Маяковскому после смерти не повезло дважды: сначала, когда после знаменитых слов Сталина – «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи» ‒ его стали «вводить насильно как картошку при Екатерине» (Б. Пастернак), затем уже в конце прошлого столетия, в эпоху «срывания всех и всяческих масок», когда Маяковского стали обвинять в служении Злу (пусть искреннем служении), в том, что он поставил весь свой недюжинный талант на службу «кошмарному тоталитарному Молоху».
Прославление Маяковского в советские годы превратило его в «мумию». «Хрестоматийный глянец», наведенный на образ поэта, был такой густоты, что реальная личность человека и писателя Владимира Маяковского за ним едва проглядывалась. То, чего не терпел автор «Юбилейного», посвященного главному русскому поэту всех времен, проделали с ним самим. Атака на Маяковского, осуществленная накануне и после падения коммунистического режима Юрием Карабчиевским (автором книги «Воскрешение Маяковского») и подобным ему (только гораздо менее талантливыми) критиками, переводила разговор о поэте в русло общественно-политической дискуссии с пафосом морального обличительства и тоже существенно искажала настоящую суть феномена Маяковского. Как всегда и бывает, за оболочкой мифа, все равно положительного или негативного, исчезал реальный человек.
Современность не то чтобы понизила градус общественной дискуссии о прошлом (этого как раз не наблюдается – копья, ломающиеся вокруг фигуры великого и ужасного Сталина, тому свидетельство), но личность Маяковского из эпицентра «боев за историю», кипящих на баррикадах фейсбука, явно выпала. Поэта сегодня подводит другое, а именно, его слишком бурная личная жизнь – обстоятельства и порой пикантные подробности «брака с Бриками», перипетии его многочисленных романов и мимолетных связей затмевают собой все остальное. А ведь, как верно сказал о себе сам В. В. – «Я – поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном – только если это отстоялось словом».
Маяковский, в противоположность своему внешнему облику и впечатлению, им производимому еще на дореволюционного обывателя (высокий брутальный молодой человек с громовым голосом, наверняка – хамоватый грубиян), был, конечно, среди тех людей, которые обычно справедливо именуются «людьми без кожи» ‒ с тонко чувствующей, ранимой, нежной душой. Для лирика обладание такой душой составляет наиценнейший актив.
Скрипка и немножко нервно
Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
«Хорошо, хорошо, хорошо!»
А сам устал,
не дослушал скрипкиной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий
и ушел.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?»
«Как это?»
А когда геликон —
меднорожий,
потный,
крикнул:
«Дура,
плакса,
вытри!» —
я встал,
шатаясь, полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
«Боже!»,
бросился на деревянную шею:
«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору —
а доказать ничего не умею!»
Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне — наплевать!
Я — хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте —
будем жить вместе!
А?»
