Анна Павлова. Танцующий бриллиант или ожившее вдохновение.

Строгая Вазем всегда особо выделяла Павлову – черноглазую, худенькую, особо беспокоилась за нее,настаивала на том, чтобы она пила рыбий жир, и была очень требовательна в балетной технике – добивалась от ученицы твердой постановки ног – пятки в вывороченном положении, с вытянутыми носками, и «говорящие» руки – плавные, мягкие движения, в такт звукам музыки, что требовало большого внимания , но Анечка легко с этими требованиями справлялась: ее слух был абсолютным. Занятия в балетных и учебных классах длились по восемь с лишним часов в день. Вставали в восемь утра, по звуку медного колокола. Обливания холодной водой, обязательная молитва, завтрак. Уже в девять утра начинался первый урок танца. В двенадцать часов дня у воспитанников был второй завтрак – кофе с белыми сухарями, затем – прогулка на свежем воздухе около часа. После – снова учеба, но уже - в образовательном классе. В четыре пополудни – обед. После него - уроки музыки, репетиции, дополнительные занятия хореографией, особенно, если предстоял императорский спектакль, с посещением театра особами царской фамилии. В девять вечера звонил колокол, начиналась подготовка ко сну, а в половине десятого все должны были быть в постелях. Так было изо дня в день, с редким разнообразием рождественских и пасхальных каникул, когда воспитанницы и воспитанники разъезжались по домам. И девочки и мальчики занимались всегда отдельно, только занятия хореографией велись общие, но во время их учащимся категорически запрещалось говорить друг с другом. Приходилось усердно осваивать мимику жестов и язык взглядов. Особо живые и темпераментные ученицы, такие, как Малечка Кшесинская, сердились на такое «пуританское воспитание», иногда шутливо жаловались родным, но Анечка Павлова, неизменно погруженная в себя, как то легко, непринужденно переносила все тяготы запрета, ведь ни с чем несравнима была для нее радость танца, в котором она могла подчинить себе не только свое собственное тело гибкое и грациозное, но и дыхание зрительного зала. Оно тоже становилось подвластным ей! Уже со второго года обучения маленькая Павлова познала это несказанное волшебство большой сцены, секрет ее магии, нередко участвуя в вечерних спектаклях, небольших дивертисментах и вставных номерах – вариациях, которые были столь модными в балете.

Этот Дар Вдохновения, мгновенный и летучий хорошо чувствовал и улавливал в ней и Мариус Петипа и Павел Гердт и Михаил Фокин, в паре с которым она выступала много лет, и который поставил для нее ее бессмертного «Лебедя» и «Стрекозу»… Часто, несмотря на просьбы педагогов и партнеров, она никак не могла повторить ряд блистательных па, которые на ходу придумывала во время своих репетиций и занятий. Она в изнеможении падала на стул, и говорила , уставившись на потрясенного ее блистательной импровизацией Петипа: «Мариус Иванович, милый, я так больше не могу! Давайте, я попробую по - другому?» Она вскакивала, порхала мотыльком, пробовала еще и еще, и каждый раз это была новая лавина движений, фейерверк, огненный всплеск, какой то «портрет» Души,на мгновение выглянувшей из глубин ее хрупкого, невесомого тела ! Рисунок ее танца никогда не повторялся! Ей, как педагогу, потом чрезвычайно трудно было иметь учениц, потому что они никогда не могли в точности повторить тех ее танцевальных движений, которые она и сама могла не помнить через секунду – другую. На все «неумения» учениц она мгновенно раздражалась, вспыхивала, сердилась, тут же понимала что это бессмысленно, виновато улыбалась, обнимала провинившихся, и начинала свой урок заново, все и всем терпеливо объясняя и показывая, но рисунок танца был уже… неповторимо другим. Одна из ее подруг и преданных последовательниц, Наталья Владимировна Труханова позже вспоминала с искренней горечью: «Как мне всегда было жаль, что я не могла зарисовать ее Танца! Это было что - то неповторимое. Она просто жила в нем, иначе не скажешь. Она была самой Душою Танца. Только вот вряд ли Душа выразима словами..!» Впрочем, студия, ученики, классы, уроки, белая палка станка, белый рояль, - все это было много позже, уже в заграничном житье - бытье балетной звезды, после 1911 года, а пока Анна Павлова продолжала много выступать на Петербургской сцене и все чаще знатоки балетного искусства рукоплескали ей и называли ее «наследницей романтической школы балета, зеркалом бессмертной Марии Тальони». В 1902 году она получила звание второй солистки, в 1905, мятежном - балерины. Блистательно, всегда с особым пылом танцевала Павлова на сцене Мариинки, в Киеве и Варшаве любимую свою Никию в «Баядерке» Петипа в паре с Нижинским, и зрители с удивлением отмечали про себя, что видят на сцене именно страдающую, трагически любящую, страстную индийскую девушку - танцовщицу а не некую балерину «госпожу Павлову - вторую», как ее некоторое время называли в театре.(Была еще и некая, безвестная нам, Павлова – первая! – автор.) «Жизель» Адана была поставлена Мариусом Ивановичем Петипа, по просьбе Кшесинской, специально с тонким расчетом на Павлову, которая одна умела создавать на сцене «эфемерные, трагично – романтические, бестелесные создания, будто парящие в воздухе» (М. Кшесинская. «Воспоминания».) Душа, упоенная и сраженная любовью, безраздельно царила в танце Павловой. Совершенство техники, уже освоенной, отступило на второй план. Душа. Это было необычно, ново. Это - потрясало. Приводило в восторг. Восторженно говорили о «новом дыхании русского балета». Искусственно - вычурная техника итальянских балерин, ангажированных некогда ежегодно Петербургским театром, медленно отходила в прошлое. В балетном танце все сильнее просыпалась и начинала властвовать Магия чувств. То, что неизменно притягивает и привораживает. Из простой балерины – танцовщицы с заученными характерными па Павлова стремительно вырастает в великую артистку, истинную жрицу балетного искусства. Но продолжает прилежно, истово, словно новичок, учиться у прославленного маэстро Чеккети, у Евгении Павловны Соколовой – старейшего педагога Мариинского. Боится хоть на несколько минут опоздать на репетицию, Она балерина, блистающая в «Жизели», и заставлявшая публику плакать, от танца с кинжалом в сцене безумия в роли простой деревенской девушки, легко краснела и смущалась от любой, малейшей похвалы или критического замечания Евгении Павловны Соколовой, строго ставившей искусство на первое место, а все «прихоти» частной жизни - на второе. Соколова считала, что такая талантливая балерина, как Павлова, должна полностью посвятить себя танцу, принеся все в жертву лишь ему. Павлова словно впитала в себя жесткое кредо Соколовой, словно и не замечая этой его мучительной жесткости. И никто никогда не узнал доподлинно, сколько страданий на самом деле принесло ей это, глубоко выстраданное ею, правило первостепенной жертвенности искусству! До изнеможения занималась Павлова в балетной студии, в своей новой петербургской квартире с окнами на замерзшую Неву, куда она перевезла мать и бабушку. Изнурительные экзерсисы ее были бесконечными, казалось, что балерина не отдыхает, не спит, и напрочь забывает о еде… Но нет, иногда она не забывала о небольших удовольствиях и развлечениях. Анна, вообще, была порывиста, вспыльчива, импульсивна, экзальтированна, могла, например, внезапно приказать затянуть весь пол своей домашней студии, с огромным портретом Марии Тальони на стене, голубым бархатом, украсить цветами, и устроить в ней чаепитие для своих подруг или учениц. Или же - за два часа до генеральной репетиции - уехать кататься в санях на рысаках по заснеженному озеру. Молниеносно проиграть крупную сумму денег в рулетку в Монте – Карло, чтобы выручить впервые сделавшего ставку игрока – юнца. Подарить нищенке на улице платок со своего плеча или теплую муфту. Анна до самозабвения любила природу и всюду, куда бы не приезжала, разводила хотя бы маленький сад, парк, в которых вскоре беспечно щебетали яркие птицы и дивно расцветали самые нежные и прихотливые растения. Образец такого чудного «райского уголка, устроенного руками балерины – ее дом в Айви - хауз, в Лондоне, с прудами для ручных лебедей и фламинго. Но стоило Павловой хоть ненадолго покинуть обжитое место, как посаженные ею цветы начинали хиреть, заболевали и увядали до срока, словно от тоски по посадившей их легкой, любящей руке. Характер же самой Анны Павловны отнюдь не был легким, несмотря на всю ее воздушность и эфемерность, притягательную женственность служившую образцом для многих Человека, которого она самозабвенно любила, который был ее самым преданным и горячим поклонником, верным импресарио и весьма заботливым мужем, - хоть и тайным - с 1911 года ! – Виктора Эммануиловича Дандре, сына обрусевшего французского эмигранта, сенатора, надворного советника, члена петербургской городской думы, аристократа и успешного в те годы в России коммерсанта, Анна Павловна много лет мучительно терзала бесконечными перепадами своего настроения, молчаливой погруженностью в себя, притворною холодностью и всепоглощающей преданностью своей лишь единственно Святому для нее на свете – искусству, танцу, сцене, театру, балету, публике. Но Дандре, раз и навсегда ошеломленный ее талантом, (они повстречались у случайных знакомых зимою 1904 года - автор.) силою ее искусства, прощал ей многое, неизмеримо больше возможного в отношениях мужчины и женщины, прощал ей почти все, ибо знал истинную цену сокровищам, которые таила в себе ее Душа гениальной артистки. Перепады же настроения обожаемой им женщины , столь мучавшие всех окружающих ее, не исключая и матери, Дандре всегда терпеливо объяснял себе и всем вокруг грузом невероятного эмоционального напряжения, под гнетом которого она постоянно жила. Ее упорное самоистязание в работе доходило до того, что Павлова выходила на сцену с температурою, совершенно больная, даже и с растянутыми упражнениями связками, со сломанною ногой, как это было, например, во время гастролей в США. И представление шло всегда, как ни в чем не бывало, Анна Павловна танцевала в полную силу, считая, что отменить спектакля из – за болезни артиста нельзя, ведь зритель пришел увидеть на сцене тот или иной образ, и он должен увидеть то, что ожидает, а внутренняя жизнь и драмы сердца артиста зрителя никак не должны касаться! Танец, искусство, существуют помимо жизненных тревог, оно несет прекрасное, а прекрасное побеждает тлен и суетность! В сущности, Павлова танцевала, как дышала, она не мыслила жизни без танца, и не умела ничего иного в жизни, кроме как – танцевать! Мудрое, гениально одаренное дитя, она интуитивно и горько знала, что, вообще, век танцовщицы - недолог, что такое искусство всегда быстро и неблагодарно исчезает из памяти людей… Быстрее чем живопись или литература, музыка или скульптура, увы! И, возможно, чуткая к неизвестному грядущему балерина просто - напросто пыталась скрыть острое отчаяние от осознания мимолетности времени и жизни в этих, непонятных на первый взгляд, пугающих, неровностях настроения, капризах, вспышках гнева, мгновенном переходе от радости к слезам и – наоборот! Она сама от неровности своей страдала невыразимо, ведь окруженная людьми и заботами любимого, все равно чувствовала себя непомерно одинокой! Лишь в танце забывалась…. В самосжигающем, сумасшедшем ритме своей работы, где почти никогда не оставалось места отдыху! Всего то и жил в ней, что неразгаданный в глубинах тонкой Души подсознательный страх ухода времени - вечный спутник каждого истинно талантливого, творческого человека, к которому примешивался еще и просто интуитивный страх женщины, боявшейся старости. Очень красивой женщины. И очень сильной внутренне. И странно - беззащитной. Как все таланты. Так просто. Так легко. Так понятно. Так, по человечески, простительно. Но.. Но, увы, земные, нетворческие люди, посредственности, не лишенные подсознательной, усиленно скрытой - и оттого - то, особо живучей! - зависти, плотным кольцом окружавшие Павлову, где угодно, хоть на краю Земли, упорно считали ее эксцентричной, взбалмошной особой, немного «не в себе», истово жалели преданного Дандре, одарившего ее, «капризную диву», трогательной заботой и опекой, то и дело крутили пальцем у виска при виде балерины, писали желчные мемуары, давали пространные непонимающие интервью в газетах - создавали канонический образ «невыносимого гения балета», одним словом! И именно с их – то «легкого пера», от Павловой иногда поспешно, с осуждением, отворачивались знакомые, владельцы заграничных театров, артисты собственной труппы, предприимчивые импресарио и даже сам С. Дягилев, чьи «Парижские сезоны» из – за недоразумений с оплатой, которые тот счел всего – навсего – «дамским капризом», она должна была покинуть. Увы! Мир страстей людских вечно мал и малоизменен, в могучем потоке времен, что тут можно поделать! Лишь «преданный Victor», - как звала его Павлова, - оставался неизменно с нею, и, невзирая ни на что, яростно и всячески защищал тайную свою супругу и Возлюбленную от косых взглядов, не жалея времени, все сильнее и сильнее погружался в дела ее маленькой труппы, сначала в десять, а потом и в шестьдесят человек; распостранял билеты, заключал контракты, нанимал артистов и костюмеров, договаривался с дирекциями театров по всему миру о ее гастролях, тщательно подыскивал удобный для нее дом на любом конце Земли, любовно обустраивал студии для занятий, особенно, когда началась жизнь Павловой за границей, с того самого, знаменательного для них обоих 1911 года! Докучливым же до мелких сплетен людишкам сдержанный, изящный аристократ, разорившийся коммерсант, - спасенный некогда любимой им артисткой от страшной долговой тюрьмы в России только огромными кабальными и долголетними контрактами и бесконечными гастролями по миру -, (* за неполных десять лет, начиная с 1911 по 1921 год, Павлова, по условиям этих контрактов, объехала более двадцати стран мира и выступала в самых неподходящих для изысканного театрального танца условиях: на открытой сцене, под дождем, на аренах цирка, в варьете! Истинную причину «бешеных» турне Павловой мало кто знал и понимал. Приписывали все ее непомерной жажде славы и денег! – автор.) уже давно не пытался ничего объяснять в ответ на всевозможные немые вопросы после очередной «домашней истерики» Павловой. Просто вздыхал и разводил руками. В его душе жила одна тайна, которую простым обывателям, было не так легко понять. Однажды, еще в России, он увидел Анечку Павлову в танце, на сцене. И тотчас почувствовал на своем лице дыхание Гения. Через двадцать, тридцать и даже – пятьдесят! - лет он мог тонко, в подробностях, описать каждый оттенок ее движения в том, давнем, танце, каждую складку ее туники, мимолетную складку лба, выражение огромных «васнецовских», глубоких глаз.… Это ли не чудо?! И надо ли было тут еще что – то пояснять?! Ей прощалось – всё. За то что она - просто была Собою. И потом, она всегда так мило просила извинений… ___________________________________________ Ему, Дандре, мужу и импресарио великой Павловой, бесспорно, жилось нелегко в ее тени, но эту свою жизнь, освещенную отраженным светом маленького, хрупкого, женственного Гения танца, он ни за что бы не променял ни на какую другую, ибо видел в ней истинный смысл – он ведь деятельно помогал искренне Любимому им человеку. А многие ли из нас могут вот так похвастаться обретенным, пусть и в зрелые уже годы, истинным смыслом существования? Боюсь, что нет. Сознавая значимость делаемого им, Дандре перебарывал свою частую обиду, раздражение, усталость, глухую ревность к Мордкину, Фокину, Маркову, Альджебранову – партнерам Анны по танцу в труппе и – даже к самому главному своему сопернику: «мсье Балету»; и снова устраивал во время гастролей все так, что пера на шляпке Павловой не касался и малейший ветерок мелочной житейской заботы. Балеринам в ее большой в те годы труппе всегда исправно выплачивались жалованье, больничные и отпуска, страховки и премии, «за счет администрации» (т. е Павловой и Дандре и сборов от спектаклей – автор.) приобретались многочисленные прекрасные костюмы и декорации, заказывались удобные номера в гостиницах и обговаривались все детали концертов, но, при всех сложностях балетного бизнеса и невероятных перепетиях неудобной, нервной гастрольной жизни, Виктор Дандре всегда и неизменно оставался улыбчивым, подтянутым галантным педантом с нафабренными усами и мягким выражением задумчивых карих глазах, с неизменным обожанием следивших за каждым шагом обворожительной Анны Павловны. Он, казалось, не видел никого в мире, кроме нее, а она ….. Ей было совсем некогда оглядываться назад. Она словно стремилась своим обворожительным танцем околдовать весь мир. Публика везде встречала ее овациями. Вот как писал о ней один из современников и многолетних партнеров по сцене, Лаврентий Новиков: «Обаяние ее личности было настолько велико, что в каком бы танце она не появлялась, она производила на публику неизгладимое впечатление. Этим до известной степени и объяснялся тот факт, что ее репертуар состоял из спектаклей, в которых не было ничего новаторского. Павлова не задавалась целью создать нечто сенсационное – онас сама была сенсацией, хотя вряд ли это сознавала. К чему бы она не стремилась, она все оживляла своим обаянием и искренностью!» Ф. Лопухов, один из учеников балерины, вспоминал позднее: « Павлова – великая художница, потому что ее героини обладают каждая своей темой, говорят по своему о жизни – тоскуют о ней или безгранично радуются, так, как это думает сама Павлова. Когда сейчас говорят «Павлова», вспоминают «Умирающего лебедя» Михаила Фокина, которого тот поставил лишь для нее, с ее удивительной манерой выразительно передать русскую грусть – мечту. В конце концов, их – лебедя и Павлову – отождествляют. Напрасно! Павлова воспевала, радость больше, чем горе; тема счастья, а не страдания была ее главной темой. Павлова проявила себя как великая лирическая актриса, прежде всего. Если искать сравнения в мире драгоценных камней, то ее следует признать истинным бриллиантом голубой воды!» Восторги росли, а бриллиант голубой воды ничуть не мутнел с годами. Павлова оставалась все такой же требовательной, безжалостной к себе. Интуитивно чувствуя дыхание нового времени она без устали искала свежие тропы в балетном искусстве, обновляла старые миниатюры, поставленные для нее еще Михаилом Фокиным: «Шопениану», «Сильфиду», «Осенние листья», «Маки». Интересовалась она и авангардным притягательным танцем талантливой американки Айседоры Дункан, не раз приезжала к ней в студию, но сама продолжала неустанно пропагандировать неувядающее искусство русского классического балета везде, где только могла и где хоть чуть – чуть позволяли условия быта! Самозабвенно выступала Павлова в школах маленьких американских городков в далекой провинции, перед мексиканскими пастухами, жителями горных индийских деревушек. Мексиканцы бросали в знак восхищения к ее ногам свои сомбреро, индусы осыпали ее цветами лотоса, сдержанные шведы огромной молча провожали ее карету до самой гостиницы, после выступления в Королевском оперном театре, голландцы столь любили ее, что вывели особый сорт тюльпанов и назвали его «Анна Павлова». Ее странную жизнь в танце можно было бы назвать подвигом. Так ее потом и назвали. Но она вовсе не воспринимала ее как подвиг. Она просто жила. Не старела ни в сорок пять, ни в пятьдесят. Она словно готова была вечно танцевать вместе со своею труппой, обожавшей в ней все: стиль одежды, шляпы, туфли, поведение, срывы, капризы, походку, манеру говорить и смеяться и трогательно оберегавшей ее, словно своего любимого звездного ребенка… Ребенка. Она им и была, ребенком, очарованным с детства балетом. Не собиралась умирать, для нее смерти не существовало, ведь она сумела остановить время в изящном беге по сцене, в медленном грациозном па своего неповторимого «Лебедя», в романтическом кружении прозрачной Сильфиды, в медленном танце грациозно - безумной Жизели. Даже уходя навсегда, в хмурое утро 23 января 1931 года, в жару и горячечном бреду неожиданной, и, казалось, пустячной инфлюэнцы, резко осложнившейся быстротечным воспалением легких, она не осознавала всей категоричности своего ухода… В своем лихорадочно – пылком предсмертном воображении хрупкая Павлова всего лишь готовилась к очередному выходу на сцену. . Ее последние тихие слова в бреду были обращены к костюмеру собравшейся у постели труппы: «Приготовьте мой костюм Лебедя!» Даже и к Смерти своей Великая балерина пришла – танцуя. Ведь именно это, единственное в своей жизни дело Анна Павловна Павлова умела делать поистине блистательно!. Увы, ничего другого, на взгляд простых смертных, ей даровано Небесами не было…