Я раньше работала в библиотеке. Ходили туда бесцветные старички и старушки, читали модные книжки. Обложки их были яркие и грязные, как маникюр уличной девицы. Если воспринимать тексты как еду, то Гоголь – это родниковая вода, Достоевский – грецкий орех, горьковатый, сухой и питательный, Тургенев – пирожное. А книги, которые пользовались спросом у наших читателей, я бы сравнила с муляжом яблока. Берешь в руки, хочешь откусить, но вдруг понимаешь, что есть его нельзя.
А был один, Темирбаев, любитель классики. Он приходил каждый день к открытию, набирал по 5-6 томов (больше мы не давали) и на следующий день приносил их обратно.
– Нельзя так часто ходить, - говорила ему заведующая.
– Почему?
– Вы не успеваете прочитать.
– Я все прочитал!
– Вы не можете прочесть шесть томов за одну ночь.
– Я прочел их, прочел! Дайте мне книг! Пустите меня! - он устремлял горящие глаза на библиотечные стеллажи, которые были отгорожены от таких посетителей деревянной стойкой.
Его пускали побродить между полочек, где он неистово листал страницы и жадно вдыхал книжную пыль. Когда Темирбаев подавал мне для записи выбранные экземпляры, руки его дрожали.
Я воспринимала его спокойно, а Римма Николаевна, наша заведующая, очень на него раздражалась. Ей казалось, что он «таскает» - так на библиотечном языке называлось воровство книг. А вот на кого я раздражалась, так это на Баранова.
Придет - потный, с одышкой. В складках его небритого подбородка засела старость. Не тот человек старый, которому много лет, а тот, кто перестал мыться и стирать свою одежду. Лицо в белесой перхоти, которая падает мне на стол. Когда Баранов возвращал книги, страницы их оказывались жирными, и между ними была как будто насыпана мука.
Возьмешься за них пальцами, так и почувствуешь мрак тесной кухоньки, где он сидит в грязном белье и ест горбушку хлеба с салом. Крошки падают на страницы, он переворачивает их сальными руками. Или что нужно было делать с книгами, чтобы они сделались такими? Римма Николаевна, наоборот, не испытывала к нему никакого отвращения.