…Вода всё-таки просочилась в сапог. Поделом, штопать надо было внимательней, дратву стягивать крепче. Кто же знал, что на мостовых подмётки станут так быстро стаптываться, прямо-таки гореть. Юрась понуро месил ногами стылую грязь, торопиться в землянку к Зайцу ему не хотелось. За прошедшую зиму он ещё отощал и вытянулся, как никогда став похожим на серого журавля. В руки намертво въелась сажа, спина начала сутулиться, большие коленки, казалось, обрели свойство цепляться за все углы. Он постоянно был голоден и очень редко ел досыта — Заяц не скупился на хлеб, но частенько вместо еды покупал кислое пиво, а последний кусок Юрась по деревенской привычке отдавал малышне.
Юрасевыми заботами все три Зайчонка пережили зиму, хотя младшая, Мыська, ещё кашляла по ночам. …По солнышку дай бог отогреется. Старший, Ходятка, уже вовсю вертелся под ногами в мастерской и клянчил пособить. Заяц разумно наставлял первенца, давал ему то пошлифовать готовую лунницу замшей, то подержаться за махонькие клещи, то облупить обожжённую глину формы. Одна беда — Юрасю он показывал немногим больше.
Повинуясь приказам мастера, ученик таскал воду, рубил дрова, торговался с углежогами за берёзовый уголь, разносил по домам горожан заказанные фибулы и обручья, следил за малышнёй, варил кашу, похлёбку и затируху, сам стирал немудрящие одежонки всему семейству. Была б у Зайца жена… но жениться мастер больше не пожелал, твердя «Злая жена — лютая печаль, разорение дому». Видать крепко допекла его покойница.
Несколько раз Юрасю поручалось делать восковые образчики для заготовок и самому придумывать узоры. Заяц объяснил, как плавят припой, как заливают форму расплавленной бронзой, как держать молоточек и «выколачивать» окалину и сажу со свежеотлитой вещи. Но ни к проволоке, ни к плетению ни к чеканке он Юрася не допускал — молод ещё. По пьяни хвастал, что знает секрет греческой эмали — надо только купить нужных пигментов, сложить особый тигель — и они разбогатеют. Юрась ему не верил. За эту зиму он сам зачерствел, покрылся окалиной — в городе люди злы, никому до соседей не было дела, а дурных, вороватых, лживых и жадных встретилось больше, чем за всю его прежнюю жизнь.
Так и нынче: дружинник Усыня заказал у Зайца серебряные обручья с пардусами ещё в сечень, в лютый мороз. За две седмицы заказ был готов, Юрась сам придумал узор и чистил потом тусклое серебро. Нынче кветень. В четвёртый раз Юрась бегал за платой. И в четвёртый раз схлопотал затрещину вместо куны. Ещё и от Зайца перепадёт, что с пустыми руками явился — в доме ни крошки.
Глядя в тусклую уличную грязь, Юрась поскрёб в затылке — не пора ли, как дороги подсохнут, возвращаться в Востраву? Он старший, мамка с братом не выгонят никчёмного, найдут краюху завалящую да место на лавке. Мастерить всякие жуковинья — хорошее ремесло, только подле кирпичного горна Юрась себя чувствовал так же, как и на пастбище — птенцом-подлетком с перебитыми крыльями… Обманки всё. Так однажды сестрёнка Лада пообещала поутру показать ему, мальцу, как в Солнцеворот жар-птица вылупляется из костра. Юрась ждал, не смыкая глаз, целую ночь — а с рассветом девчонка только посмеялась над ним.
Солнце тронуло лёгкими пальцами спину парнишки, прошлось по бледным щекам материнской лаской. В грязной луже отразились перевёрнутые облака и лоскут ясной просини. С высоты донеслось «Курлы, курлы» — это птичьи стаи возвращались от дальних берегов.
Юрась запрокинул голову в небо — под разорванным одеялом туч парили журавлиные клинья. Тёплый ветер разгонял серые клочья, высь на глазах раскрывалась немыслимой, весенней голубизной. Журавли окликали друг друга: До-мой! До-мой! …Даже если земные пути — это боль, грязь и холод, бессмысленный труд от рождения и до смерти, можно видеть, как кружат птицы, являя чудо полёта, возвращаясь после долгой разлуки. Даже если не будет других чудес…
— Хорошо, что ты смотришь в небо отрок. Мало кто глядит вверх. Люди пялятся под ноги, чтобы найти потери, оглядываются по сторонам, чтобы не упустить добычу или заметить врага, смотрят вперёд — в сторону большой цели. Редко кто поднимает голову, — глубокий, гулкий голос с нездешним приговором сдернул Журку с неба на землю.
Глянув на нежданного собеседника Юрась оторопел — он никогда не видел таких людей. Медовой смуглости лицо, перерезанное морщинами: зрелый муж, почти старец. Пронзительный взгляд угольно-чёрных огромных глаз. Сросшиеся на переносице густые брови. Чёрные, обильно посеребрённые сединой кудри до плеч. Длинная, безупречно чистая одежда тёмно-зелёного цвета, длинные рукава. Руки старше лица, пальцы чуть-чуть дрожат, кисти покрыты цветными пятнами, ногти обломаны.
— А зачем смотреть в небо? — брякнул Юрась и умолк, поражаясь собственной глупости.
— Чтобы видеть и чувствовать красоту. Человек создан по образу и подобию божьему, но искусами и мучениями искажается образ и подобия зачастую не различить. Глядя небо или море или иное из божьих чудес, замечаешь прекрасное и в человеках. Передать силу чувства удаётся лишь познав силу чувства… Ты скорбел когда-нибудь, отрок?
— Да, — кивнул Юрась. Он понял, что незнакомец говорит о настоящей беде, а не о детских обидах.
— Будь ты изографом, мог бы написать истинно скорбящий лик.
— Что значит изограф?
— Человек, который пишет иконы. Божьи лики, страсти Христовы, вознесение Богородицы, ангелов у мамврийского дуба, мучения и торжество святых. Ты, отрок, знаешь, кто такой был Христос?
— Я крещёный, — улыбнулся Юрась.
— Кто такой Христос, ты знаешь? — голос незнакомца стал грозным.
— Сын бога-отца и девы Марии, распятый за наши грехи. Христос нас спас. Если не лгать, не воровать, не пре… при… чужих жёнок и девиц не поять и молиться каждый день, попадёшь в рай. А будешь грешить — сгоришь в аду, как Иуда и Каин.
Подняв глаза к небу, незнакомец произнёс что-то на чужом языке. Юрась не понял ни слова, но подумал, что он или молится или сердится.
— В церкви бывал?
Юрась задумался:
— Два раза. Когда мальцом с тятей в Витебск ездил. Деревянные срубы с крестами, а внутри всё свечи горят — светло, как днём. Мне шести зим ещё не было, а до сих пор помню.
— Грамотен ли ты, отрок, боюсь даже спрашивать нет нужды, — незнакомец слегка улыбнулся, — как тебя звать?
— Юрась, а кличут Журкой.
— У нас с тобой одно имя, — улыбка изографа стала шире, — я Георгий, по вашему Гюрга, Юрий. Покойная княгиня Ольга попросила у византийского василевса Константина людей, знающих как поднимать и расписывать церкви, творить иконы. Среди прочих избрали меня, и уже двадцать лет я благодарю бога за этот выбор. Здесь у вас, среди руссов, христиане ещё не разучились верить… В Полцке я пишу иконы для храма Иоанна Предтечи, а когда завершится постройка, буду работать фрески. Хочешь взглянуть на мою мастерскую?
Хочу ли? Георгий был самым странным из виденных Журкой доселе. С бабой Ясей всё просто — ведьма ведьмой, попадись ей Юрась в другое время, могла бы так же спокойно изжарить его в печи. А этот высокий загадочно говорящий и-зо-граф был из вятших людей, облечённых властью и пониманием. Что ему до ничейного мальчишки?
— Мой дом под стенами детинца там, где селятся приезжие гости. Хочешь — ступай со мной. Нет так нет, — завершив разговор, Георгий подхватил полы длинного одеяния, развернулся и неторопливо пошёл к крепости.
Юрась увидел, как исчезает в толпе зелёная ткань, и понял, что никогда себе не простит, если потеряет этого человека.
— Георгий, подожди, я уже иду! — крикнул он и пустился следом.
Шли они вправду недолго. Георгий молчал, думая о своём, Юрась не стал навязываться беседой. Дом Георгия, двухэтажный, крепко срубленный, с резным крыльцом и медной ручкой на двери выглядел почти обыкновенно — хоромы купцов-греков смотрелись куда богаче. В сенях было темно, у стены стоял ряд белых досок. Из глубины дома пахло деревом, смолой, льняным маслом, мёдом и ещё какими-то незнакомыми Юрасю вещами. Георгий аккуратно снял сапоги, вдел ноги в туфли без задников. Юрась тоже скинул свои опорки и остался босиком, поджимая грязные пятки. Плотный беловолосый парень на вид чуть старше Юрася, появился из внутренних комнат, забрал у Георгия плащ, покосился на гостя и отправился на крыльцо — скорее всего чистить одежду.
— Пойдём, не бойся, — позвал Георгий. Похоже, его забавляла диковатая робость отрока.
Юрась покорно вошёл в большую горницу. Сквозь затянутые чем-то блестящим окна щедро проникал свет. У дальнего конца горницы ещё один парень Юрасевых лет аккуратно бил яйца в две мисочки, разделяя белки и желтки. Одна стена была сплошь увешана досками, только расписанными. Другая — затянута огромным сшитым из нескольких кусков холстом, на котором углём был намечен контур словно бы идущего по облакам мужчины с протянутыми в благословении руками. Юрась прошёлся вдоль досок, боясь прикоснуться к ним пальцем.
Он не думал, что человеческое лицо можно изобразить живым. Чтобы глаза смотрели в самую душу, на губах возникали скорбные складки, руки сжимались от боли или тянулись утешить. Что небо можно нарисовать синим, холмы зелёным и жёлтым, кожу тёплой. Что с поверхности высохшей деревяшки живая женщина может прижимать к груди своё дитя и сиять материнской любовью. Ощущение невероятного — как если бы журавли вдруг слетели с небес поглядеть, что за парень который год провожает стаю глазами. Юрась не понимал происходящего, у него не хватало слов, но разрозненные нити его пёстрой жизни наконец-то сложились в единственно мыслимый, чёткий узор. Случайно задев стол он прикоснулся пальцем к плашке с голубой-голубой краской. Растёр её между пальцами, провёл по рубахе, завороженно следя за линией цвета. Это просто. Берёшь и рисуешь, делаешь дерево или тряпку живым настоящим небом, с журавлиными клиньями в кружеве облаков.
— Что это?
— Венецианская лазурь. Её привозят из далёкого итальянского города. Тебе нравится? — глаза изографа потеплели, лицо будто помолодело, — я знал, что тебе понравится, мальчик мой. Хочешь попробовать? Скопируй любую икону.
Георгий взял белую гладкую доску, уголёк, тряпицу и протянул Юрасю. Парнишка молча сел прямо на пол и начал рисовать, водя угольком по доске. Прошло сколько-то времени, в горнице стало темней, Георгий уходил и возвращался. Наконец Юрась встал, пошатываясь, и протянул изографу копию Богородицы.
— Лучше не сдюжу.
Георгий внимательно осмотрел доску, поводил по изображению ногтем.
— Для первого раза — неплохо. Очень неплохо. Пойдём-ка к трапезе, там и поговорим.
За не слишком роскошным, но сытным ужином Георгий расспросил Юрася: кто таков, откуда родом, кто честные родители, как попал в Полоцк и как стал учеником Кривого Зайца. Юрась не таил ничего — ни несчастной смерти Олелько, ни леченья у ведьмы-ведовицы, ни скверных мыслей бросить мастера и вернуться в родную деревню. Георгий качал головой сочувственно. «Спорящий с владыками мира сего подобен бабочке, решившей воевать с бурей — оба будут нещадно сокрушены».
— А от Зайца твоего, мальчик, тебе и так придётся уйти — журавлёнку не место в заячьей норе. Но скажи сперва — готов ли ты постигать всю науку изографа от азов. И не только искусство письма по дереву и штукатурке. Истинному изографу важно истинное понимание сути вещей и предметов, чтобы он выводил Богородицу, а не пошлую бабу и мог отличить Иоанна Крестителя от Иоанна Златоуста. Подмастерья мои — вот они. Белокурый — Василий, хмурый — Лев, есть ещё Кош, он немой. Они хорошие мальчики и стараются изо всех сил…
— Почему же ты хочешь учить меня? — наконец-то решился спросить Юрась.
— Тридцать пять лет назад в порту прекраснейшего из городов мира великий изограф Афанасий Калакир встретил босого мальчишку, который пробовал нарисовать море углём на доске от разрушенной лодки. Он взял сироту с собой в монастырь святого Николая и научил всему, что знал сам: искусству растирания красок, канону иконописания, грамоте греческой и латинской, философии и пониманию красоты. Он был прав. Я, по-моему, тоже не ошибаюсь. Ты ведь хочешь рисовать, Юрий?
— Да. Хочу, — Юрась насупился, — только не дело от мастера уходить, я у него семь лет обещался учиться. А то буду как тот Иуда.
— Мы найдём способ договориться с мастером так, чтобы никто не остался в обиде, — пообещал Георгий.
— Тогда согласен.
Подмастерья поочерёдно поднялись из-за стола и подошли к Юрасю знакомиться. У Василия был неприятный, какой-то ощупывающий взгляд, блестящие, жирные губы и чересчур мягкая ладонь. Лев показался простаком и угрюмцем, но смотрел прямо. Георгий тоже поднялся и прочитал небольшую молитву на том же звучном языке — как оказалось, по-гречески. Поход к Зайцу можно было бы отложить до утра, но Юрась настоял навестить мастера тотчас — чтобы одноглазый не думал, будто ученик убежал с платой за чужой труд.
На удивление, златокузнец не стал поднимать шума, попросил только в полную собственность те узоры и формы, которые Юрась вылепил. Величественный Георгий добавил пару нездешних круглых с дырочками монет — на сладости детворе. Малышня разревелась, поняв, что дядько Журка уезжает от них насовсем, пришлось пообещать, что будет их навещать и нарежет Ходятке корабликов из сосновой коры, а Малушке и Мыське привезёт леденцов с ярмарки. Вещей у Юрася оказалось немного — сапоги он стоптал, полушубок от сырости покоробился, а остальное уместилось в той же тощей дорожной суме.
Место для спанья ему выделили в маленькой горенке, на полатях с тремя остальными подмастерьями. Кроме них с Георгием в доме жили ещё две холопки — старуха с дочерью. Они заведовали припасами, кушаньем и питьём, содержали в чистоте дом и одежду, только в мастерскую им был вход заказан. Василий посоветовал с ними не ссориться, порядки в жилище не нарушать, к трапезе появляться в срок, выучить хоть бы важнейшие молитвы и помнить, кто отныне самый младший среди подмастерьев. Юрась не спорил — он встречал семнадцатую весну и действительно был самым младшим.
