Во времена Пушкина интернета не было, но публикации выходили, полемика велась и страсти при этом кипели нешуточные.
Прошли годы. В сфере писательских и журналистских споров изменился внешний антураж, значительно выросло количество участников. Но суть, полагаю, осталась прежней. Всегда были и есть те, кто стремится создавать качественные произведения на радость читателям, те, кто ради денег готов писать что угодно, и те, кто пытается самоутвердиться, критикуя всех и вся.
Если представить Дзен своеобразным наследником литературно-журналистской тусовки начала XIX века, то, наверно, любопытно будет узнать, что думал Пушкин о критике и критиках, как вел полемику и реагировал на нападки.
Посмертная слава Пушкина настолько грандиозна и всеобъемлюща, что поневоле подумаешь, что поэт и при жизни купался в ее лучах, а каждое новое произведение приносило ему только новых поклонников и новые хвалебные отзывы. Насколько это правда, можно судить по комментариям Пушкина к своим произведениям.
В 1825 году из печати вышла первая глава "Евгения Онегина". В предисловии к ней Пушкин писал:
Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает «Беппо», шуточное произведение мрачного Байрона.
Дальновидные критики заметят, конечно, недостаток плана. Всякий волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного. Станут осуждать и антипоэтический характер главного лица сбивающегося на Кавказского Пленника, также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие. Но да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов.
В этом высказывании Пушкина есть и прозрачный намек на то, что он уже сталкивался с мелочной неконструктивной критикой, и одновременно декларация кредо поэта о неприятии полемики с переходом на личности и о неукоснительном соблюдении приличий.
Цензурное законодательство в начале XIX века носило разрешительный характер и среди прочего было призвано пресекать в печатных изданиях оскорбления в адрес кого бы то ни было. Иначе говоря, если в какой-либо публикации оказалась задета твоя честь и достоинство, можно было пожаловаться в цензурный комитет на издателя, который опубликовал заметку, и цензора, который ее пропустил. Цензоры, как правило, в таких случаях отделывались замечаниями, а вот у издателей и авторов ругательных публикаций могли возникать проблемы. На эту тему у Пушкина есть эпиграмма.
(К сведению: зоилами во времена Пушкина называли придирчивых злобных критиков.)
Сейчас цензуры нет, но в Дзен на особо выдающихся хулителей можно пожаловаться или заблокировать их. И потому к совету Пушкина есть смысл прислушаться и сейчас. Говорить человеку о том, кто он такой есть, в надежде, что он с нашим мнением согласится, по меньшей мере, недальновидно. Ведь каждый из нас лучше всех прочих про себя все знает.
А если брань вызвана желанием не привести оппонента к пониманию чего-либо, а просто позлить его, то это совсем неумно. Ругать цельного самодостаточного человека - это все равно что царапать ногтями гранитную скалу. Неконструктивный злобный комментатор, даже спрятавшись за псевдонимом, не обличает и исправляет чужие пороки, а являет миру свою проблемность и несостоятельность. Так что "зоилу - нос"...
А как же сам Пушкин реагировал на критику? Неужели писал опровержения и жаловался в цензуру?
Большинство критических статей в адрес Пушкина писались не по делу, а из-за желания примазаться к известному имени. В них практически не было размышлений о смысле и форме пушкинских произведений. Псевдоположительная критика содержала беспредметные похвалы, в частности, за новаторство приемов или наоборот за следование традициям или просто слащавые славословия ни о чём. Пушкина хвалили как последователя Байрона и одновременно ругали как подражателя Байрону.
Поэму «Руслан и Людмила» хвалили за народность и ругали за народность. В №11 за 1820 год журнала «Вестник Европы» за подписью «житель Бутырской слободы» была опубликована разгромная критика этой поэмы, которая заканчивалась так:
«…позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели стали бы таким проказником любоваться?»
В «Вестнике Европы» №8 за 1829 год критик Н. И. Надеждин, всегда писавший рецензии на произведения Пушкина исключительно глумливым тоном, в статье «Полтава», поэма Александра Пушкина» резюмировал:
«Полтава» есть настоящая Полтава для Пушкина! Ему назначено было здесь испытать судьбу Карла XII!.. И – какая чудная аналогия!..»
В «Северной пчеле» № 35 за 1830 год рецензия на выход VII главы «Евгения Онегина» содержала такие слова:
«Ни одной мысли в этой водянистой VII главе, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения! Совершенное падение, chute complete».
«Московский телеграф» № 31 за 1831 год устами его издателя Н. П. Полевого заключил, что пушкинские «Повести Белкина» – это «…фарсы, затянутые в корсет простоты без всякого милосердия». Поэму «Анджело» называли «плохой сказкой». Некто «Житель Сивцева Вражка» писал в журнале «Молва» №34 за 1834 год:
«Анджело» есть самое плохое произведение Пушкина; если б не было под ним его имени, я бы не поверил, чтоб это стихотворение принадлежало к последнему двадцатипятилетию нашей словесности, и счел бы его старинкою, вытащенною из отысканного вновь портфейля какого-нибудь из второстепенных образцовых писателей прошлого века».
Критики ругали не только произведения Пушкина, но и самого автора. Они писали о нем как холодном экспериментаторе, занимающемся под видом писательства бесцельной игрой формами, жанрами, размерами. В нем видели «литературного аристократа», погрузившегося в суетную светскую жизнь и изменившего своему высокому призванию и разменивающему на мелочи свой талант.
Выдержать такой прессинг было непросто. В конце путевых заметок «Путешествие в Арзрум» есть зарисовка о том, как Пушкину, возвратившемуся из зоны боевых действий во Владикавказ, попался на глаза журнал с очередной критической статьей:
«Во Владикавказе нашел я Д. и П. Оба ехали на воды лечиться от ран, полученных ими в нынешние походы. У П. на столе нашёл я русские журналы. Первая статья, мне попавшаяся, была разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня и мои стихи. Я стал читать ее вслух. П. остановил меня, требуя, чтоб я читал с бóльшим мимическим искусством. Надобно знать, что разбор был украшен обыкновенными затеями нашей критики: это был разговор между дьячком, просвирней и корректором типографии, Здравомыслом этой маленькой комедии. Требование П-на показалось мне так забавно, что досада, произведенная на меня чтением журнальной статьи, совершенно исчезла, и мы расхохотались от чистого сердца.
Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве».
Как видите, Пушкин не утруждал себя себя опровержением злобной критики и принимал ее как данность. Однако из этого правила были исключения.
Вот что Пушкин написал в предисловии к путевым заметкам "Путешествие в Арзрум" при публикации их в I томе журнала "Современник" за 1836 г.:
Недавно попалась мне в руки книга, напечатанная в Париже в прошлом 1834 году под названием: Voyages en Orient entrepris par ordre du Gouvernement Français (Путешествия на Восток, предпринятые по поручению Французского правительства (франц.)).
Автор, по-своему описывая поход 1829 года, оканчивает свои рассуждения следующими словами:Un poète distingué par son imagination a trouvé dans tant de hauts faits dont il a été témoin non le sujet d'un poème, mais celui d'une satyre. (Один поэт, замечательный своим воображением, в стольких славных деяниях, свидетель которых он был, нашел сюжет не для поэмы, но для сатиры (франц.)).
Из поэтов, бывших в турецком походе, знал я только об А. С. Хомякове и об А. Н. Муравьеве. Оба находились в армии графа Дибича. Первый написал в то время несколько прекрасных лирических стихотворений, второй обдумывал свое путешествие к святым местам, произведшее столь сильное впечатление. Но я не читал никакой сатиры на Арзрумский поход.
Никак бы я не мог подумать, что дело здесь идет обо мне, если бы в той самой книге не нашел я своего имени между именами генералов отдельного Кавказского корпуса. Parmi les chefs qui la commandaient (l'armée du Prince Paskewitch) on distinguait le Général Mouravief... le Prince Géorgien Tsitsevaze... le Prince Arménien Beboutof... le Prince Potemkine, le Général Raiewsky, et enfin — M-r Pouchkine... qui avait quitté la capitale pour chanter les exploits de ses compatriotes. (Среди начальников, командовавших ею (армией князя Паскевича) выделялись генерал Муравьев... грузинский князь Чичевадзе... армянский князь Бебутов... князь Потемкин, генерал Раевский и, наконец, г. Пушкин... покинувший столицу, чтобы воспеть подвиги своих соотечественников (франц.)).
Признаюсь: эти строки французского путешественника, несмотря на лестные эпитеты, были мне гораздо досаднее, нежели брань русских журналов. Искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта. Приехать на войну с тем, чтобы воспевать будущие подвиги, было бы для меня с одной стороны слишком самолюбиво, а с другой слишком непристойно.
Я не вмешиваюсь в военные суждения. Это не мое дело. Может быть, смелый переход через Саган-Лу, движение, коим граф Паскевич отрезал сераскира от Осман-паши, поражение двух неприятельских корпусов в течение одних суток, быстрый поход к Арзруму, все это, увенчанное полным успехом, может быть и чрезвычайно достойно посмеяния в глазах военных людей (каковы, например, г. купеческий консул Фонтанье, автор путешествия на Восток); но я устыдился бы писать сатиры на прославленного полководца, ласково принявшего меня под сень своего шатра и находившего время посреди своих великих забот оказывать мне лестное внимание. Человек, не имеющий нужды в покровительстве сильных, дорожит их радушием и гостеприимством, ибо иного от них не может и требовать. Обвинение в неблагодарности не должно быть оставлено без возражения, как ничтожная критика или литературная брань. Вот почему решился я напечатать это предисловие и выдать свои путевые записки, как все, что мною было написано о походе 1829 года.
Когда задета чужая честь, молчать недопустимо. Это еще один принцип, которому следовал Пушкин при ведении полемики. И в Дзен его актуальность, полагаю, не утрачена.
И еще. Мы здесь говорили только о негативной прижизненной критике произведений Пушкина. И возникает вопрос: а была ли положительная критика? Да, она была. Людей, которые дерзали в то время писать о произведениях Пушкина в позитивном ключе, было немного, о них есть отдельная публикация на канале.
Уважаемые читатели!
Подписывайтесь на канал Смотри в Корень. Здесь будет интересно, я постараюсь.
