду пару месяцев, возможно, даже три недели, вы прогорите. А потом я смогу заключить сделку с Первым Коммерческим Банком.

- И они сдерут с вас не меньше четверти миллиона, - сказал Боб.

На это Перрису сказать было нечего. Из тех денег, что он сэкономит, купив отель у этого чокнутого, а не у банка, он сможет платить им с сыном зарплату до конца жизни.

Сделка состоялась. Сто восемьдесят тысяч долларов остановили поток красных чернил. Было уплачено и за дорогу, и за электричество, и за насаждения, и за всё остальное. Банкротства удалось избежать. Перрис занял кабинет управляющего наверху, Боб Т. и Дик Ватсоны покинули свой номер в западном крыле третьего этажа и спустились вниз в комнату в огромном подвале. Теперь они правили за дверью с табличкой "Только для сотрудников".

Если Джеймс Перрис хоть на минуту допускал, что безумие Боба Ватсона скажется на его работе, он ошибся. Он был идеальным механиком, а его сын, который больше годился для такой жизни, нежели для праздности, учёбы в колледже и деловых забот, от которых у него начинала болеть голова, был его примерным учеником.

- Если мы уборщики, то война во Франции - это просто драка в баре, - сказал однажды Боб своему сыну.

Они держали отель в чистоте, Боб фанатично относился к этому. Но они сделали для этого места много больше. Они следили за генераторами. С июня 1915 года и по сегодняшний день - 7 октября 1922 года - в отеле ни разу не отключался свет. Когда в "Оверлук" провели телефонную линию, Боб с сыном несколько ночей подряд изучали технические руководства, но смогли самостоятельно установить коммутатор. Они держали крышу в идеальном порядке, меняли разбитые стёкла в окнах, раз в месяц поворачивали ковёр в гостиной, красили, штукатурили. Они руководили установкой лифта в 1917 году.

И оставались в отеле на зиму.

- Не слишком-то весело тут зимой, а? - спросил у них коридорный во время перерыва. - Что вы тут делаете, впадаете в спячку?

- Мы работаем, - коротко сказал Боб. А Ричард лишь выдавил неловкую улыбку. Неловкую, потому что в каждом отеле есть пара скелетов в шкафу, и иногда эти скелеты начинали греметь костями.

Однажды днём в конце января, когда Боб устанавливал новое стекло над стойкой администратора, из столовой донёсся страшный придушенный звук, который заставил его окаменеть от ужаса и напомнил вечер открытия отеля, на котором его карманный конгрессмен умер, подавившись стейком.

Он застыл, как столб, молясь, чтобы звук прекратился, но придушенные звуки продолжали доноситься, и он подумал: стоит мне зайти в обеденный зал, я увижу, как он, шатаясь, ходит от стола к столу, как жуткий попрошайка на королевском пиру, с выпученными глазами прося о помощи...

Он весь покрылся мурашками, они побежали даже по тонкой коже спины. И вдруг, так же внезапно, как и начался, звук перешёл в сдавленный стон, а затем в тишину.

Боб вышел из охватившего его оцепенения и побежал к большим двойным дверям, ведущим в обеденный зал. Да, ход времени нарушился, и когда он войдёт в комнату, он увидит конгрессмена, распростёртого на полу, окружённого беспомощными гостями. И, как и в тот день, он спросит: "Здесь есть врач?" - и студент-медик протиснется сквозь толпу и скажет: "Давайте перенесём его на кухню".

Но когда он влетел через двойные двери, зал был пуст, все столы составлены в углу, а стулья перевёрнуты. Единственным звуком был шорох ветра, гулявшего под крышей. Снаружи шёл снег, то закрывая горы пеленой, то вновь открывая их, словно колышущийся потрёпанный занавес.

Были и другие случаи. Дик рассказывал, что слышал стук, доносившийся из лифта, словно кто-то застрял внутри и просит, чтобы его вызволили. Но когда он открыл дверь специальным ключом и отодвинул латунную решётку, лифт оказался пуст. Однажды ночью они оба проснулись, думая, что слышат женские всхлипы где-то у них над головой, в холле, но поднявшись наверх, ничего не нашли.

Всё это происходило в мёртвый сезон, и Бобу не пришлось говорить Дику, что об этом стоит молчать. Их и так многие считают сумасшедшими, включая Мистера Большую Шишку Перриса.

Но иногда Боб задумывался, не случалось ли чего-то подобного в сезон. Не слышали ли гости и сотрудники таких же звуков... не видели ли чего. Перрис поддерживал обслуживание на высоком уровне и даже добавил одну вещь, которая Бобу и в голову не приходила: лимузин, который раз в три дня ездил от Лонгхорн Хауса в центре Денвера до "Оверлука". Он держал низкие цены, несмотря на инфляцию, вызванную войной с кайзером, надеясь сделать себе имя и репутацию. И без того богатый выбор способов времяпрепровождения пополнился плавательным бассейном.

Гости, приезжавшие в "Оверлук" насладиться всем этим разнообразием, редко возвращались сюда. И не делали отелю самой лучшей и дешевой рекламы, рекомендуя это место своим друзьям. Некоторые бронировали номер на месяц, но уезжали спустя две недели, смущённо покачивая головой и отказываясь отвечать на вопросы Перриса: Вам не понравилась еда? Отношение сотрудников? Персонал был недостаточно расторопен? Плохо убираются в номерах? Похоже, дело было в другом. Люди уезжали и редко возвращались.

Бобу доставляло удовольствие видеть, как Перрис тоже становится одержимым этим отелем, становится седым, пытается понять, что он делает не так и не понимает.

Был ли у отеля хоть один прибыльный сезон между 1915 и 1922 годами? размышлял Боб, сидя в гостиной Президентского Люкса и глядя в зеркало. Об этом знали только Перрис и его бухгалтер, а эти двое ни с кем не делились секретами. Но Бобу казалось, что такого сезона не было. Возможно, одержимость Перриса не заходила так далеко, как у первого владельца и строителя (Боб иногда думал, что он пытался укротить живущую в отеле силу подобно тому, как его дед объезжал и укрощал диких мустангов), но он был вполне уверен, что Перрис каждый год вкладывал огромные деньги в "Оверлук", не получая взамен ничего, как в своё время делал и сам Боб.

Ты умрёшь нищим и жалким человеком, но так и не увидишь и цента прибыли с этого места.

Ему сказала это Сара. Сара оказалась права. Сказанное ей оказалось правдой и для Перриса. Этот скользкий тип может и не потерял последнюю рубаху, но он точно успел пожалеть о том, что ввязался в это дело, до того, как однажды в августе, гуляя по территории, умер от сердечного приступа.

Мальчишка Боба (хотя уже и не мальчишка, Дик был достаточно взрослый, чтобы пить, курить, голосовать и планировать свою свадьбу на ближайший декабрь) обнаружил Перриса рано утром. В семь утра Дик отправился с садовыми ножницами подстригать живую изгородь и нашёл холодное тело Перриса лежащим между двумя зелёными львами.

Забавная штука была эта живая изгородь; она отчасти стала символом "Оверлука", хотя не задумывалась таковой. Идея окружить игровую площадку зелёными зверями принадлежала садовнику. Он показал Бобу набросок площадки, вокруг которой стояли львы, бизон, кролик, корова и так далее. Боб, не задумываясь, подписал разрешение. Он даже не припоминал, чтобы всерьёз обдумывал эту идею. И именно об этой изгороди рассказывали гости, уезжая из "Оверлука", а не о кухне или отделке залов и номеров, на которую не жалели средств. Боб решил, что это очередной пример того, как в отеле всё идёт не так, как задумано.

Они решили, что Перрис отправился на вечернюю прогулку через лужайку для гольфа и игровую площадку к дороге. На обратном пути у него случился сердечный приступ. Некому было его оплакать, потому что жена ушла от него в 1920 году.

В каком-то смысле, в этом тоже был виноват "Оверлук". В 1915-1917 годах Перрис проводил здесь не больше двух недель за сезон. Его жена, красивая, но вялая особа, которая в прошлом выступала на Бродвее, невзлюбила это место - или так говорили. В 1918 году они провели там месяц и, по слухам, несколько раз крупно повздорили из-за этого. Она говорила, что хотела поехать на Багамы или Кубу. Он саркастически спрашивал, не хотела ли она подцепить тропическую язву. Она отвечала, что если он не поедет с ней, она отправится туда одна. Он говорил, что в таком случае ей придётся подыскивать кого-то другого, кто будет потакать её неуёмным прихотям. Она осталась. В том году.

В 1919 Перрис с женой задержались на шесть недель в номере на третьем этаже. Отель постепенно прибирает его к рукам, с удовлетворением думал Боб. Рано или поздно отель делает тебя похожим на азартного игрока, который не может отойти от стола.

Как бы то ни было, Перрис планировал задержаться подольше, и к концу шестой недели пребывания у женщины началась истерика. Её слышали две горничных. Она кричала, плакала и просила мужа увезти её отсюда. Они уехали тем же вечером, Перрис был мрачнее тучи, его жена бледна и без косметики, её глаза выглядывали из провалившихся глазниц, как две тёмных изюмины, словно она плохо спала или вообще не могла уснуть. Перрис даже не остановился поговорить с менеджером или с Бобом. А когда он вновь появился в отеле в июне 1921 года, жены с ним не было. Сестра старшей горничной жила в Нью-Джерси, и она прислала оттуда какую-то газетёнку, печатающую светские сплетни, в которой говорилось, что жена Перриса подала на развод из-за "душевной жестокости", что бы это ни значило.

Я думаю, - сказал однажды Бобу смотритель Гарри Деркер за стаканом бурбона, - что она не смогла менять побрякушки так часто, как хотела.

А может, дело было в "Оверлуке"? думал Боб. Впрочем, это не имело значения. Перрис приехал в отель на открытие сезона, тринадцатого по счёту, и не уезжал до тех пор, пока похоронная телега не укатила его в Сайдвиндер. Его завещание ещё не было обнародовано, но там не предвиделось никаких проблем. Управляющий отеля получил письмо от нью-йоркских адвокатов, которые выступали душеприказчиками, и в этом письме говорилось, что отель планируют выкупить братья Брендивайн из Техаса. Он хотели предложить управляющему остаться на посту с существенным увеличением зарплаты. Но управляющий уже сказал Бобу (тоже за бурбоном), что он собирается отклонить предложение.

- Это место никогда не будет приносить доход, - сказал он Бобу, - даже если его выкупит Иисус Христос и назначит Иоанна Крестителя менеджером. Я чувствую себя не управляющим отеля, а смотрителем на кладбище. Словно в стене замурован труп, и все гости чувствуют запашок.

Да, думал Боб, так это и выглядит. Только забавно, как это место может подчас подчинять себе людей.

Он встал и потянулся. Хорошо было сидеть здесь и думать о былых временах, но его ждала работа. А её этой зимой было много. Нужно было поменять трос лифта. Построить новый навес позади отеля, а это требовалось сделать до первого снега. Разумеется, нужно повесить ставни, а кроме того...

Боб встал, как вкопанный, на пути к двери.

Он услышал - или решил, что услышал - голос Бойда, высокий молодой и полный радости. Он доносился издалека, но это был несомненно голос Бойда, доносившийся с того места, где сейчас была живая изгородь.

- Давай, Плутишка, вперёд! Скачи!

Плутишка? Так звали пони Бойда.

Словно во сне, словно в тяжёлом и тягучем бреду, Боб повернулся к окну. Его снова охватило чувство, что время раздвоилось. Что когда он выглянет в окно, он не увидит живой изгороди, потому что на дворе 1908 год, и её ещё не построили. Вместо этого он увидит грязный холм, на котором тут и там свалены строительные материалы, он увидит свежие доски на том месте, где сейчас вход на игровую площадку, увидит, как Бойд верхом на Плутишке скачет в сторону сложенных брёвен, как они взмывают над брёвнами, став единым целым, как задняя нога пони цепляется за верхнее бревно и оба они валятся вниз, утратив грациозность и надежду остаться в живых.

Боб тяжело подошёл к окну, за которым он должен был увидеть всё это, его лицо было серым, рот обвис. Он слышал - неужели этот звук не был плодом его воображения? - стук копыт по земле.

- Вперёд, Плутишка, прыгай! Пры..

Глухой удар, громкий треск. А затем крик, высокий нечеловеческий крик пони, деревянный грохот, последний удар.

- Бойд! - закричал Боб, - Боже мой! БОЙД!

Он с силой ударил по окну, разбив три стеклянных панели из шести. На правой руке остался длинный, но неглубокий порез. Стекло вывалилось наружу, крутясь в воздухе и сияя в лучах солнца, и разбилось вдребезги о покатую крышу второго этажа.

Он увидел зелёную стриженую лужайку, плавно спускающуюся к мини-полю для гольфа и идущую к живой изгороди. Три зелёных льва, сторожившие гравийную дорожку, застыли в своих обычных позах, в которых была и игривость, и угроза. Зелёный кролик стоял на задних лапах, навострив уши. Корова по обыкновению щипала траву, на её голове и боках лежали пожелтевшие листья осины.

Ни брёвен, Ни Бойда. Ни Плутишки.

Звук бегущих шагов на лестнице. Боб повернулся к открывающейся двери и увидел Дика с коробкой инструментов в одной руке.

- Папочка, с тобой всё в порядке?

- В полном.

- У тебя кровь.

- Порезал руку, - сказал Боб, - Споткнулся, чёрт побери, и вышиб окно. Похоже, я прибавил нам работёнки.

- Но ты в порядке?

- Сказал же, всё хорошо, - раздражённо сказал он.

Я был в другом конце холла, проверял тросы в лифте. Мне показалось, я услышал звуки наружи.

Боб внимательно посмотрел на сына.

- Ты никого не слышал, папа?

- Нет, - сказал Боб. Он достал из заднего кармана платок и повязал кровоточащую руку. - Кому тут быть в это время года?

- Точно, - сказал Дик. Их взгляды встретились, и оба словно почувствовали разряд электричества. В ту секунду они поняли больше, чем сами хотели, и одновременно опустили глаза.

- Пойдём, - мрачно сказал Боб, - посмотрим, есть ли у нас стекло для ремонта.

Они вместе пошли к выходу, и Боб бросил быстрый взгляд назад на гостиную Президентского Люкса с её шёлковыми обоями и тяжёлым убранством, дремлющую в свете послеполуденного солнца.

Похоже, я уберусь отсюда только вперёд ногами, так же как Перрис, подумал он. Это единственный способ заставить меня покинуть это место. Он с любовью посмотрел на сына, который шагал впереди.

Дик такой же. Мы стали частью этого отеля.

Эта мысль наполнила его одновременно любовью и омерзением.

Сцена 2: Спальня в предрассветный час

Приехать сюда было ошибкой, а Лотти Килгаллон не любила признавать свои ошибки.

«И в этот раз не признаю», — решила она, всматриваясь в мерцающий потолок.

Её супруг, за которым она была замужем уже десять дней, спал рядом, сном праведника, как подумали бы некоторые. Другие, более честные, назвали бы это сном невероятного тупицы. Это был Вильям Пиллсбери из рода Вестчестерских Пиллсбери, единственный сын Гарольда М. Пиллсбери и наследник его накопленного годами состояния. Они любили поговорить об издательском деле, так как это было занятие для джентльменов, а так же о сети текстильных фабрик в Новой Англии, литейном цехе в Огайо, и огромных сельскохозяйственных участках на юге, специализирующихся на хлопке, цитрусовых и фруктах. Потомственное богатство всегда лучше, чем нажитое самостоятельно, но, какая разница, откуда были те деньги, которые сыпались у них из задниц. Если бы она когда-нибудь сказала это Биллу, он бы без сомнения побледнел, а может, даже, и упал замертво. Не бойся, Билл. Мои губы никогда не осквернят семью Пиллсбэри.

Это была ее идея провести медовый месяц в «Оверлуке» в Колорадо, и для этого было две причины. Во-первых, несмотря на то, что это жутко дорого (как и все лучшие курорты), это не пошло, а Лотти не любила посещать пошлые места. Где вы собираетесь провести медовый месяц, Лотти? О, это прекрасно, роскошный отель в Колорадо — «Оверлук». Чудесное место. Довольно отдаленное, но очень романтичное. И ее подруги, чья тупость в большинстве случаев превосходила тупость только самого Вильяма Пиллсбэри, будут смотреть на нее в немом, буквально! изумлении. Лотти сделала это снова.

Вторая причина была скорее личного характера. Она захотела провести медовый месяц в Оверлуке, потому что Вильям хотел поехать в Рим. Было просто необходимо что-нибудь придумать как можно быстрее. Сможет ли она немедленно высказать свою позицию? А если нет, то, сколько времени уйдет на то, чтобы сломать его? Он был туп, и бегал за ней как пес со свешенным языком с тех пор, как увидел ее на балу дебютантов, но будет ли он таким покладистым, после того как кольцо оказалось на его пальце, каким был до?

Лотти иногда улыбалась в темноте, несмотря на недостаток сна и кошмары, которые ее преследовали с тех пор, как они приехали сюда. «Приехали сюда» — вот ключевая фраза. «Сюда» — это не «Американ Хотел» в Риме, это «Оверлук» в Колорадо. Она собиралась обращаться с ним просто хорошо, это важно. Она только заставит его остаться здесь еще на четыре дня (сначала она планировала три недели, но плохие сны заставили ее передумать), а затем, они смогут вернуться в Нью-Йорк. В конце концов, ведь именно здесь и была гуща событий августа 1929. Рынок акций так подскочил, что его границей было небо, а Лотти надеялась стать наследницей многих миллионов, вместо одного или двух к этому времени следующего года. Конечно, были слабаки, которые заявляли, что рынок подскочил перед падением, но еще никто никогда не называл Лотти Килгаллон слабачкой.

Лотти Килгаллон. Пиллсбери, так я должна теперь, по крайней мере, подписывать свои чеки, конечно. Но в душе я навсегда останусь Лотти Килгаллон. Потому что он до меня никогда не дотронется. Не тронет души, остальное — не считается.

Самое скучное в этом первом споре за время ее супружества, было то, что Биллу, на самом деле, нравился «Оверлук». Не проходило и двух минут после рассвета, как он вставал, нарушая ее беспокойный сон, которым она наслаждалась после бессонных ночей, и пялился на восходящее солнце, как отвратительный греческий сын природы. Он два или три раза гулял пешком, несколько раз ездил верхом на природу с другими гостями и надоел ей почти до смерти своими историями о лошади, на которой он ехал во время этой прогулки, гнедой кобыле по кличке Тесси. Он пытался уговорить ее поехать на эти прогулки с ним, но Лотти отказалась. Езда верхом означает — слаксы, а ее зад был совсем чуть-чуть шире, чем слаксы. Этот идиот так же решил, что она пойдет гулять пешком с ним и другими, — «Сын смотрителя будет экскурсоводом, — Билл был в восторге, — он знает сотни троп. А количество диких животных, которые ты увидишь, — сказал Билл, — заставит тебя думать, что ты в 1829 году, а не сотню лет спустя». Лотти холодно отвергла и эту идею.

— Видишь ли, дорогой, я считаю, что все прогулки пешком должны совершаться в одном направлении.

— В одном? — Его широкая англо-саксонская бровь изогнулась и заняла свое привычное положение непонимания. — Как можно гулять в одном направлении, Лотти?

— Взяв такси, чтобы доехать домой, когда устанут ноги, — холодно ответила она.

Колкость не произвела эффекта. Он ушел без нее, и вернулся сияющим. Этот тупой ублюдок загорал.

Она не получила удовольствия даже от вечеров игры в бридж, в комнате для отдыха на первом этаже, и это было больше всего на нее не похоже. В бридже она была чем-то вроде барракуды, и, если бы считалось приличным играть на ставки в смешанной компании, она могла бы подготовить себе денежное приданое к свадьбе (конечно, не весь выигрыш). Билл был тоже хорошим партнером по бриджу; у него были оба качества: он понимал основные правила и позволял Лотти руководить им. Она считала, что была некая поэтическая справедливость в том, что он проводил большее количество вечеров игры в бридж в качестве марионетки.

Их партнерами в «Оверлуке» иногда были Компсоны, но чаще Верекеры. Доктору Верекеру было чуть больше семидесяти, он был хирургом и ушел на пенсию после сердечного приступа, едва не закончившегося летальным исходом. Его жена много улыбалась, разговаривала тихим голосом и смотрела глазами, блестящими как никель. Они играли в бридж только по правилам, но продолжали обыгрывать Лотти и Билла. Когда мужчины играли против женщин, они выигрывали у Лотти и Мальвины Верекер. Когда Лотти играла с доктором Верекером против Билла и Мальвины, она и доктор обычно побеждали, но это не доставляло ей удовольствия, потому что Билл был тупицей, а Мальвина игру в бридж считала ничем иным как светским развлечением.

За два вечера до этого, когда доктор и его жена пошли четырьмя трефами, чего они абсолютно не имели права делать, Лотти перемешала все карты во внезапной вспышке злобы, что было совсем не похоже на нее. Обычно она намного лучше контролировала свои чувства.

— Ты должен был пойти с пик в третьей взятке! — кричала она на Билла. — Мы бы закончили игру на этом!

— Но дорогая, — нервно сказал Билл, — я думал, у тебя нет пик.

— Если бы у меня не было пик, я бы не пошла с двух карт этой масти, не правда ли? Почему я продолжаю играть с тобой бридж, я не знаю!

Верекеры смотрели на них в легком изумлении. Позже, этим же вечером, миссис Верекер, с блестящими, как никель, глазами, скажет своему мужу, что считала их славной парой, такой милой, но когда Лотти смяла карты, она выглядела как ведьма.

Билл смотрел на нее, разинув рот.

— Я прошу прощения, — сказала Лотти, подбирая вожжи своего контроля и мысленно встряхивая ими. — Думаю, мне не очень хочется играть. Я плохо спала.

— Очень жаль. — Ответил доктор. — Обычно этот горный воздух, а мы ведь на высоте почти в 12 000 футов над уровнем моря, — очень способствует хорошему отдыху. Меньше кислорода, знаете ли. Тело не…

— Я видела плохие сны, — коротко сказала ему Лотти.

И это было действительно так. Не просто плохие сны, а кошмары. До этого, она видела не более одного (что без сомнения говорило о чем-то неприятном и фрейдистском, о ее душе), даже будучи ребенком. О, да, было несколько довольно скучных снов, скорее даже один, который она могла вспомнить, и который наиболее подошел бы под определение кошмара: в нем она на выпускном выступала с речью о том, что такое – быть Настоящим Гражданином и вдруг, посмотрев вниз, она обнаружила, что забыла надеть платье. Позже ей кто-то сказал, что практически у каждого был похожий сон.

То, что ей снилось в «Оверлуке» было намного хуже. Это не было случаем одного и того же сна, или повторением сновидений с небольшими изменениями; они все были разными. Только сюжет был похожим: каждый раз она оказывалась в разных частях отеля «Оверлук». Каждый сон начинался с понимания того, что она спит, и что произойдет нечто ужасное и пугающее в течение сна. И неизбежность этого была чрезвычайно пугающей.

В одном из них она спешила к лифту, потому что опоздала на обед, так опоздала, что Билл, вне себя от злости, спустился вниз до нее.

Она вызвала лифт, который тут же приехал, но в нем не было никого кроме лифтера. Слишком поздно она подумала, что это странно; в такое время обычно с трудом втискиваешься. Глупый отель наполовину пуст, но лифт смехотворно мал даже для такого количества людей. Ее беспокойство усилилось, когда лифт спустился и продолжил двигаться вниз… слишком уж долго. К этому моменту они должны были доехать до вестибюля или даже до подвала, но лифтер все не открывал двери, и чувствовалось, что они продолжают спускаться. Она дотронулась до его плеча, со смешанным чувством негодования и паники, слишком поздно осознав, каким мягким он был, каким странным, как чучело, набитое гнилой соломой. И когда он повернул голову к ней и ухмыльнулся, она увидела, что лифтом управляет мертвец: лицо трупного зеленовато-белого цвета, впавшие глаза, волосы под фуражкой безжизненные и сухие. Пальцы, обхватившие переключатель были гнилыми до костей.

Как только она подготовила свои легкие, чтобы пронзительно закричать, труп переключил рукоятку и произнес хриплым пустым голосом: «Ваш этаж, мадам». Дверь открылась, чтобы она увидела языки пламени, базальтовые плато и ощутила зловоние серы. Лифтер привез ее в ад.

В другом сне, она была на спортивной площадке, время шло к концу полудня. Свет был необычайно золотым, хотя небо покрывали черные грозовые тучи. Дальше на западе, между двумя острыми, как зубья пилы, вершинами виднелась колеблющаяся пленка ливней. Это было похоже на пейзаж Брейгеля, одновременно солнечный свет и низкое давление. Вдруг она что-то почувствовала рядом с собой. Что-то в живой изгороди. Леденея от ужаса, она развернулась, чтобы увидеть, что это изгородь: звери, в форме которых были подстрижены кусты, оставили свои места и крались к ней, львы, буйвол, и даже кролик, всегда казавшийся таким смешным и дружелюбным. Их жуткие ветвистые морды были направлены к ней пока они медленно передвигались к спортивной площадке на своих ветвистых лапах, зеленых, бесшумных и смертельно опасных под черными грозовыми тучами.

Во сне, от которого она только что очнулась, отель горел. Она проснулась в их комнате и обнаружила, что Билл ушел, а по комнате медленно расстилается дым. Лотти выбежала в своей ночной рубашке, но потерялась в узких укутанных дымом коридорах. Со всех дверей куда-то исчезли номера, и не было возможности определить, бежишь ли ты к лестнице и лифту или в другую сторону. Она завернула за угол и увидела Билла, стоящего на карнизе, он указывал рукой на что-то за окном. Каким-то образом она пробежала весь путь к саду за отелем; он стоял там, на пожарной лестнице. Она уже чувствовала, как жар касается ее спины сквозь тонкую, прозрачную ткань ночной рубашки. «Должно быть, пламя где-то позади меня, — подумала она. — Возможно, паровой котел. Нужно не спускать с него глаз, потому что, если этого не делать, огонь (она) подкрадется к тебе незаметно». Лотти шагнула вперед, как вдруг что-то, похожее на питона, обхватило ее руку и удержало на месте. Она увидела, что был пожарный шланг, один из тех, что висели в коридоре, белый брезентовый шланг в ярко-красной рамке. Каким-то образом он ожил и теперь скручивался и обматывался вокруг нее; вот он стягивает ей ногу, вот вторую руку. Она оказалась связанной очень быстро, становилось все жарче и жарче. Лотти уже совсем близко могла слышать яростное потрескивание пламени. Обои начали отставать и покрываться волдырями. Билл ушел по пожарной лестнице. И теперь, она…

Она проснулась на большой двуспальной кровати, никакого запаха дыма, Билл Пиллсбэри спал сном заслуженной глупости рядом с ней. Она вспотела, и, если бы не было так поздно, она бы приняла душ. Было пятнадцать минут четвертого.

Доктор Верекер рекомендовал ей принимать снотворное, но Лотти отказалась. Она не доверяла всем средствам, которые нужно принимать телу для усыпления сознания. Это все равно, что добровольно отказаться от управления своим кораблем, и она поклялась себе никогда этого не делать.

Но что же ей делать следующие четыре дня? Хорошо, доктор Верекер по утрам играет в шаффлборд со своей никелеглазой женой. Возможно, она его навестит и попросит, в конце концов, рецепт.

Лотти посмотрела над собой на белый высокий потолок, призрачно мерцающий, и опять призналась себе, что «Оверлук» был очень большой ошибкой. Ни одна из реклам «Оверлука» в газетах «Нью-Йоркер» или «Американ Меркури» не говорила о том, что отель действительно своеобразный, и, кажется, делает с людьми какие-то странные вещи. Еще четыре дня, это слишком. Это было ошибкой, хорошо, но той ошибкой, которую она никогда не признает; или все-таки следует? На самом деле, она была уверена, что могла бы.

Нужно не спускать глаз с парового котла, потому что, если этого не делать, она подкрадется к тебе незаметно. В любом случае, что это значило? Или это была одна из тех бессмысленных вещей, которые иногда появляются во снах, таких непонятных? Конечно, здесь без сомнения есть паровой котел в подвале, или где-то еще, чтобы обогревать отель; даже летним курортам иногда нужны обогреватели, ведь так? Даже просто для подачи горячей воды. Но красться? Разве может паровой котел красться?

Нужно не спускать глаз с парового котла.

Это похоже на одну из этих бредовых загадок:

Почему бежит мышь; когда ворон похож на письменный стол; что такое крадущийся паровой котел? Может это как с живой изгородью? Ей снился сон, в котором изгородь кралась. И пожарный шлаг, который — что? — что? — полз?

Ее пробрал озноб. Не надо думать о снах ночью, в темноте. Это причиняет… беспокойство. Лучше думать о вещах, которые будешь делать, когда вернешься в Нью-Йорк, о том, как убедить Билла, что ребенок это плохая идея сейчас, пока он не обосновался надежно на месте вице-президента, этот пост был свадебным подарком его отца…

Он подкрадется к тебе.

…и как его убедить приносить работу домой, чтобы он свыкся с мыслью, что она собирается быть вовлеченной в нее, очень сильно вовлеченной.

А может, весь отель крался? Возможно, это и есть ответ?

Я стану ему хорошей женой, зло подумала Лотти. Мы будем работать вместе, так же как мы работаем партнерами по бриджу. Он знает правила игры и знает достаточно, чтобы позволить мне управлять им. Это будет как бридж, именно так, и то, что мы здесь проигрывали, ничего не значит, это всего лишь отель, и сны…

И подтверждающий голос: Так и есть. Весь отель. Он… крадется.

«О, черт!», — прошептала Лотти Килгаллон в темноте. Ее напугало осознание того, как сильно расшатаны ее нервы. Как и в другие ночи, она уже не сможет уснуть. Она будет лежать здесь, в кровати, пока солнце не начнет подниматься и тогда, на час, или около того, забудется в тревожном сне.

Курение в постели — это плохая, ужасная привычка, но Лотти стала оставлять сигареты в пепельнице на полу рядом с кроватью, на случай плохого сна. Иногда это ее успокаивало. Она протянула руку, чтобы взять пепельницу и ей в голову внезапно пришла мысль, как открытие:

Он крадется, весь отель, — как будто он живой!

И в тот же момент рука, которая незаметно появилась из-под кровати крепко, …почти похотливо схватила ее за запястье. Пальцевидный брезент непристойно царапал ее ладонь, и она поняла, и там что-то было, все время там что-то было, Лотти начала кричать. Она кричала, пока ее горло не заболело и охрипло, глаза вылезали из орбит, Билл проснулся и, мертвенно-бледный, с ужасом смотрел на нее.

Когда он включил лампу, она спрыгнула с кровати и, забившись в дальний угол комнаты, свернулась клубком, засунув в рот большой палец.

И Билл, и доктор Верекер пытались понять, что случилось, она им рассказывала, но из-за того, что большой палец был еще у нее во рту, прошло некоторое время, перед тем как они поняли, что она говорит: «Оно крадется под кроватью. Оно крадется под кроватью».

И не смотря на то, что они сбросили одеяло, а Билл фактически поднял кровать с пола, чтобы показать ей, что там ничего нет, даже мусора и комков пыли, она оставалась в углу. Когда взошло солнце, она, наконец, покинула угол и вынула палец изо рта, но держалась подальше от кровати. Ее белое лицо, как грим клоуна, было обращено к Биллу Пиллсбери.

— Мы возвращаемся в Нью-Йорк, — сказала она. — Этим утром.

— Конечно, — пробормотал Билл. — Конечно, дорогая.

Отец Билла Пиллсбери умер через две неделю после того, как упал рынок акций. Билл и Лотти не смогли удержать компанию на плаву, и дело рухнуло. Дела шли плохо, и стали идти еще хуже. В последующие годы она часто думала об их медовом месяце, проведенном в отеле «Оверлук», о снах и о руке, которая прокралась из-под кровати, чтобы сжать ее руку. Она думала об этих вещах все чаще и чаще. Лотти покончила жизнь самоубийством в одной из комнат мотеля в Йонкерсе, в 1949 году, женщина, слишком рано поседевшая и постаревшая. Прошло уже 20 лет, но рука, схватившая ее запястье, когда она потянулась за сигаретами, так ее никогда и не отпустила. В предсмертной записке, оставленной на гостиничной бумаге, было всего одно предложение. Этим предложением было: «Жаль, что мы не поехали в Рим».

Сцена 3: Ночь Большого Маскарада

Наверху и внизу, в закоулках и коридорах - шла вечеринка. Музыка была громче, смех был громче, крики были громче, и Льюису Тонеру они всё меньше напоминали возгласы наслаждения и удовольствия и всё больше - крики предсмертной агонии. Возможно, таковыми они и были. В отеле жил монстр. Более того, монстр владел этим отелем. Его имя было Хорас Дервент.

Льюис Тонер, который пришёл на бал в костюме собаки (по просьбе Хораса, конечно), поднялся на второй этаж и пошёл по коридору к своему номеру. Собачью голову с оскаленной мордой он держал подмышкой.

Он повернул за угол и наткнулся на парочку, обжимавшуюся возле пожарного шланга, одна из секретарш Дервента...

Пэтти? Шерри? Мэрри?

... и один из молодых подающих надежды подчинённых Дервента, Норман Как-Его-Там. Вначале ему показалось, что на девушке надето облегающее трико телесного цвета, но потом он понял, что это её кожа - она была обнажена ниже пояса. На Нормане было какое-то одеяние из "Тысячи и одной ночи", дополненное туфлями с загнутыми носками. Его тонкие, похожие на ворсинки зубной щётки усы, которые он отпустил, чтобы быть похожим на хозяина, нелепо контрастировали с одеждой.

Пэтти-Шерри-Мэрри хихикнула, завидев его, и даже не попыталась прикрыться. Она безо всякого стеснения ласкала Нормана. Вечер превращался в оргию.

- Это Льюис, - сказала она, - Гав-гав, пёсик.

- А ну-ка покажи, что ты умеешь, - заплетающимся языком сказал Норман, дыхнув на него скотчем, - Служить, мальчик, служить! Перевернись! Дай лапу.

Льюис перешёл на бег, вслед ему доносился пьяный хохот. Мы ещё посмотрим. Посмотрим, когда он начнёт обращаться с тобой так же, как со мной сегодня.

Поначалу он не мог попасть в свой номер, потому что дверь была закрыта, ключ лежал у него в кармане брюк, брюки были под костюмом собаки, а молния костюма была на спине. Он потянулся и ухватился за застёжку молнии и, наконец, смог её расстегнуть, зная, что для них он выглядит гротескно, как женщина, пытающаяся выбраться из вечернего платья. В конце концов, жаркий шерстяной костюм соскользнул с его плеч и сложился вокруг ног.

Позади него продолжал звучать их смех, механический и скрежещущий, который напомнил ему свидание с его первым любовником, моряком родом из Сан-Диего. Его имя было Ронни, но все звали его Даго из Сан-Диего. Просто Даго. Они отправились на ярмарку, там была комната смеха, а слева от сцены, под огромным куском холста с надписью «Дом Тысячи Страхов», стоял механический клоун, который всё время смеялся, точь-в-точь, как сейчас смеялись над ним они, пока он пытался достать ключ от номера. Клоун смеялся и смеялся, повинуясь воле зацикленной плёнки с записанным звуком где-то в глубинах его нутра, и смех этот уходил в тревожную ночь, наполненную криками с каруселей, гуляющими людьми, пивом и режущими глаза яркими лампами. Его механическое тело наклонялось вперёд и назад, и Льюису казалось, что клоун смеётся над ним, очкастым, худеньким пареньком девятнадцати лет, гуляющим рядом с крепким моряком за тридцать, прикасающимся своим бедром к его бедру, высекая жалкие искры. Клоун надрывался от своего хриплого смеха, как сейчас эта полуголая парочка, как все эти гости внизу, в бальном зале, где Хорас выставил его на посмешище.

Гав-гав, пёсик. Перевернись. Дай лапу.

Ключ повернулся в замке, он вошёл в номер, закрыв за собой дверь.

- Слава Богу, - пробормотал Льюис и прислонился лбом к двери. Он подёргал засов и закрыл его. Накинул дверную цепочку. Наконец, он сел на пол и полностью стянул с себя костюм собаки. Голову он бросил на кровать, оскаленная морда глядела на своё отражение в зеркале туалетного столика.

Как давно они с Хорасом были любовниками? С 1939 года. Неужели прошло уже семь лет? Ходили слухи, что Хорас спит и с мужчинами, и с женщинами, но Льюис им не верил. Хотя дело было в другом.

Для тебя это было неважно, казалось, нашёптывали ему стены.

Он огляделся с благодарностью. Верно, так всё и было. Он утроился к Дервенту счетоводом десять лет назад, в 1936 году, сразу после того, как Дервент в эпоху депрессии купил киностудию. Ошибка Дервента, называли эту студию люди. Они просто не знали Хораса, подумал Льюис.

Хорас был не таким, как другие, с которыми у него был быстрый перепихон в парке, моряки, толстые и потные мальчишки в старших классах, проводившие слишком много времени в туалетах кинотеатров.

Я знаю, кто я такой, говорил он Льюису, и давно заржавевшие цепи и замки его сердца пали, словно Хорас дотронулся волшебной палочкой до какой-то сокровенной части Льюиса. Я предпочитаю принимать себя таким, какой я есть. Жизнь слишком коротка, чтобы мир мог диктовать тебе, что тебе можно делать, а что нет.

Льюис стал старшим бухгалтером "Предприятий Дервента" в начале 1940 года. У него была квартира в Ист Сайде и бунгало в Голливуде. У Дервента были ключи от обоих домов.

Иногда он лежал без сна рядом с этим огромным мужчиной (Льюис весил 60 килограмм, а Хорас почти в два раза больше), пока серый рассвет не заглядывал в окна, и слушал, как Дервент говорит обо всё подряд, как делится планами стать самым богатым человеком на Земле.

Надвигается война, говорил Дервент. Мы вступим в неё не позднее апреля 1942 года, и если нам повезёт, она продлится до 1948 года. "Предприятия Дервента" могут рассчитывать на прибыль в три миллиона долларов в год только от строительства самолётов. Сам подумай, Лью. Когда война закончится, "Дервент" станет самой большой компанией в США.

Разговор не всегда шёл о делах. Это были сотни разных вещей. Дервент рассуждал, сколько можно заработать на финале бейсбольного чемпионата, если получится прибрать к рукам парочку судей. Хорас говорил о Лас Вегасе и о планах, которые имели на него он сам и его деловые партнёры - в 60-х годах Вегас станет увеселительным местом для всей Америки, если всё сделать правильно, Лью. О том, что панически боится рака, который свёл в могилу его мать в сорок шесть и стал причиной смерти всех четырёх бабушек и дедушек. О своём интересе к геологии, долгосрочному прогнозированию погоды, машинам для изготовления фотокопий и возможности производства трёхмерных фильмов. Льюис как зачарованный слушал эти долгие раскатистые монологи, редко вставляя пару слов. Он думал: Хорас рассказывает об этом только мне.

Поэтому, когда люди говорили, что Хорас укладывает в кровать всех молодых актрис прежде чем заключить с ними контракт, что он снял своей нынешней любовнице роскошную квартиру в пентхаусе на пересечении Бродвея и Пятой Авеню, что Хорас - это превосходный образчик аморальности, считающий себя единственным живым человеком на Земле, Льюис только смеялся. Они не знали Дервента так, как знал его он, они не слышали, как он говорит всю ночь напролёт, перескакивая от одной темы к другой, как балетный танцор... или, если взять более опасное сравнение, как фехтовальщик, лучший мастер всех времён.

Он заставил себя подняться на ноги, пошёл в ванную. Его тело было скользким от пота. Голова болела. В желудке начиналась буря. Он знал, что даже горячая ванна не поможет ему сегодня заснуть. А снотворное он оставил дома. Ему несказанно повезло, что он успел сесть на рейс Нью-Йорк - Денвер. Его не пригласили полететь чартерным самолётом вместе с друзьями Хораса. Даже его приглашение пришло поздно. Ещё одно продуманное оскорбление.

Выложенная белым кафелем ванная была просторной и безнадёжно старомодной. Льюис заткнул ванну пробкой и открыл горячую воду. Он будет всю ночь лежать в своей кровати, слушая крики веселья, доносящиеся снизу, прокручивая в мозгу сегодняшний кошмар снова и снова... почему он забыл снотворное?

Перевернись, пёсик. Умри. Гав-гав.

Хорас посадил его на золотую цепь в 1939 году и спускал его с цепи, когда хотел позабавиться. Это и произошло сегодня.

Льюис был брошен на растерзание толпе.

Неужели он не видел, к чему идёт? сокрушённо спрашивал он себя, сидя в ванной с сигаретой. Ключи от квартиры и бунгало вернулись к нему в конверте "Предприятий Дервента" с безличной припиской личного секретаря Хораса, что Льюис, скорее всего, забыл их где-то. Ему внезапно стало сложно встретиться с боссом, потому что тот вечно был занят. Льюиса обошли при назначении на открывшееся место в совете после того, как старик Ханнеман умер от сердечного приступа. Это место обещал ему Хорас ещё в 1943 году. Хораса видели в Нью-Йорке, гуляющим по Бродвею с какой-то актриской (до чего Льюису не было никакого дела), и с новым секретарём (до чего Льюису определённо было дело). Его новый секретарь был британец, маленький аккуратный мужчина на десять лет моложе Льюиса. И конечно, куда красивее Льюиса. И самое худшее - что Хорас купил отель "Оверлук", даже не сказав ему, своему старшему бухгалтеру. Один из исполнительных директоров в авиастроительной компании - его звали Берри - сжалился над Льюисом и поведал ему, что теперь он главный бухгалтер только на бумаге, только по контракту.

- Он решил довести тебя, парень, - сказал Берри, - У него в руках заострённая палка с твоим именем. Он не станет увольнять или понижать тебя в должности, это не в его стиле. Наш Бесстрашный Вожак развлекается по-другому. Он будет тыкать в тебя своей заострённой палкой. По ногам, по животу, по шее, по яйцам. Будет тыкать в тебя, пока ты не сбежишь. А если ты ещё будешь рядом, когда ему наскучит эта игра, он ткнёт тебя своей палкой в глаза.

- Но почему? - воскликнул Льюис, - Что я сделал? Я хорошо работал, я... я... - но говорить об этом с Берри было бесполезно.

- Ты ничего не сделал, - терпеливо сказал Берри. - Он не такой, как другие люди, Лью. Он как большой, смышлёный ребёнок с кучей игрушек. Он берёт одну из них и играет, пока она ему не надоест, а потом выбрасывает её и берёт новую. Этот англичашка Харт - его новая игрушка, а тебя выбросили. И мой тебе совет: не зли его. Иначе он заставит тебя горько пожалеть.

- Он говорил с тобой? В этом дело?

- Нет. И больше я не скажу тебе ни слова. Потому что у этих стен есть уши, а мне нравится моя работа. Я хочу вкусно есть. Хорошего дня, Лью.

Но он не смог смириться. Даже, несмотря на то, что приглашение пришло поздно (и в нём не было ни слова о чартере из Нью-Йорка в Колорадо), он не смог смириться. Хорас приписал в низу приглашения своим уверенным почерком, как подписывал деловые бумаги: Если придёшь, нарядись собакой.

Даже тогда, несмотря на то, что всё сказанное Берри оказалось правдой, он не смог смириться. Он предпочёл увидеть в этом желание Хораса видеть его, пусть и написанное в резкой форме. Он отправился к самому дорогому костюмеру в Нью-Йорке, и даже выходя от него с большим свёртком в коричневой бумаге, отказывался смотреть на приглашение Хораса как-то иначе. Он хотел, чтобы это значило: Приезжай, дорогой, я простил тебе всё, а если ты не приедешь, я выколю тебе глаза - это последнее предупреждение.

А сейчас он знал, О да, он знал. Всё.

Ванна наполнилась. Льюис выключил воду и медленно снял с себя одежду. Говорят, что горячая ванна помогает расслабиться, помогает заснуть. Но сегодня ему не поможет ничего, кроме его таблеток. А они сейчас лежат в аптечке в двух тысячах миль отсюда.

Он со слабой надеждой взглянул на шкафчик для лекарств, висевший на стене. В отелях в подобных шкафчиках не найти ничего, кроме упаковки салфеток. Тем не менее, он открыл дверцу и уставился внутрь с изумлением. Там действительно лежала пачка салфеток "Клинекс", а ещё стакан, упакованный в вощёную бумагу и маленький пузырёк, на котором было написано просто: Секонал. Он взял пузырёк и открыл его. Внутри были крупные розовые таблетки, абсолютно непохожие на секонал.

Приму только одну, подумал он. Глупо пользоваться чужими лекарствами. Глупо и опасно. Отель пустовал с 1936 года, напомнил он себе, в том году последний владелец разорился и пустил себе пулю в лоб. Неужели эти таблетки лежат здесь с 1936 года? Эта мысль тревожила его. Может быть, не стоит их принимать.

Служить, мальчик, служить! Гав-гав! Хороший пёсик... вот тебе косточка, пёсик.

Хорошо, только одну. И в горячую ванну. Может, я смогу заснуть.

Но когда он тряхнул пузырёк, на ладонь выпали две таблетки, а когда он вытащил стакан из обёртки, то решил принять и третью. А потом - в ванну. Утром ему станет лучше.

***

Его нашли в три часа пополудни следующего дня. По всей видимости, он уснул в ванне и захлебнулся, хотя коронер из Сайдвиндера не был уверен, что подобное могло произойти, если только человек не был пьян или под наркотиками. Вскрытие не показало следов ни того, ни другого. Коронер попросил поговорить лично с Хорасом Дервентом, и тот принял его.

- Послушайте, - сказал коронер, - при первом опросе вы сказали, что вчера здесь была большая вечеринка.

Хорас Дервент признал, что так оно и было.

- Мог ли кто-нибудь подняться в номер к этому Тонеру и утопить его? Шутки ради, я имею в виду. Шутки, которая зашла слишком далеко.

Дервент решительно отверг подобное.

- Что ж, я знаю, вы занятой человек, - сказал коронер, - и меньше всего мне хотелось бы причинять беспокойство человеку, который помог нам выиграть войну, или человеку, который планирует вновь открыть отель "Оверлук"... в котором всегда брали на работу местных жителей из Сайдвиндера, понимаете...

Дервент поблагодарил его за комплимент и заверил, что "Оверлук" и впредь будет использовать рабочую силу из Сайдвиндера.

- Но, сказал коронер, - вы должны понимать, в каком положении я оказался.

Дервент сказал, что сделает всё от него зависящее.

- Учитывая присутствие воды в лёгких Тонера, окружной патологоанатом говорит, что причиной смерти стало утопление. Но люди не тонут в ванне просто так. Если он уснул и погрузился под воду, его рефлексы, если они только не угнетены чем-то, разбудят его. Но у него в крови обнаружено лишь немного алкоголя, ни барбитуратов, ни чего-то другого. На голове нет ушибов, которые могли бы свидетельствовать о том, что он поскользнулся, выбираясь из ванны. Всё это выглядит необъяснимым.

Дервент согласился, что это действительно загадка.

- Поэтому мне пришлось заподозрить, что кто-то убил его, - продолжал коронер. - Самоубийство исключено. Нельзя утопиться в собственной ванне. Но убийство! Что ж...

Дервент осведомился насчёт отпечатков пальцев.

- Хороший вопрос, - восхищённо сказал коронер. - Вы, вероятно, думаете об уборке, которую делали за месяц до вашей вечеринки? Шеф полиции тоже о ней подумал, потому что одной из женщин, делавших уборку, была его сестра. Всего их было около тридцати, и они отдраили это место сверху донизу. А поскольку прислуги на вашей вечеринке не было, шеф распорядился прислать человека из полиции штата и обработать тут всё. Они нашли только отпечатки Тонера.

Дервент предположил, что это сильно пошатнёт гипотезу об убийстве.

- Вовсе нет, - сказал коронер, с глубоким вздохом из самых глубин своего живота. - Могло бы, если бы у вас, ребята, была обычная вечеринка. Но она была не обычная, а костюмированная. Одному Богу известно, сколько гостей пришли в перчатках или с искусственными руками или лапами. Знаете этого Харта? Англичашку?

Дервент признал, что он знаком со своим личным секретарём.

- Этот парень сказал, что пришёл в костюме дьявола, а вы - в костюме циркового укротителя. Так что вы оба были в перчатках. Кстати, и сам Тонер был в перчатках, учитывая, что он был в костюме собаки. Вы видите, как мы увязли?

Дервент сказал, что видит.

- Меня не радует необходимость говорить вам, что большое жюри вынесет вердикт "смерть в результате невыясненных причин". Это попадёт во все чёртовы газеты страны. Промышленник-миллионер. Загадочная Смерть. Ночная Оргия на Горном Курорте.

Дервент с некоторой резкостью возразил, что это была вечеринка, а не оргия.

- Ой, да для ребят из бульварных газет это одно и то же, - сказал коронер, - Они способны найти даже говно в букете лилий. Ваше имя окажется запятнанным ещё до того, как вы откроете этот отель. Это омрачит открытие. Что может быть хуже?

Хорас Дервент подался вперёд и начал говорить. Он рассуждал о множестве аспектов жизни и благосостояния маленькой общины в затерянном в горах городке Сайдвиндер. Он рассказал о контрактах, которые отель "Оверлук" заключил с городским советом Сайдвиндера. Он затронул вопрос необходимости построить в городе детскую библиотеку. Он попрекнул коронера за его же - коронера - мизерную зарплату, совершенно недостойную ушедшего на покой врача общей практики. Коронер улыбнулся и закивал. И когда Хорас встал, выглядя чуть бледнее обычного, коронер поднялся вместе с ним.

Я думаю, что у него случился припадок, - сказал коронер, - Смерть наступила в результате несчастного случая.

Эта история попала только на вторые страницы газет, даже в местной прессе. "Оверлук" открылся точно в намеченный день, почти половина персонала была из Сайдвиндера. Это было хорошо для города. Новая библиотека, дар от "Компании Штата Колорадо по Обслуживанию Оборудования" (принадлежавшая "Американской Компании по Обслуживанию Оборудования", которая, в свою очередь, входила в "Предприятия Дервента"), тоже была благом. Шеф полиции получил новый патрульный автомобиль, а пару лет спустя купил себе домик в Аспене. Коронер ушёл на пенсию и переехал во Флориду.

"Оверлук" оказался для Хораса Дервента непосильным предприятием, хотя и не смог обанкротить его. Дервент считал его очень дорогой игрушкой, которая перестала приносить радость, когда Льюис посмел отомстить ему, так необъяснимо умерев в ванной.

Ему пришлось подкупить целый город, прежде чем начать вести там дела, но дело было не в унижении, и он не ненавидел Льюиса за то, как он умер. Хуже было то, что он позволил шантажировать себя ухмыляющемуся коронеру из захолустного городка и поддался на этот шантаж. Много лет спустя, когда он уже избавился от "Оверлука", Дервент просыпался от того, что ему снилось, как коронер медленно и неуклонно загоняет его в угол, и Хорасу приходится платить, чтобы выбраться.

Он лежал, проснувшись в темноте, и думал: Рак.

Моя мать умерла от рака, когда ей было столько же, сколько мне сейчас.

И конечно, он так и не смог до конца избавиться от "Оверлука". Он оборвал все связи с отелем, но не отель - с ним. Просто эта связь стала тайной. Она существовала в секретных книгах, хранившихся за крепкими дверями, в местах, вроде Вегаса или Рино. Она принадлежала людям, которые оказали ему услугу, сделали его своим должником. Людям, которые время от времени всплывали на поверхность на каких-то громких сенатских слушаниях.

Перестановки в руководстве. Отмывание денег. Тайное убежище и тайный секс.

Нет, он так и не смог полностью избавиться от влияния "Оверлука". В этом месте произошло убийство - каким-то образом - и произойдёт снова.

Сцена 4: Новости из Нью-Хэмпшира

Этим долгим, жарким летом, летом 1953 года, летом, когда Джеки Торрэнсу исполнилось 6 лет, однажды вечером, вернувшись из больницы, отец сломал ему руку. Он едва не убил мальчика. Он был пьян.

Когда его отец появился на улице, шатаясь, заправленный пивом где-то по дороге, Джеки сидел у парадного входа и читал комиксы «Солдат Кейси». У мальчика в груди появилось привычное чувство, состоящее из смеси любви, ненависти и страха при взгляде на своего старика, похожего на огромного, злорадного призрака в своем белом медицинском халате. Отец Джеки был уборщиком в общественной больнице Берлина. Он был как Бог, как Природа — иногда дружелюбный, иногда жестокий. И никак нельзя было узнать, каким он будет сейчас. Мать Джеки боялась его и слушалась во всем. Братья Джеки ненавидели его. И только один Джеки все еще любил его, несмотря на страх и ненависть, а иногда и неуловимую смесь чувств, когда хотелось кричать при виде возвращающегося отца, просто кричать: «Я люблю тебя, папа! Уходи! Обними меня! Я тебя убью! Я тебя очень боюсь! Ты мне нужен!» И казалось, что отец иногда чувствовал, по-своему примитивно — он был глупым и эгоистичным человеком, что все отвергли его, кроме Джеки, самого младшего; он знал, что единственным способом взволновать других можно была дубинка. Но, по отношению к Джеки, еще была любовь. И бывали времена, когда он слегка поколачивал мальчика, так что у него начинала идти кровь изо рта, а затем обнимал его страшной силой, убивающий силой, едва ли сдерживаемой чем-либо. И мальчик готов был остаться в этих объятиях, в этой атмосфере хмеля и солода, витавшей вокруг его старика, навсегда, дрожа, любя и боясь.

Он спрыгнул со ступеньки и добежал до половины дорожки, вдруг его что-то остановило.

— Папа, — сказал он, — где машина?

Торрэнс подошел к нему, и Джеки увидел, насколько он был пьян.

— Разбилась, — невнятно ответил он.

«О…». Теперь надо быть осторожным. Следи за тем, что говоришь. Ради своей жизни, будь осторожным. «Это очень плохо».

Его отец остановился и начал разглядывать Джеки своими тупыми свинячьими глазками. Джеки затаил дыхание. Где-то за лбом его отца, под, похожей на газон, щетиной короткой стрижки, происходила оценка ситуации. Стоял горячий полдень, пока Джеки ждал, тревожно уставившись в лицо отца, чтобы увидеть, как отец схватит его своей медвежьей лапой за плечо, протащит щекой по грубой, потрескавшейся коже ремня, поддерживающей его белые брюки, и скажет: «Пойдем со мной в дом, большой мальчик» строгим высокомерным голосом. Это был единственный способ, каким он мог проявить свою любовь, не разрушая себя, — если это не было чем-то другим.

Сегодня было что-то другое.

Сегодня было что-то другое.

На лице отца сгущались грозовые тучи.

— Что ты имеешь в виду? «Это очень плохо». Что это за дерьмо?

— Просто… очень плохо, папа. Это все, что я имел в виду. Все.

Торрэнс взмахнул своей рукой, огромной, похожей на ногу рукой, но очень быстрой, да, очень быстрой, и Джеки упал на пол со звуком церковных колоколов в голове и разбитой губой.

— Заткнись, — произнес его отец, растягивая букву «а».

Джеки ничего не ответил. Сейчас ничего не поможет. Чаша весов склонялась не в его сторону.

— И не смей огрызаться, — сказал Торрэнс. — Ты не будешь пререкаться со своим папой. А теперь вставай и прими наказание.

Что-то странное было в его лице сейчас, что-то темное и слепящее. Джеки внезапно понял, что в этот раз после ударов, скорее всего не будет объятий, а если и будут, то потом он будет лежать без сознания и ничего не понимать… и, возможно, даже умрет.

Он побежал.

Позади него отец издал рев ярости и погнался за ним, качающийся призрак в белом медицинском халате, неумолимая сила рока, преследующая своего сына от переднего двора к заднему.

Джеки бежал ради своей жизни. Бежал, думаю о домике на дереве. Он не сможет туда взобраться; лестница, прикрепленная гвоздями к дереву, не выдержит его. Я заберусь туда, поговорю с ним; может быть он пойдет спать — о Боже, сделай так, чтобы он ушел спать. На бегу, он рыдал от ужаса.

— Вернись сюда, черт возьми! — Отец ревел позади него. — Вернись и прими свое наказание! Прими его как мужчина!

Джеки пробежал по ступеням заднего крыльца. Его мать, эта худая и несчастная женщина, выглядевшая еще костлявее в своем выцветшем халате, вышла сквозь дверь-ширму из кухни, чтобы увидеть, как Джеки убегает от преследования отца. Она открыла рот, чтобы что-то сказать или прокричать, но ее пальца сжались в кулак и предостерегли ее от этого, будет безопаснее сдержать крик за плотно сжатыми зубами. Она боялась за своего сына, но еще больше боялась, что ее муж перекинется на нее.

— Нет, не делай этого! Вернись!

Джеки подбежал к большому вязу на заднем дворе, к вязу, с которого в прошлом году его отец выкурил колонию ос, а потом облил улей бензином и сжег его. Мальчик взбирался по небрежно прибитым ступенькам как пьяная молния, но все равно он двигался еще не достаточно быстро. Его отец пытался схватить его, разъяренная рука сжала лодыжку мальчика, хваткой гнущейся стали, потом немного соскользнула, и ей удалось стянуть только мокасин Джеки. Мальчик преодолел три последних ступеньки, и, тяжело дыша и плача, притаился на четвереньках в домике на дереве, 12 футов над землей.

Казалось, отец сошел с ума. Он танцевал вокруг дерева как индеец, ревущий от ярости. Он бил кулаками по дереву. От чего кора разлеталась, а на костяшках его пальцев появились сетки ран. Он бил его. Его большое, лунообразное лицо было белым от расстройства и красным от злости.

— Пожалуйста, папа, — стонал Джеки. — Чтобы я ни сказал,… прости меня за это.

— Спускайся! Спускайся, и прими свое чертово наказание, ты, маленький трус! Немедленно!

— Я спущусь… я спущусь, если ты пообещаешь… не бить меня слишком сильно… не причинишь мне вреда… только отшлепаешь, но не навредишь мне…

— Спускайся с этого дерева! — прокричал его отец.

Джеки посмотрел на дом, но это было безнадежно. Его мать отступила куда-то далеко, на нейтральную территорию.

— НЕМЕДЛЕННО СПУСКАЙСЯ!

— О, папа, я не смею! — крикнул Джеки в ответ, и это было правдой. Потому что сейчас отец может убить его.

Это была тупиковая ситуация. Может минута, может две. Его отец кружил вокруг дерева, пыхтя, как кит. Джеки крутился на руках и коленях, следя за его движениями. Они были как части часов.

Во второй, или третий раз, возвращаясь к лестнице, прибитой к дереву, Торрэнс остановился. Он изучающе смотрел на лестницу. Положив руки на ступеньку напротив глаз, от начал подниматься.

— Нет, папа, она не выдержит тебя, — прошептал Джеки.

Но его отец продолжал упорно подниматься, как судьба, как смерть, как рок. Выше и выше, все ближе к домику на дереве. Одна ступенька сломалась под его руками, и он чуть не упал, но, с ворчаньем, рывком успел ухватиться за следующую. Другая ступенька, под тяжестью его тела, со скрежещущим звуком выдергиваемых гвоздей, повернулась из горизонтального в вертикальное положение, но не сломалась, и вот дергающееся, напряженное лицо появилось над уровнем пола, это был единственный раз в жизни Джека Торрэнса, когда отец пришел к нему в домик. Если бы он только мог толкнуть это лицо ногой, на которой еще был мокасин, толкнуть туда, где между свинячьих глазок находился нос. Он мог бы столкнуть отца с лестницы, возможно, убил бы его. (А если бы он его убил, сказал ли бы кто-нибудь что-то, кроме: «Спасибо, Джеки»?) Но его остановила любовь, и любовь позволила ему только прикрыть лицо руками и сдаться, как только он увидел на досках толстые, короткие пальца сначала одной руки, а потом другой.

— Теперь, ей-богу, — его отец дышал. Он стоял над своим загнанным сыном как гигант.

— О, папа, — Джеки было жалко их обоих. На минуту отец застыл, на лице было выражение неуверенности, Джеки увидел лучик надежды.

Но вскоре черты лица разгладились. Мальчик чувствовал запах пива, и отец сказал: «Я покажу тебе, как пререкаться со мной». Все надежды покинули его, когда ступня погрузилась в живот Джеки, воздух вылетел со свистом, когда он слетел с платформы домика и приземлился на землю, перевернувшись на левый локоть, который сломался с треском зеленой веточки. У него даже не хватило дыхания, чтобы закричать. Последнее, что он увидел, перед тем как потерять сознание, было лицо отца, смотревшее как бы из конца длинного, темного туннеля. Казалось, оно было полно удивления, как сосуд, наполненный какой-то бледной жидкостью.

Джеки бессвязно подумал, что отец только начал осознавать, что он сделал.

И в конце, была мысль, которая совсем ничего не значила, ясная или нет, мысль, которая погналась за ним в черноту обморока, когда он упал спиной на изжеванную и истоптанную траву газона на заднем дворе:

Ты будешь тем, что ты видишь. ТЫ будешь тем, что ты видишь. Ты будешь…

Сломанная рука правильно срослась через шесть месяцев. Кошмары длились намного дольше. В некотором смысле, они не закончились никогда.

Сцена 5: ОТЕЛЬ «ОВЕРЛУК», ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАЖ, 1958

Убийцы поднимались по ступенькам, сняв обувь.

Два мужчины, стоящие перед дверью президентского люкса, так их и не услышали. Они были молоды, одеты в костюмы «Лиги плюща»; покрой жакетов был немного шире, чем установила мода. Нельзя носить 357 Магнум, спрятанный в плечевой кобуре, и полностью соответствовать моде. Они обсуждали, смогут ли «Янки» в этом году выиграть кубок. Оставалось два дня до конца сентября и «Полосатые» выглядели очень внушительно. Только разговоры о Янки помогали им чувствовать себя лучше. Они были парнями из Нью-Йорка, отправленные сюда Уолтом Абруцци, и их дом был очень далеко.

Человек, находившийся в комнате, был очень важным лицом в Организации. Это все что они о нем знали и хотели знать. «Вы делаете свою работу и всем хорошо, — сказал им Абруцци. — Что еще нужно знать?»

Они, конечно, слышали о некоторых вещах. О том, что в Колорадо есть какое-то место, являющееся нейтральной территорией. Место, где даже такой сумасшедший маленький гангстер с западного побережья, как Тони Джорджио может сидеть с седым боссом, который будет смотреть на него как на смертельно-опасное жалящее насекомое, которое нужно раздавить, и потягивать первоклассный бренди из огромного бокала.

Место, где ребята из Бостона, у которых давно вошло в привычку запихивать друг друга в багажники своих машин за кегельбаном в Молдене, или в мусорные баки в Роксбери, могут собраться вместе выпить джину и рассказывать анекдоты про поляков. Место, где можно заключит мир, или начать войну, подписать договор, составить планы. Место, где горячий человек может остыть.

Итак, здесь они и находились, но, на самом деле, все было не настолько хорошо: они оба тосковали по Нью-Йорку, вот почему разговоры были только о янки. Но они никогда не увидят Нью-Йорк и Янки снова.

Их голоса достигали лестничной площадки, находившейся шестью пролетами вниз, где стояли убийцы; их головы, обтянутые чулками, были вне поля зрения, если бы вы смотрели из коридора около двери президентского люкса. Их было трое, одетых в темные брюки и пиджаки, с дробовиками, стволы которых были обрезаны до 6 дюймов. Дробовики были заряжены разрывными патронами.

Один из них двинулся вперед, и они начали подниматься по лестнице к коридору.

Двое около двери так их и не заметили, пока убийцы практически не подошли к ним вплотную. Один оживленно рассуждал: «Теперь возьмем Форда. Кто может быть лучше в американской лиге, как ни Уити Форд? Нет, я хочу, чтобы ты честно ответил, потому что, когда дело доходит до тюрьмы, он просто…»

Говоривший поднял взгляд и увидел три темные фигуры, не далее, чем в десяти шагах от них, лица нельзя было узнать. Несколько мгновений он не мог в это поверить. Они просто стояли там. Он потряс головой, совершенно уверенный, что они исчезнут, как темные пятнышки, которые иногда можно видеть в темноте. Они не исчезли. Потом он понял.

— В чем дело? — спросил его друг.

Молодой человек, говоривший о Уити Форде, потянулся за пистолетом под пиджак. Один из убийц упер приклад дробовика в кожаную подкладку, привязанную к его животу под темным свитером. И нажал оба курка. Взрыв в узком коридоре прозвучал оглушающе. Выстрел вспыхнул летней молнией, багряной в своем блеске. Отвратительно запахло кордитом. Молодой человек был отброшен назад в распадающемся облаке пиджака «Лиги плюща», крови и волос. Его рука сделала петлю назад, выпуская Магнум из умирающих пальцев; пистолет, не причинив вреда, упал с глухим звуком на ковер, предохранитель был еще не снят.

Пару секунд молодой человек даже не пытался взять свой пулемет. Он поднял руки вверх и одновременно обмочил свои брюки.

— Я сдаюсь, не стреляйте в меня. Все в порядке!

— Передай привет Альберту Анастазии, когда попадёшь в ад, сопляк, — сказал один из убийц и упер приклад в живот.

— Без проблем. Без проблем! — Прокричал молодой человек высоким голосом, сильный акцент, выдавал в нем жителя Бронкса. Затем, взрыв дробовика вырвал его из туфель и отшвырнул к шелковым обоям с утонченным выпуклым узором. Он фактически прилип на мгновение, перед тем как упасть на пол коридора.

Трое подошли к двери люкса. Один из них дернул за ручку.

— Закрыто.

— Отлично.

Третий мужчина, который еще не стрелял, остановился напротив двери, нацеливая свое оружие немного выше дверной ручки, а затем нажал на оба курка. В двери образовалась зазубренная дыра, из которой пробивался свет. Третий мужчина просунул туда руку и отодвинул засов. Выстрел, потом еще два. Все три попали в цель.

Прозвучал щелчок отодвигаемого засова, и третий мужчина открыл толчком дверь. В широкой гостиной, напротив венецианского окна, из которого сейчас можно было увидеть только темноту, стоял мужчина лет 35, на нем были только жокейские брюки. В каждой руке он держал по пистолету, и, как только убийцы вошли, начал стрелять в них, бесконтрольно выпуская пули. Сердечники пуль крошили в щепки раму двери, делали борозды в ковре, срывали штукатурку с потолка. Он выстрелил пять раз, наиболее точной была пуля, попавшая в левое колено второго мужчины.

Они взвели свои дробовики почти с военной точностью.

Мужчина в гостиной закричал, бросил оба пистолета на пол и побежал в спальню. Тройной выстрел застал его на выходе из комнаты, и влажный веер из крови, мозгов и кусков мяса разлетелся брызгами по обоям в вишневую полоску. Он упал в открытую дверь в спальню, и остался лежать, наполовину внутри, наполовину снаружи.

— Следи за дверью, — сказал первый мужчина и бросил свой дымящийся дробовик на ковер. Он засунул руку в карман пиджака, достал из него пружинный нож с костяной рукояткой и нажал на хромированную кнопку. Подойдя к мертвецу, который лежал в дверном проеме, он присел на корточки и сдернул лицевую часть его жокейских брюк.

Дальше по коридору дверь одного из люксов открылась, и оттуда выглянуло бледное лицо. Третий мужчина поднял свой дробовик, и лицо быстро дернулось назад. Дверь со стуком закрылась. Лихорадочно забряцал засов.

Первый мужчина присоединился к другим.

— Хорошо, — сказал он. — Теперь вниз по лестнице и к запасному выходу.

Три минуты спустя они были снаружи и садились в припаркованную машину. Они оставили позади «Оверлук», посеребрённый горным лунным светом, и белый, как кость под высокими звездами. Он будет стоять еще долго, после того эти трое умрут, так же, как те, кого они оставили за собой.

«Оверлук» чувствовал себя хорошо с мертвецами.