Каждый молодой читатель приходит в давно сформировавшийся книжный мир, мир сложившихся оценок и устоявшихся суждений. Ему трудно критически воспринять имя, обремененное славой и регалиями, увенчанного лаврами критики и пугающими цифрами продаж. И немногие способны незамутненными глазами прочесть текст и сказать сакраментальное: «А король-то голый...» В итоге магия традиции и диктат общественного мнения позволяют десятки лет держаться в литературе тем персоналиям, которым в ней вовсе не место.
Страх высказать своё негативное мнение о многих известных именах подпитывается боязнью услышать и обязательный в таких случаях упрёк: «А кто вы такой, сударь, чтобы судить о великих?». Я таких упрёков не боюсь, я - профессиональный филолог-литературовед, и судить о качестве написанного и личности автора — моя профессия. И не надо говорить, что меня плохо учили: мой диплом не купленный.
Итак, Марсель Пруст. Сотни и тысячи людей ведут дневники, записывая планы, мысли, воспоминания, события дня, но это не делает их писателями. Пруст – просто недоразумение литературы. Да, у него есть несколько толковых мыслей и любопытных наблюдений: ведь нельзя же, в самом-то деле, исписать тонну бумаги без того, чтобы пару раз не обронить нечто дельное. В остальном он просто нечитабелен.
Вчитайтесь-ка: «Но, когда от давнего прошлого ничего уже не осталось, после смерти живых существ, после разрушения вещей, одни только, более хрупкие, но более живучие, более невещественные, более стойкие, более верные, запахи и вкусы долго ещё продолжают, словно души, напоминать о себе, ожидать, надеяться, продолжают, среди развалин всего прочего, нести, не изнемогая под его тяжестью, на своей едва ощутимой капельке, огромное здание воспоминания…» При этом лучше не спрашивать, у кого же остаются воспоминания после смерти живых существ? Ответа все равно не будет.
При этом книга Пруста претендует на исповедальность, но все его исповеди неискренни. Почему Марсель ревновал свою Альбертину к другим девушкам? Казалось бы, девичьи шалости, а его трясло. Коль скоро он себя и её так изводил непрекращающейся ревностью, то туманные намёки на то, что дальше всё будет плохо и мучительно, превращаются из догадок в тривиальный факт. Но если это подлинно воспоминания, так назови её Альбертом – и дело с концом. Но он лжёт. Зачем?
Если честно, я даже хотела бы извиниться перед Эмилем Золя, которого когда-то обозвала «первейшим из зануд». Я тогда ещё не читала Пруста. Вся разница в том, что у Золя на пятнадцать страниц описывается рыночный прилавок, а у Пруста при этих же обстоятельствах двадцать страниц занимают переживания главного героя по поводу лежащего на прилавке пирожного. Это реальнейший пример бессмысленнейшего тысячестраничного порожняка. Открытия, что делает главный герой, события в его жизни столь значительны, что могут быть сравнимы с проблемами таракана, хорошо устроившейся в хозяйской кухне на полке с крупами в полной уверенности, что его благополучию ничто не угрожает. Предложения раз в десять длиннее нужного, мысль прерывиста и часто отсутствует в принципе. А если она есть, то её можно выразить в трёх словах вместо тридцати…
Другая интересная особенность Пруста - затушёвывание кульминационных моментов. Повествование плывёт в вязкой патоке времени, в сопливой мути лирических отступлений и свободных ассоциаций, и важные события не акцентируются, а обтекаются этим потоком. Раскрывая щекотливую тему нетрадиционных отношений, Пруст ни на секунду не изменяет себе: те же пространные пассажи, то же нагромождение метафор, в которых можно потеряться, и те же внезапно выскакивающие изящные образы или фразы. Так, рассказывая о дипломатическом корпусе, где было рекордное количество педерастов, Пруст употребляет потешные выражения вроде «тлетворная пальма первенства»…
Не читали этого, да? Понимаю, до этого места редко кто дочитывает. Попытки раздуть значение Пруста в литературе напоминают мне попытки раздуть презерватив до размеров цеппелина. Не тянет он ни на гения, ни на писателя, ни на кающегося. Пруст лишён творческого дара и вовсе не исповедален. Его обращение к исповеди – последняя растрата, мёртвое эпигонство, транс самоиронии и фига в кармане.
Но почему этот человек считается писателем? Любой филолог-литературовед - историк литературы по умолчанию. И здесь мы сталкиваемся именно с феноменом истории литературы.
Начнем с начала. Жил в Европе графоман Марсель Пруст, педераст из богатой семьи, и писал многотомный неудобочитаемый дневник. За один свой роман-дневник он в 1919 году получил Гонкуровскую премию, ибо только богатый человек мог позволить себе что-то публиковать во время войны. Добавьте и то, что он писал о педерастии, что по тем временам считалось «прорывом».
Но знаменит Пруст стал только после смерти в 1922 году. Известность его возникает в строго определенных временных рамках: в период между двумя мировыми войнами. Проще говоря, в годы великой депрессии, когда мужчины не имели возможности заниматься литературой, а были вынуждены зарабатывать на хлеб насущный. Книгоиздательство во времена депрессии проседает первым: не хлебом, конечно, единым жив человек, но духом семью не прокормишь. Никто ничего не пишет, и издатели вынуждены искать авторов по двум условиям: с готовыми текстами и не имеющих наследников. И находят. У Пруста тонны исписанных страниц и нет детей. Сиречь, для издателя — никаких лишних роялти.
Литература это третьесортная, но при умении продавать даже сумерки и оттенки серого, Пруста выдали за непонятного и непризнанного гения и начали продавать. Дальше читатель попадал под магию массового гипноза. Сказать, что «король голый» под звон фанфар невозможно — никто не услышит.
И в итоге сегодня мы имеем искривленную систему литературных координат, истина всплывает только на переоценке третьего поколения. То есть, современникам — довольно равнодушны, первое поколение posthumum оценивает и восторгается. Второе — переоценивает и перестаёт восторгаться, третье — просто обесценивает и уценивает предмет былых восторгов...
