Ушма
Солнышко. Кругом солнышко. Кажется, что им пропитана осенняя листва берез. Стволы сосен светятся, согревая собой пространство. Разноцветные горы соединяются дыханием с ярко-голубым небом. «На двоих у нас одно дыхание…». Контраст — черное (это не ветви деревьев, а колючая проволока). Мы в поселке Ушма. Место бывшей колонии. Заходим в полуразвалившийся изолятор. Здесь сохранились нары, прикрепленные цепями к стенам, решетки на окнах... Сыро, затхло, очень хочется обратно под голубое небо.
Улицы поселка пусты, людей нет и в домах. Поселок брошен пять лет назад. На крылечке одного из домов сидит белка. «Кого здесь бояться?» — смотрит она на нас. Жителей в Ушме осталось всего трое — манси Степан Анямов, бойкая бабуля (бывшая «зечка»), да ее «дед». Чего делить им, казалось бы, — земли столько, на пятки никто не наступает. Так и здесь дружбы нет: дед гоняет бабку (как напьется), бабка ругается со Степаном: «Собаки эти его мансийские моих коз рвут!». Степан же молча собирается да в лес на охоту уходит.
Облюбовали здесь домик одни «верующие старообрядцы» — так нам бабка сказала. Видели мы на обратном пути этих «старообрядцев». Картинка была еще та: в глухом краю Северного Урала по дороге бредут, толкая перед собой тачку, два еврея: пейсы, шляпы, плащи — все при них. В общем — Израиль мелкого масштаба. Может, они ссыльные какие из своей «Священной земли», этакие «раскольники», прячущие свою веру во ее спасение подальше от цивилизации. Хорошо: перевезут сюда жен, детей нарожают, землю вскопают, и заживет поселок по-новому — без нар, да ссор... (Да, мечты о всемировом счастье!).
Но пройдем «Израиль», ведь путь наш лежит дальше от него и поселка Ушма — восемь километров вверх берегом Лозьвы, в мансийский поселок Тресколье.
Тресколье
Вдоль дороги — бусинки брусники, кое-где попадается не склеванная птицами черника. Август. Бабье лето, осень. В лесу взлетают большие глухари, ветками хрустят, а может это кто другой? Становится страшновато. Идем-то без ружья.
— Интересно, а медведи здесь есть?
— Есть, да они сейчас не свирепые, сытые.
— А когда они свирепые?
— После спячки (в апреле), когда голодные, и в брачный период.
— Ну все как у людей!
Принимаемся подсчитывать, когда у медведя может быль брачный период? Дружно решаем, что в октябре, и смело идем дальше.
На привале Савелий Павлович Анямов (наш проводник) рассказывает, как раньше уважали его местные жители и высшее начальство. Ведь он 12 лет был председателем сельсовета в Бурмантово.
«Десятью поселками я руководил, всегда всем помогал. А начальство меня на правительственные дачи приглашало, на вертолете туда летал — были времена».
Расспрашиваю его на любимую туристами тему: «о девяти дятловцах» (место их гибели недалеко от Тресколья). Рассказывает:
«Я в то время в армии служил, а мой брат оленей пас как раз в тех краях, в те дни много оленей погибло. А его за то чуть не посадили — говорили: «Сам уничтожил, съел, продал». Я думаю, что это ракеты запускали. Ракетное топливо сжигает воздух — вот олени и задохнулись — те, которые в низине были; а которые выше забрались — те спаслись, и сам брат тоже. Много манси тогда в связи с этим делом загребли, думали, что это они «нашаманили чего-то».
Вот так мы в советские времена «не верили» в сверхъестественные силы!
С разговорами подходим к Лозьве, на другом берегу в километре — поселок. Но и лодка, к сожалению, на том берегу. Когда-то здесь даже пристань была — видны остатки деревянного помоста. Валерий Алексеевич перебирается вброд за лодкой. Благодаря его стараниям, удачно переправляемся.
Исток Лозьвы и Тресколье — некогда родовые угодья Анямовых. Сейчас в поселке 8 домов, где проживают и Бахтияровы, и Тасмановы, и Дунаевы. Интересно происхождение некоторых фамилий: Анямовы — произошла от слова «Аням» — красивый, нарядный; Пакин — шишки имеющий, Тасманов — заносчивый. У каждого рода свой катпос (родовой знак). Катпос ставят на границах охотничьих угодий, на домах, в общем, «метят все свое».
Вот и Тресколье. Керасколья — «река у дома над скалой» — примерно так переводится с мансийского. Название поселка происходит от одноименного ручья, протекающего рядом, в низине.
— Паща рума, Керасколья! — беззвучно дрогнули губы Савелия Павловича.
— Здравствуй, Тресколье! — облегченно выдохнули и мы.
Из-за расступившихся корабельных сосен на освещенной ярким солнцем возвышенности показались первые срубовые дома с двускатными низкими крышами. Попадаем в сказку. Лишний раз убеждаюсь: зря Бабой-Ягой детей пугают, ведь доброй она была. Не могла она злой быть, живя в такой красотище и детей так редко видевши. Рада она им всем была — царевичей в бане мыла, чаем поила, да советом помогала. А жила она здесь, на Урале, в глухой тайге, это точно. Вот здесь, в Тресколье и избушка ее «на курьих ножках» на солнышке золотится. Правда, рядом на дереве черепа висят (не человеческие, разумеется) так это, чтобы злым духам страшно стало, а не добрым людям. Охраняет «священная избушка» покой деревни — стало быть, не все еще забыли манси. Чтут своих предков, в избушке их изображения хранят.
Главный дух — предок трескольцев. Его изображение хранится в священном амбарчике. Это Вит Ялпынг аки — «водяной святой хозяин». В списках известных духов-предков исследовательница Е. Ромбандеева называет Вит Ялпынг пупыг ойку, жившего на притоке Лозьвы, от которого пошли семь верхнелозьвинских богатырей…
Помнят о прошлом манси, молятся — пока есть в селении старики, хранящие мудрость веков…
А стариков-то как раз и нет, остались одни старушки. Нас встречает одна из них — хлопочущая у уличной печурки Александра Васильевна Анямова. В национальном платье, волосы ее ничем не покрыты и заплетены в две длинные косы. Она, да еще одна женщина соблюдают здесь традиции народа. Совсем недавно уехал из поселка Костя «шестипалый», колоритная личность. «Очень умный был, сейчас живет хорошо. С косами ходил, не стригся. Раньше все мужчины мансийские косатыми ходили. В косах-то и сила. Сейчас молодежь не понимает — все стригутся, в покупной одежде ходят, музыку из магнитофона слушают чужую. Шить не умеют, оленей пасти не хотят, пьют только», — и здесь жива вечная проблема отцов и детей. Стоит прислушаться к «стариковскому ворчанию». Ведь правду говорят — спивается народ.
Русские тоже пьют немало, да нас-то ведь много. А манси осталось — всех можно по пальцам пересчитать. Пропадут, как олени. И останутся пустые поселения и деревья с развешанными на них оленьими ошейниками и колокольчиками. Такие деревья мы увидели в Тресколье, да еще загон олений с травой по пояс.
Мужчины манси с косами
— Когда оленей пасли?
— Муж мой тогда еще жив был (лет 6 назад). Кончились старики — кончились и олени, — говорит Александра Васильевна..
Сейчас она осталась одна. Шестерых детей вырастила, мужья всегда уважали. Внучку год назад, отправила учиться. «Сшила ей тучан, приедет — пусть заберет».
Тучан — сумка для рукоделия, помощница, и в какой-то степени подруга, которой (в которую) можно выплакаться в случае обиды. А случись большое горе — сумка эта тоже должна быть «в трауре»: с нее снимают все украшения и поворачивают «лицом» к стене. «Лица» могут быть разными: мы видели сумки, украшенные узорами «паук», «коршун». В тучанах хранят швейные принадлежности, украшения, бывает даже и пуповины детей. Как с таким сокровищем расстаться? Вот и Александра Васильевна не продала нам свой тучан. Зато, вынесла одно из старых платьев и берестяную люльку. А Савелий Павлович еще и санквылтап старенький отдал.
В доме был и новый инструмент, на котором Анямов наиграл «песню охотника» и «песню пьяной женщины», а Александра Васильевна ему подпела.
Санквылтал — музыкальный инструмент удлиненной формы, напоминает модель лодочки или гусли. Посредине вырезано круглое отверстие, на колках натянуты 4 струны. Играют на нем, ударяя по всем струнам и перебирая их.
После санквылтапа, Савелий Павлович взялся за гармонь: «До свиданья, мой ласковый Миша!» — понеслось по деревне.
«Какой чудесный вечер, а не сходить ли нам на кладбище?», — услышала я однажды такую фразу. Вот и теперь вечер был чудесный, и мы решили сходить на мансийское кладбище, расположенное неподалеку.
«А не испугаетесь, на ночь глядя?», — спросила Нина Ивановна, сопровождавшая нас. Не испугались. Место такое, будто это маленький лесной полуразвалившийся поселок. Все очень не похоже на русское кладбище. Нет ни крестов, ни фотографий с притягивающими потусторонними взглядами. Есть лишь небольшие деревянные срубы, на которых кое-где лежат нарты. В таких могилах похоронены старики, у которых олени были. А вообще, в эти срубы складывают одежду, посуду, тучам (женщинам) — все, что может пригодиться в другом мире.
Помянули сына Нины Ивановны по-русски (традиционные «сто грамм»), по-мансийски угостили и покойного (открыли маленькое окошечко в могиле, положили туда пять кусочков хлеба — по числу душ человека. У мужчины пять душ, у женщины — четыре).
Отправляемся обратно в деревню. Поперек тропинки у выхода с кладбища лежит палка. Нина Ивановна подняла ее, подождала, пока мы все пройдем, и снова положила палку: «Лежите здесь, а с нами не ходите», — сказала она в сторону кладбища покойным, закрывая им вход в мир живых.
Надвигалась ночь. От леса медленно ползла темнота, а над горой Тумп-копай («величественной») еще долго стоял свет уходящего солнца. Высыпали звезды.
«У каждого человека на небе есть своя звезда, чем заметнее человек, тем ярче его звезда. Если она падает, нужно плюнуть и сказать: «Не моя звезда упала!». Ведь это падает чья то жизнь, человек умирает вместе со своей звездой».
Есть такое мансийское поверье. Грустное, так как в этот вечер их падало очень много…
Хозяйка дома развела огонь на своей кухне под открытым небом: надумала накормить нас супом из глухаря. Получился вкуснейший суп «под звездным небом, с домашним хлебом». Довольным и сытым, всем захотелось спать. Ночевали мы в доме Александры Васильевны. В доме манси нет перегородок, но дом делится на две половины — мужскую и женскую. Интересно, как же у них дети получаются, на разных половинах?
Справа, «мужском» углу над кроватями висят большие оленьи рога. Наши мужчины долго отказывались спать под рогами, но потом, решив, что лучше рога на стене, чем на голове, улеглись.
… Мы уходили из поселка утром, в тумане, когда все трескольцы еще спали. Уходили с разными мыслями о поселке Тресколье, и о том долго ли еще осталось стоять ему — «дому у скалы на реке»?
Елена Лысенко, Валерий Шакаев. «Уральский следопыт» №1 (571), 2005 г.