Специально для Bookmate Journal Лиза Биргер поговорила с политологом, членом Совета по правам человека и знатоком русской и английской литературы Екатериной Шульман и выяснила, почему современное пуританство хуже викторианского, что списывал Толстой у Троллопа и почему не стоит размениваться на теплую человеческую ерунду.
Вы никогда не рекомендуете книги?
Ну что я, Опра Уинфри, что ли? Мне как-то даже стыдно. Я могу рекомендовать научную литературу, мне пишут: а скажите, моя деточка интересуется обществознанием, что ей почитать? Или там: я хочу тоже понять, как спасти Россию, какая бывает на эту тему литература? На такие письма я всегда отвечаю, и эти списки я посылаю людям, потому что это важно. Но это литература учебная и научная — то, о чем я могу судить. А художественное — кто любит попа, кто попову дочку, кто арбуз, кто свиной хрящик. Но главное — из каких соображений советовать, ради чего? Давайте я сейчас всем посоветую читать Шекспира, а потом Джейн Остин, а потом всего Диккенса в хронологическом порядке. А в перерыве можете читать Загоскина, Антония Погорельского и графа Соллогуба, и кто там еще мои любимцы. И будет вам счастье.
Вы воспринимаете современные социальные тексты как общественный диагноз?
Я не люблю этот способ чтения — еще Набоков завещал не искать в художественном тексте социологических деталей и объяснений социальных процессов. Для этого есть научные статьи и монографии.
Художественная литература важнее, чем то, что происходит с обществом. Этап пройдет и сменится другим, общество переменится, люди умрут, а литература останется.
Почему многие читают нон-фикшн?
Я часто слышу, что люди переходят на нон-фикшн или мемуары. Мне кажется это удивительным, потому что художественный текст сложнее. По сравнению с любыми воспоминаниями художественное произведение — это следующий уровень сложности. Мемуары — линейное повествование; даже когда они написаны писателем, все равно ему трудно уйти от хронологической концепции: родился, потом детство, потом вырос, состарился и скоро помру, но сперва напишу, что еще помню. У меня было тайное подозрение, что людей привлекает эта простота. Им становится сложнее с возрастом воспринимать многоэтажные художественные конструкции: интеллектуализированная версия бабушкиных разговоров на лавочке, только вместо соседей умершие, но «настоящие» люди. Но человеку просто так не скажешь, мол, ты перестал читать художественную литературу, потому что на тебя Альцгеймер постепенно наползает.
Я и сама, когда пытаюсь составить список прочитанного за год, вижу в нем много мемуаров, исторического нон-фикшна. Но художественная литература — высшее проявление человеческого духа. Нельзя сказать «я это перерос». Это все равно что сказать, что ты перерос свою человеческую сущность.
Вы публикуете списки прочитанного?
Еще чего. Это так же умно, как вывешивать список съеденного.
По какой-то причине этой зимой я купила и прочитала штук восемь сборничков, изданных одним православным издательством, святочных, рождественских и пасхальных рассказов русских писателей. Хорошенькие книжечки, в которых собраны дорогие моему сердцу русские писатели второго ряда с бесконечными рассказами о том, как кто-то на извозчике ехал зимой, чуть не замерз, но потом все-таки спасся и… и доехал. Вот на этот нехитрый сюжет я прочитала восемь или девять книжечек и получила огромное удовольствие. Вот как это объяснить кому-нибудь? Это невозможно опубликовать, потому что это будет выглядеть как картина клинического безумия. После этого контекстная реклама стала мне предлагать православные наряды, паломнические туры и церковное снаряжение.
Заодно перечла «Метель» Пушкина и убедилась, что в ней действительно бесконечно употребляется слово «поминутно», что и заметил Набоков. А также «Шинель» Гоголя, и в очередной раз убедилась, что он был совершенно гениален.
А из русского что любите?
Я люблю то, что называется не совсем справедливым термином «русская литература второго ряда». Первый ряд более-менее уже прочитан. Но есть густой подлесок русской литературы начиная от современников Пушкина и до самого конца. Плюс еще есть одна моя отдельная любовь — проза 20-х годов, написанная теми, кто был в советской России, и теми, кто уехал. Между Набоковым и Ильфом и Петровым или Набоковым и Грином бывает гораздо больше стилистического родства, чем принято полагать. Это тоже другой русский язык, революционизированный и с богатой метафорикой, причем с обеих политических сторон. Это обаятельная в художественном смысле эпоха при всей своей жутковатости, и я люблю ее авторов. Недавно открыла для себя, как выражаются в рекламах, Заяицкого, автора повести с маловероятным названием «Баклажаны». Или Сергея Ауслендера, родственника Кузмина, автора стилизованных повестушек, смутно напоминающих то Чаянова, то Булгакова.
Вы тайный филолог?
У меня нет филологического образования. Как это у Поупа в его «Опытах о критике»: «fools rush in where angels fear to tread» — «дураки бегут туда, куда ангелы ступать опасаются». Вот ангелы опасаются, а мы, счастливые дилетанты, вприпрыжку бежим и рассуждаем, о чем в голову взбредет. Поэтому мне позволительно время от времени публиковаться в журнале «Иностранная литература» — про Шекспира, или нахально читать лекцию в Ясной Поляне про троллоповские мотивы у Толстого. Ответственности никакой не несу, потому что своего брата-филолога другие филологи давно бы загрызли за такое, а меня они не трогают, ведь я не претендую ни на что.
Лекция Екатерины Шульман «Толстой и Троллоп: охота, адюльтер и выборы» 17 февраля 2018 года
Откуда у вас такая любовь к английской литературе?
Мы все в некоторой степени выращены англофилами. Мы все изучаем английский язык, читаем английские тексты. Читать я, как и все, начинала с «Алисы в стране чудес», и у меня до сих пор лежит книжка, в которой моей младенческой рукой карандашиком написаны над словами их переводы. Потом всем начинающим дают Оскара Уайльда, потому что он довольно просто пишет, у него английский очень правильный и прозрачный, и когда ты выучил пяток его любимых слов типа ivory или embroidery («цвет слоновой кости» и «вышивка»), то достаточно легко его понимаешь. Когда приезжаешь в город Лондон, чувствуешь себя так, как будто попал в любимую книжку. Я думаю, что так чувствовали себя образованные русские в XIX веке в Париже. Там тоже было все ложно знакомо. Ну а чем больше ты занимаешься чем-то, тем лучше у тебя это получается, чем больше ты читаешь, тем легче это становится уже не занятием для развития языка, а просто удовольствием. Вот Диккенс уже закончился, нового Диккенса нам не подвезут.
Кстати, мы зря думаем, что богоборчество и богоискательство героев бывают двигателями сюжета только в русской литературе. На самом деле все великие духовно-интеллектуальные потрясения второй половины — конца XIX века очень сильно отразились и в литературе англоязычной. Типичный викторианский герой — священник, который отказывается от места, потому что он больше не верит в бога или верит как-то иначе. Герой, который хочет посвятить себя спасению душ, а его сманивает что-то другое. Все эти страшные расколы между католическими симпатиями и некатолическими, различные течения внутри протестантизма, которые тоже людей заносят в разные сферы, — еще раз повторю, это не русская специфика.
«Анна Каренина» — английский, англофильский роман. Это становится очевидно, когда начинаешь читать английскую литературу того же периода. Школьное изучение литературы дает немножко ложную картину, выставляя русскую литературу очень изолированной, а она такой никогда не была. Она начинала с подражаний и заимствований, рецепции и переваривания французских образцов — этот процесс в своем развитии дал нам Пушкина. И она продолжалась в качестве составной части этого европейского литературного процесса, пока все это не обрубила советская власть.
Почему викторианская литература стала так популярна именно сейчас?
Почему викторианская литература вдруг стала людям ложиться на душу? Самый очевидный ответ — это эскапизм. Хочется чего-нибудь такого тихого и непохожего на нынешние реалии. Викторианцы понятны и не очень далеки: это уже промышленная революция, это урбанизированное общество, это не Шекспир, которого трудно понять, с этим социумом можно себя соотносить. Возможность соотнестись — второй напрашивающийся ответ. Третий, не такой напрашивающийся, — общественная атмосфера той викторианской эпохи, которая кажется подозрительно похожей на нашу. Это была эпоха бурных общественных дискуссий — была развитая пресса, общественно-политическая жизнь. Викторианцы жили под постоянным колпаком общественного внимания, и аморальный или недостаточно нравственный с точки зрения социума поступок мог довести их до самоубийства или эмиграции. В XX веке это казалось смешным и странным лицемерием, но в наше время все вернулось, и роль «княгини Марьи Алексеевны» выполняют социальные сети. Они, надеюсь, не доводят нас до самоубийства, но мы снова живем на виду, и все снова оценивают всех не только в пределах своего социального круга, как у викторианцев, а глобально. Что делает жизнь еще сложнее — викторианцы все-таки оценивали друг друга по параметрам, свойственным социальному слою.
Джентльмена не волновало, что о нем думает, скажем, дорожный рабочий, и дорожного рабочего не волновало, что о нем говорят в парламенте, потому что в парламенте о нем не говорят. А сегодняшнее наше общество равно прозрачно — эта сцена для всех, и каждый на ней имеет право высказаться о любом другом.
Мы читаем викторианцев, потому что это общественно актуальная литература?
Мне не нравится притягивание чего-то к актуальности. Я предложила вам несколько аргументов, но они не обязательно стоят за моими собственными симпатиями. Есть у меня еще одна тайная любовь, вот что точно надо читать в закрытом списке — это британские комедии времен Реставрации и позже, XVIII века. Наиболее известный у нас драматург этого обширного периода (если можно это считать одним периодом) — это Шеридан (поэт, драматург, автор пьес «Школа злословия» и «Соперники». — Прим. Bookmate Journal). Он более-менее известен, но у него было много современников и предшественников. Как жанр Restoration comedy (комедия эпохи Реставрации. — Прим. Bookmate Journal) — одни из самых похабных текстов, которые производила мировая литература. Но это очень смешно. Не думаю, что есть сейчас театр, который в состоянии поставить любую комедию времен Реставрации — сейчас и мольерова «Мещанина во дворянстве» трудно было бы ставить целиком, со сценой посвящения в мамамуши и возложением Корана на спину Журдена, м? Может, я преувеличиваю современное пуританство. Можно, в принципе, и тут найти актуальность и контрактуальность. Но разве дело в этом? Все-таки хочется продолжать верить, что мы читаем тексты ради их художественных достоинств. А не ради того, что мы их прикладываем себе к больным местам, и они у нас перестают быть больными, находим в них актуальность непреходящую или еще какую-нибудь теплую человеческую ерунду.
Почитать любимого автора Екатерины — Набокова — можете на полке «Не только "Лолита».
Книги, о которых говорила Екатерина, вы можете прочитать на Букмейте.
