***
Мистический роман, основанный на реальных событиях.
2016 г.
В семидесятых годах прошлого века, в заболоченных глубинах ленинградской области, потерялась пожилая женщина. Попытки односельчан ее найти на ближайшем болоте ни к чему не привели. Старушку удается вернуть домой после, при весьма странных обстоятельствах, в результате которых начинается чреда необъяснимых явлений, связанных с местными культами и верованиями о самопогребениях чуди. В основе сюжета романа лежит настоящая, детально воссозданная история. Большинство описываемых событий – реальны. Имена героев книги и названия мест изменены, дабы не нарушать покой, поныне царящий в этих краях.
Отдельная благодарность Котам бабы Нюры.
Памяти Б.Д., а также всех почивших на Либежгоре посвящается.
Глава 1
Мне вновь было 7 лет. Я проснулся ночью у бабушки, но рядом никого не оказалось. В полумраке едва различался ковер на стене старенькой, уже обветшавшей избы. Что-то неясное витало в воздухе, чувствовалось какое-то напряжение. Я медленно поднялся с кровати и зачем-то оделся. Нечто в подсознании словно подсказывало мне, что я должен одеться и идти. Куда идти? Что вообще происходит? Такое странное и вместе с тем очень знакомое ощущение.
Я чувствовал его и раньше, когда мне приходилось вставать рано утром, часов в пять, чтобы помочь маме собрать заранее приготовленные вещи и отправиться на вокзал. Точно так же темно, так же тихо, холодно, мы разговариваем шепотом, словно боясь спугнуть что-то в ночи, а потом в полной темноте идем полусонные к платформам, и ожидание какого-то важного события занимает наши мысли. То же самое ощущение, будто нечто очень важное происходит этой ночью, но в этот раз меня не разбудили. Никого нет рядом.
Мое внимание привлекли гладко застеленные кровати и собранный диван, словно никто и не ложился спать, или же все давно встали. Хотя я точно помнил, как мы все ложились спать вечером. Я, моя мать, бабушка и тети. Но никого не было... Они встали, заправили кровати и куда-то ушли, решив меня не будить. Это было подозрительно. Чувство тревоги нарастало: я знал, что случилось что-то серьезное. Что-то невероятно важное произошло, пока я просто спал. Но я не мог вообразить, что такого могло произойти, чтобы все мои близкие при этом решили оставить меня дома одного. Это не укладывалось в моей голове.
Я встал с кровати, заглянул за шторку, которая отделяла спальню от всей остальной избы, и увидел, что из избы были вынесены все напольные ковры и половики, словно кто-то затеял помыть полы. Глубокой ночью. А на старом трюмо стояла свеча. Тревога превращалась в легкую панику. Я быстро схватил куртку, натянул на ходу сапоги, и отворив тяжелую дверь в коридоре, выскочил на улицу. На улице было холодно и темно. Изо рта шел пар.
Только когда я вдохнул полной грудью холодного ночного воздуха, меня настигла странная мысль о том, что двери дома были заперты изнутри. Значит, они дома? Нет, не дома, не дома, что-то происходит здесь, на улице. Я точно это знал: какое-то безотчетное ощущение несмотря на очевидную невозможность этой ситуации. Они заперлись в доме, а потом вышли через задний двор? Ерунда! Неважно, я знаю, что все они здесь, где-то здесь. Что-то знакомое: я помню, так уже случалось раньше. Сейчас что-то начнется, я точно помню, все это уже было.
Я оглянулся. В осенней ночи едва можно было разглядеть соседние дома и огороды, в окнах было темно, но я чувствовал, что во всех этих избах с занавешенными окнами сейчас происходит то же самое. Там убрано, и там никого нет, а двери их заперты изнутри. Я не помню, сколько простоял в раздумьях, но через некоторое время на дороге показались огни, а вслед за ними стали видны очертания идущих людей. Да, так и есть, я это уже где-то видел. Спустя доли секунды, показавшиеся мне бесконечно долгими, я смог понять, что это не просто несколько человек, а толпа, огромная колонна людей, идущих по дороге в мою сторону. Их было так много, словно вся деревня собралась в этот момент здесь. Я был в этом уверен – неизвестно почему. Смутное понимание происходящего медленно вкрадывалось в мое сознание.
Они приближались ко мне, и я уже мог разглядеть, что в руках они несут иконы кресты и свечи. Их лица были искажены страхом, они все до единого были чем-то сильно напуганы. Остекленевшие от ужаса глаза, смотрящие куда-то сквозь меня, и еле двигающиеся губы... Кажется, они молились. Когда они подошли ближе, то толпа словно нахлынула на меня. Я видел среди них знакомые лица. Соседи, дальние родственники, наконец-то и моя бабушка, моя родная тетка, моя мать. Но все они проходили мимо, задевая меня локтями и не обращая на меня никакого внимания.
Я потянулся к своей матери и успел схватить ее за рукав. Я тянул ее, тянул и кричал: «Мама, мама, что случилось?» Но она не откликнулась, чтобы успокоить меня. Она продолжала смотреть остекленевшими глазами куда-то перед собой. Она шла вперед, ее губы тряслись, и она словно не замечала меня. Я заплакал. Мне было страшно, я даже пожелал забыться и стать таким же, как они, но я не мог. Где-то в глубине я продолжал ощущать важность и странную неотвратимость всего происходящего, но все это не мешало мне, к сожалению, сохранять рассудок. Моя мать прошла рядом, среди них, молясь дрожащими губами и устремив взгляд куда-то в пустоту, мимо меня. Они уходили. Деревня за моей спиной окончательно погрузилась в непроглядную темноту. Воцарились холод и пустота. Я зарыдал в голос.
От страха и в надежде все же достучаться до матери я со слезами на глазах последовал за толпой. Я вновь догнал мать, с трудом рассталкивая безжизненно глядевших вперед людей, и схватив ее за край осеннего плаща, начал еще громче, захлебываясь слезами, кричать, пытаясь хоть на миг обратить на себя ее внимание.
Мы продолжали двигаться в этой толпе, словно уносимые течением быстрой, но бесшумной реки. Через некоторое время, пройдя через всю деревню, толпа, а вслед за ней и я, свернула на кладбище. Это было неожиданно. Посреди привычных могильных крестов был вырыт небольшой котлован, в центре которого мужчины из нашей деревни, чьи лица тоже были мне знакомы, уже достраивали сруб. В нем не было ни одного окна – только узкий невысокий вход, к которому и двигалась толпа.
Я отпустил маму и остановился у края котлована возле тропинки, по которой начали спускаться люди, по-прежнему держа в руках свечи и иконы. Они всё так же были напуганы, так же смотрели перед собой стеклянными глазами и продолжали шевелить губами. Их жуткий шепот гудел в моих ушах. Один за другим они входили в странный сруб. Я огляделся. Я понимал, что обязан идти туда, за матерью, но я боялся. Стоял и просто дрожал от страха и непонимания. Мужчины, строившие сруб, почему-то не выглядели такими испуганными. Казалось, они ведут себя так же, как и обычно, в повседневной жизни. Я увидел своего соседа деда Колю, он был на крыше и заколачивал оставшуюся небольшую брешь досками. Что-то подсказывало мне, что спрашивать его о происходящем бесполезно: он ничего не сможет мне объяснить. Здесь были и другие люди, которых я знал. Многие из них стояли на краю котлована, на горе из песка и черной земли с лопатами. Они закапывали сруб…
Откуда-то сверху раздался голос – голос моей матери. Пока я стоял и смотрел, как деревенские мужики закапывают невесть откуда взявшийся сруб, ее голос разлетался вокруг чужеродным звуком, словно не имеющим отношения к действу, развернувшемуся перед моими глазами... Словно он был наложен на пленку от другого кино.
– А что же вы сразу не позвонили? – Раздавался по всей округе ее тревожный голос.
Через некоторое время я осознал, что сплю. Или уже не сплю, но все еще вижу перед глазами картинку из своего сна и слышу голос матери. Ко мне постепенно возвращалось осознание реальности. Это был всего лишь сон. Только сон – а моя мама здесь, она не молчит, она разговаривает, она живая, такая же, как всегда. Я ощутил невероятное умиротворение, накрывшее меня с головой. Хотя голос матери, которая сейчас разговаривала по телефону в коридоре, был сильно встревоженным, мне все же было спокойно. Я не осмеливался открыть глаза, чтобы все это не исчезло, не оказалось очередной иллюзией. Эта маленькая комнатка в ленинградской коммуналке, голос говорящей по телефону матери, и я, которому не семь, а пятнадцать лет. Чувствовалось тепло, покой и живой уют... Это почему-то особенно явственно ощущалось после сна. Создавалось впечатление, что я действительно бродил где-то по ледяной улице и только сейчас, продрогнув до костей, забрался в теплую кровать.
Тем временем до меня доносились взволнованные вздохи матери. Она то ахала, то тяжело ойкала, вставляя в разговор тревожные возгласы: «Как же так?» Это был недобрый знак. Так бывало только в тех случаях, когда кто-нибудь из родных умирал. Я сразу же подумал, что умерла бабушка. Это словно угадывалось в словах мамы, словно звучало между ее всхлипов. Но чуть позже я стал замечать, что она очень долго слушает и уточняет какие-то подробности. Это было непохоже на обычные извещения о смерти, с которыми мне приходилось сталкиваться раньше. Словно случилась какая-то беда, которая требовала длительного объяснения ситуации. Значит, она не умерла? Быть может, она в больнице? Мне уже не терпелось услышать объяснения от своей матери, но я знал, что если я начну ее расспрашивать, она не станет ничего объяснять и весь наш диалог сведется лишь к вопросу, почему я не сплю.
Перед тем как она повесила трубку, я смог услышать еще пару фраз, где она обещалась приехать сегодня же. Значит, мы поедем в деревню – сегодня я не пойду в школу. Получается, случилось что-то действительно серьезное. Мама вернулась в комнату, но не ложилась, оставаясь сидеть на кровати в тусклом свете ночника. Я старательно притворялся, что сплю. Но внутри себя я все еще пытался осознать, что же могло произойти. Буря эмоций не давала мне уснуть.
Я снова вспомнил о своем сне. Теперь он был похож на зловещее предзнаменование. Что мне вообще приснилось? Я остался один в деревне, а все остальные, словно сектанты под гипнозом, шли в какой-то странный дом без окон, построенный в яме на кладбище, который при этом еще и закапывали как могилу. Может, это был какой-то вещий сон? Я слышал о таких вещах от своей близкой подруги Ленки. Тогда почему я увидел его явно уже после того, как что-то произошло, а не до этого? Кстати, на следующей неделе начнутся каникулы, может, и Ленка приедет в деревню. Да, было бы здорово. А может, она уже там? А вдруг все это вообще никак не связано с бабушкой и деревней? Тогда куда мы должны были бы приехать?
Так, в догадках, я и уснул. А рано утром, кажется, буквально через пару часов мама разбудила меня и сказала, что я должен как можно быстрее собраться, потому что мы едем в деревню к бабушке. На мой вопрос, что все же случилось, она, протирая заплаканные глаза, обещала рассказать все по дороге. Значит, все-таки в деревню. Радость и тревога смешались в моей душе, но все же я был рад уехать из Ленинграда и еще раз побывать в деревне в этом году.
***
Пока я чистил зубы, мама собирала вещи. Обычно, когда мы собирались в деревню, мы брали с собой консервы – разные колбасы и другие ленинградские гостинцы, которым были очень рады в деревне. Но, видимо, не в этот раз. Сейчас было пять утра, и продуктовые магазины были закрыты, поэтому мама собрала все остатки из холодильника и часть теплых вещей. По сравнению с привычными котомками, забитыми до отказа, сумка вышла небольшая.
– А как же работа?
– Я уже позвонила бригадиру, твоему классному руководителю мы позвоним уже оттуда. С магазина.
– Хорошо.
На кухне нам попался наш старенький сосед, дядя Стас. Он поздоровался и, заметив наши торопливые сборы, спросил:
– Собираетесь куда?
– Да, мы в деревню, по срочным семейным делам.
– К-к-картошку копать?
– Картошку уже давно все выкопали, октябрь на дворе, у нас свои, личные проблемы. Если кто-то будет звонить, скажите, что мы по срочным делам уехали в деревню.
– Ладно-л-л-ладно, скажу, мне не сложно.
Сосед всегда меня немного смущал. Понятное дело, он был всего лишь пожилым человеком с деффектами речи, но и другие наши соседи замечали за ним странности: кажется, у него и вправду были какие-то психические отклонения, которые он старался скрывать. Иногда он по нескольку раз спрашивал одно и то же, иногда ни с того ни с сего мог начать заикаться, а порой я видел, как он сидя в одиночестве внезапно начинал смеяться. Конечно, можно сказать, что у всех стариков свои причуды, да ведь ничего особенно плохого в том и нет, но я все-таки немного его сторонился: мне всегда было немного неприятно с ним разговаривать. Вот он говорит о чем-то, а глаза его выдают, что он совсем о другом думает, не о тех пустяках, о которых спрашивает, что-то другое в его голове. А что это может быть? Кто его знает, о чем он сейчас думает? Эта неизвестность и отталкивала меня, а порой даже откровенно пугала.
Мы наскоро позавтракали и отправились на вокзал. На улице было темно. Всю дорогу до метро, пока нам по пути попадались редкие прохожие, спешившие на работу, мама сдержанно рассказывала мне, что произошло. Но рассказ выходил не очень понятным. Оказалось, что вчера наша бабушка ушла под самый вечер в лес. По всей видимости, за клюквой. Потому что соседи видели, как она шла в сторону Либежгоры, на болото. Обратно она не вернулась. Уже поздним вечером соседи и родня, заподозрив неладное, с добровольцами отправились на ее поиски. Ее следы действительно были обнаружены возле болот на Либежгоре, но больше ничего найти не смогли. Ни вещей, ни следов возле болотных топей – никаких знаков. Ничего. Многие начинали подозревать, что с ней все-таки что-то случилось и среди живых ее уже нет; но если это не так, то сегодня вечером будут ровно сутки, как она ничего не ела и не пила. На дворе октябрь. Ночи невероятно холодные. Кругом хищные звери. Без воды и еды – если она все еще жива, она обессилена. Ей семьдесят восемь лет. Скорее всего, она уже не может идти и сидит где-нибудь под ёлочкой, дожидаясь, пока ее найдут. Нельзя терять ни минуты, мы обязаны присоединиться к ее поискам и сделать все возможное, для того чтобы ее найти. На этих словах ее голос дрогнул.
Я вглядывался в лица людей, пока мы ехали в метро и пережевывал услышанное. Вот такого я не ожидал. Похороны, положили в больницу, тяжело заболела, поранилась топором – да что угодно. Заблудилась в лесу. Уже скоро будут сутки. Звучит действительно страшновато. Я смотрел на людей и думал о том, что они сейчас все едут на работу, продолжают жить обычной жизнью, а мы вот – искать бабушку на болоте. Это как-то странно. От этой мысли мне даже перехотелось спать, хотя еще пятнадцать минут назад глаза мои постоянно закрывались. Это невероятное ощущение, я даже не мог признаться себе в том, что я не до конца понял, нравится оно мне или нет. Но стыдясь своих собственных мыслей, все же смирился с тем, что это ощущение все же не может мне нравиться. Как оно вообще может понравиться? Когда твоя родная бабушка, у которой ты гостишь каждое лето и все остальные каникулы, может сейчас умирать от жажды, или пытаться отбиться от волков, или тонуть в болотной жиже. Эти мысли еще больше взбудоражили меня. Это действительно ужасало, но... Но и восхищало одновременно – непримиримостью, невозможностью хорошего исхода. Это было намного более впечатляюще, чем читать о подобных вещах в рассказах о путешественниках и военных героях. Они были где-то там, в другой реальности, они даже не особо боялись того, что с ними происходило. А здесь все было иначе. Каждый раз, когда моя фантазия рисовала то, что сейчас могло с ней происходить, когда я пытался представить себя на ее месте, мои глаза широко раскрывались, к горлу подкатывал ком, а сердцу хотелось биться быстрее и быстрее. И вновь я ловил себя на мысли, что мне это нравится, что мне хочется еще и еще рисовать в своей голове ужасные картины и пытаться их прожить.
Я очнулся уже в поезде, когда за окном стал мелькать остающийся позади Ленинград. Мы ехали в Тихвин с Московского вокзала. А дальше нам еще предстоял неблизкий путь до деревни. Напротив нас сидела пожилая женщина, которая бездумно смотрела в окно. Она была одета во все черное, но от нее почему-то веяло умиротворением. Это меня успокаивало. Моя мать задремала, а я посчитал, что бездумно смотреть в окно – это и вправду отличный способ убить время в дороге, и последовал примеру сидящей напротив меня женщины. Я помню, что это доставляло мне удовольствие. Сначала я не хотел засыпать, а потом постоянно просыпался из-за того, что в такт постукивающим колесам поезда бился головой об оконное стекло, пытаясь расслабленно прислониться к нему хоть на мгновение. Помню, думал о том, как мы будем искать бабушку. Как это вообще происходит? Карты? Компас? Охотники, которые разбираются в следах? Наверное, там будет дядя Толя Дым, уж он-то точно в это понимает. А еще думал о том, как увижусь с Ленкой, а возможно, и с остальными друзьями. Машка, Даня – они приедут? Должны. Выходные, а за ними и каникулы. Если бы они знали, что я уже сегодня буду там, если бы у меня была возможность их предупредить. Но звонить ночью… Потом их за это отругали бы родители. А письмо дойдет только через неделю. Как бы мне хотелось с ними увидеться. Не знаю почему, но я совсем не любил Ленинград и своих школьных друзей. Меня здесь вообще никогда ничего не держало. А вот в деревню я всегда ехал с радостью: там леса, там речка, там все всегда по-другому. Там прямо в воздухе чувствуется какая-то безмятежность. Что-то такое родное, что-то совсем другое, не так как здесь. И друзья – с Ленкой, Машкой и Даней мне всегда было особенно приятно. У нас были общие интересы, нам нравилось почти одно и то же, нравилось общаться, мы болтали обо всем на свете. С Машкой я каждый год переписывался, с Даней несколько реже, но это лишь оттого что он не любил писать письма и никогда не знал, что в них сказать. Но оба они хотя бы жили в Тихвине. А Ленка? Ведь она, как и я, жила в Ленинграде. Ведь нас особенно много связывало, в детстве нас дразнили, считая влюбленной парочкой, и я всегда старался пресекать подобные разговоры в нашей компании и за ее пределами, потому что боялся, что это окажется правдой. А если это правда, то… То что вообще тогда нужно делать? Я стал размышлять, представлять, фантазировать. В этот раз мне было легко и приятно, в этот раз я знал что, нужно делать, если бы это было правдой, хоть и по-прежнему ощущал некоторое беспокойство.
Через некоторое время мама меня разбудила – мы уже подъезжали к Тихвину. За окном уже было давно светло. Когда я успел уснуть? Я с большим трудом пришел в себя, от бодрости, которая мучила меня всю ночь и утро, не осталось и следа.
Когда мы сошли с поезда, то сразу же отправились на автовокзал. Я чувствовал приближение деревни. Об этом словно говорили деревянные полуразвалившиеся домики Тихвина. Тихие улочки, зеленые дворы и одинаковые пятиэтажные дома из белого кирпича. Уже рядом. Это уже не мрачные набережные и дворы Ленинграда. Уже близко. На автовокзале мама спросила билет до нужной нам станции. Оказалось, что автобус уже должен был подойти. Мы выбежали на площадку, где толпилась куча народу, и постарались протиснуться поближе к краю платформы, куда должен был подъехать автобус. Пока мы толкались в толпе под общий шум и неприличные возгласы в адрес «заснувшего водилы», прошло не менее пятнадцати минут. Когда на автовокзал стал заворачивать автобус с нужным номером, толпа загалдела. Старушки стали поднимать свои котомки, топтаться на месте, люди зачем-то махали водителю руками, словно показывая ему, к какой платформе нужно подъезжать – в общем, начался обычный хаос, который всегда был мне непонятен. Сколько я ни силился, я никогда не мог представить, как люди определяют, куда им нужно, на какую платформу, когда их здесь было около десяти и внешне они ничем не отличались, даже никаких опознавательных знаков не было. О громкой связи на автовокзале и речи быть не могло. В старом сарае, который служил залом ожидания, из средств связи был разве что телефон. Да и тот всегда был занят. Никто никогда не мог по нему дозвониться. Да и звонить, в общем-то, смысла не было. Автобусы здесь ходили по какому-то своему собственному расписанию, о котором нигде не говорилось, но все всегда почему-то его знали. Все эти странности я никогда не мог осмыслить. А после того как однажды я слишком громко спросил у тёти в толпе, как все это вообще работает, многие покосились на меня, а один дедок с ухмылкой, ущипнув меня за щеку, подметил: «О-о-о... А ты, видать, ленинградской? К бабушке приехал небось? Правильно... Бабушек и дедушек нужно навещать!» – С тех самых пор я всегда старался слиться с толпой и не задавать глупых вопросов, во всяком случае, при посторонних людях.
Между тем, толпа людей сразу же, как взвизгнули тормоза и открылись двери, занесла нас с матерью в салон автобуса. Я лишь успел почувствовать, что несколько секунд не касался ногами земли как раз в том месте, где следовало переступать через ступени. Мне казалось, что я вот-вот должен споткнуться и упасть. Но падать было некуда. А до того, обо что можно было споткнуться, в этой давке мне было даже не дотянуться. Когда все прижались друг к другу так, что было даже тяжело вдохнуть, сзади раздался крик: «Погоди ты, твою мать, куда двери закрываешь? Не видишь шоли, что еще не все люди зашли? Хлопает он тут дверьми. В охороде будешь у себя калиткой хлопать!» Через несколько секунд опять послышались удары дверей о чьи-то плечи, вслед за которыми прозвучали забористые ругательства. Я даже не смог понять до конца их смысл, если таковой вообще был в наборе слов о корове-жене с вепсских болот и баранке в причинном месте. Наконец двери захлопнулись, и автобус тронулся. Не утруждаясь такой ерундой, как сброс скорости на поворотах, объезд ям и кочек, водитель гнал свой аппарат под общий гам, в котором слышались разговоры о том, какой собрали в этом году урожай, или о том, как Васька-дурак пьяный на тракторе сломал забор у Михайловны. Весь этот нестройный фон разбавляла милая песенка Анны Герман «Умчи меня, лесной олень», звучавшая из водительского приемника. Понимая, что так мне придется провести ближайший час, я решил попробовать заснуть стоя. Но шумные разговоры, резкие повороты и кочки, на которых хорошенько трясло, не позволяли этого сделать. Минут через сорок, когда людей в автобусе стало значительно меньше, я передвинулся к окошку и продолжил свои безуспешные попытки вздремнуть. Один раз у меня это даже почти получилось, мне представились очертания какого-то леса, какие-то танцующие люди, что-то размытое и неясное – но меня тут же разбудило мычание коров, внезапно раздавшееся у самого окошка нашего автобуса, меньше чем в метре от моего лица, вместе с оглушительным гулом трактора, перевозившего их в телеге. Через пару секунд трактор с коровами в телеге остался позади, а вместе с ним и мой сон.
Читая непонятные названия деревень на табличках и силясь догадаться, от каких слов они могли произойти, я коротал оставшееся время. Уже скоро. Совсем скоро. Мать дернула меня за плечо: мы приближались к нашей остановке. Еле удерживаясь на ногах в раскачивающемся автобусе, я хватался за поручни, предвкушая свободу от этой тряски и ужасного запаха, от которого меня всегда укачивало. Скрипнули тормоза, хлопнули открывшиеся двери, и мы вышли на свежий воздух. Автобус тотчас же умчался дальше.
Уже было далеко за полдень, и я только теперь понял, что все вокруг – даже воздух – заметно отличалось от того, что я чувствовал и наблюдал еще сегодня утром. Вслед за охватившей меня радостью внезапно навалилась усталость. Мы провели в дороге больше шести часов. Теперь мы стояли на трассе в глухой деревеньке, в единственном месте в округе, где ходит транспорт. А нам еще предстоял путь длиной в несколько километров до родной деревни, которая была спрятана глубоко в лесах. Я всегда хвастливо рассказывал своим одноклассникам, что и в наши просвещенные советские времена существуют глухие уголки прямо тут, в Ленинградской области, до которых просто так не добраться. Места, в которых нет ни автобусных остановок, ни проезжающих мимо машин, ни даже дорог. Места, в которых, собственно, почти ничего нет, кроме лесов, болот и одного-единственного телефона на всю деревню. Но сейчас я лишь в очередной раз пожалел, что к этим местам нет более простого пути.
Мы долго шли вдоль полей, по лесным тропинкам, обходя водоемы, чтобы вновь вернуться на поля. Нам встречались деревья, чья листва была окрашена в самые разные цвета, и мне это нравилось, хотя все эти яркие осенние оттенки были для меня несколько непривычны – я редко бывал в деревне глубокой осенью. Все словно напоминало о том, что лето ушло, а с ним и мои друзья. Этого больше не будет. Вот бы они были в деревне, ну или хотя бы приехали на выходные. Все вокруг напоминало о них. Каждая лесная тропинка, каждый ручеек и мостик. Со всяким местом была связана своя история. Вот здесь кто-то падал с велика, вон в тех полях мы играли в казаки-разбойники, а на этом мостике запускали самодельные лодочки и кораблики.
Вскоре мы подошли к старому висячему мосту через реку. Он висел на стальных тросах, подвязанных к бетонным конструкциям на крутых берегах, чтобы по весне до него не доставали прибывающая вода и льдины. Его высота летом, когда уровень воды в реке заметно падал, была более десяти метров. Приличная высота для моста, раскачивающегося на ветру, в котором еще и не хватало досок. Этот мост почему-то называли лавой. Многие, кто приезжал в нашу деревню в гости, испытывали при виде лавы неподдельный ужас и едва не поворачивали назад. Хотя мы в детстве катались там на велосипедах, что, разумеется, делалось не от большого ума, но все же никто ни разу не пострадал. Помнится, главным правилом было проехать как можно быстрее и не останавливаться, пока ветер не начнет кренить лаву в сторону. На моей памяти все успевали это сделать, не попав ни в одну из дыр и удачно рассчитав паузы между порывами ветра.
Перейдя через лаву, мы оказались на берегу, с которого уже виднелась наша деревня. Я понемногу стал отходить от воспоминаний о друзьях и наших приключениях и задумываться о том, что сейчас будет. Раньше, когда мы приходили домой, нас всегда выбегала встречать бабушка, она целовала и обнимала нас со слезами радости на глазах. Я помню, обычно она сначала смотрела в окошко, прищуривалась, приглядывалась, и только потом, когда понимала, что это мы, выскакивала нам навстречу, стуча дверьми в коридоре, и на крыльце было уже слышно ее «золотиночки мои приехали». Теперь она нас не встретит. Она жива? Мы прямо сейчас пойдем ее искать? Интересно, а в каком состоянии сейчас мои тети – Таня и Вера? Они плачут от бессилия или полны решимости вести поиски до конца? По пути нам встречались дальние родственники и знакомые. Все они здоровались и смотрели нам вслед с любопытством, видимо, разрываясь от желания обсудить последние новости о пропаже нашей бабушки.
Вскоре за поворотом показалась и наша изба. Я ненароком вспомнил свой сон, в котором вся деревня шла колонной как раз по этой дороге с лужами, по которой сейчас шел я. Как они проходили мимо меня, как моя собственная мать меня не замечала. Казалось, это было очень давно. Словно этот сон мне снился пару дней назад, или даже больше, но никак не сегодня ночью. Мы подошли к дому, я отворил калитку и увидел в окне свою тетю, которая улыбалась мне самой теплой улыбкой – так умела делать только она.
Знакомый радостный топот в коридоре: нас выбежали встречать. Сначала появилась моя родная тетя Таня и начала крепко меня обнимать, совсем как бабушка, после чего она кинулась к матери, и обе они залились слезами в объятиях друг друга. Следом выскочила и тетя Вера, которая обняла меня и сразу же начала расспрашивать, как мы доехали. Тут на крыльцо вышел близкий друг нашей семьи дядя Сережа. Из глубины двора я услышал лай нашего пса Тимы. Дядя Сережа был другом детства моей матери, его дом был недалеко от нашего, а наши семьи были в тесной дружбе с незапамятных времен. Он сразу же протянул мне руку и крепко пожал мою. На его лице почти всегда сияла улыбка, и он не мог удержаться от какой-нибудь шуточки или веселого словца даже в такие моменты. За это его, собственно, и любили и всегда ожидали услышать от него что-то хорошее и ободряющее. И пока он подшучивал над моим первым пушком под носом, который обещал когда-то превратиться в настоящие усы, Таня позвала на всех в дом. Привычно скрипнула дверь на крыльце, а за ней заскрипели и ступени. Этот звук был для меня приятнее всего на свете. Он словно говорил, что теперь я могу расслабиться и не вспоминать Ленинград. Все позади, теперь нужно, обязательно нужно расслабиться. Глубоко вдыхать свежий воздух, смотреть на солнце, наблюдать за птичками в огороде. Слушать скрип ступеней крыльца, где я часто вечерами сидел с друзьями. Эта осенняя сырость древесины, этот знакомый запах, все эти сапоги и веники здесь, на крыльце – неужели я все-таки дома? Все это невероятно грело мне душу, но мне все еще не удавалось до конца осознать, что бабушки нет рядом с нами. В темном коридоре мы добрались до тяжелой и массивной двери в избу. Когда я ступил через порог, то обнаружил, что у нас в доме есть еще гости. За накрытым обеденным столом сидела баба Зоя, пожилая мать дяди Сережи, и старушка баба Нина, тоже приходившаяся нам соседкой. Все они пили чай, и для нас уже накрыли на стол, чтобы накормить обедом с дороги. Пока мы раздевались и распаковывали продукты, привезенные с собой, разговоры велись на самые важные в тот момент темы: о том, как же так случилось, об утренних поисках, что не дали никакого результата, о дальнейших планах. Оказывается, за поиски принялась почти вся деревня. Мы узнали, что председатель Николай Васильевич теперь сам руководит поисками. По ночам поисками занимаются отряды из опытных охотников и лесников, а днем участвуют все желающие.
– Хорошо, что люди добрые есть, товарищи верные, вот ведь какой люд наш в деревне, все откликнулись, каждый чем может помогает.
– А ведь нам с Таней еще дров на зиму нужно, Дочке сено хорошо хоть скидали, если бы не помогали – все пропало бы.
– Да, тут и не знаешь чем заняться. Пока маму в лесу ищешь, и скотина подохнет вся, а потом и самим в лес можно зимой, волкам на съеденье!
– Да ну, брось ты, теть Таня, чего такое говоришь? Всегда все помогут, чужие люди, что ли, в деревне живут?
– А вот Юрке, гаду, звонили в Бор – и фиг! Уже из Ленинграда приехали, а он в Бору сидит, мама в беде такой, а он…
– Работает?
– Ага, работает. Стаканом он там с водкой работает!
Мама словно пропустила это мимо ушей и задала следующий вопрос:
– А Витенька? А он-то как?
– Хорошо, служит, летом-то уже домой.
– А сейчас не отпустили домой, раз дело такое?
– Да нет, куда там, отпустят разве, там у них часть строгая. Сказали, только на похороны если.
– Тьфу, не дай бог!
– Вот так и сказали.
– Скоты какие!
Услышанному я нисколько не удивился, что-то подобное я и представлял. Юра, мой дядя, веселый и общительный, уже отбывший несколько тюремных сроков за воровство, как всегда где-то пропадал. А Витьке, моему старшему двоюродному брату, не дали увольнительной. Ничего удивительного.
Самое интересное в разговоре началось потом, когда мы уже сидели за столом, отобедав, и не спеша пили чай. Меня снова стало клонить ко сну, под столом ко мне на колени забрался наш кот Василий и замурлыкал убаюкивающую песенку. Но услышанное так ошарашило меня, что навалившийся было сон испарился без следа.
– Говорю же, к Воробьихе идти надобно, – сказала баба Нина, отхлебнув из блюдечка.
– Зачем это? – Спросила Таня.
– Да низачем... Я вам уже который раз говорю: оно можно верить, а можно и нет. А хуже, коли ты даже не веришь... Хуже не будет. Что так по лесам ходить, что так по лесам ходить – да у Воробьихи помощи попросить.
– Да ну, теть Нин, – вставил дядя Сережа, – это вы перебарщиваете, в наш век – и в такие суеверия верить.
– А чего бы не верить?
– Мой дед всю молодость свою провел в войне с попами церковными, а потом и с фашистами – неужто ради того, чтобы его внук к гадалкам ходил?
– Ага, однако, когда Нюшеньку-то хоронили, твой дед первый предложил ее обратно выкопать да какого-нибудь попа сектантского найти, чтобы упокоил ее.
Это было как гром среди ясного неба. Все тут же замолчали. Даже дядя Сережа слегка оторопел, словно вспомнив что-то такое, о чем и думать не хотелось. Я старательно прикидывался незаинтересованным слушателем. Сидел затаившись, словно охотник в кустах, поджидающий добычу. Лишь бы не спугнуть. Лишь бы не спугнуть! Что это за история такая? Пусть расскажет, пусть! Баба Нина тем временем продолжала:
– Я постарше, я больше знаю и тебя и твоего деда. А когда мы еще малехоньки были, помнишь, Зоя?
– А?
– Как дочка у Тирановых все пропадала в болотах? Когда они перебрались уж сюда.
– Ой, господи, помилуй!
– А вот они ж, когда у них доченька-то пропала, тоже ведь к ихним ходили, просили.
– К кому – ихним? – Все же не смог удержаться я.
– Дак известно к кому... К осиновским же. Они ж там все колдовали да молились каким-то своим нечистым силам болотным, не помню, как их Колинько-то называл. Не то найды, не то нойды... По-нашему, колдуны злые, одним словом. Они ж только и знают, как попавших в руки к нечистым с болот вызволять обратно, на свет людской.
– Какие еще найды? – Спросила тетя Вера, удивленно раскрыв глаза.
– Дак они ж нерусских будут, осиновские-то, не знаю, кто они – чухари, али кто – их Коленька так называл, они тут их... Когда с учеными тута... Могилы все какие-то древние копали.
– Какие еще могилы-то? Кто копал-то? – Таня отложила в сторону блюдце и с приоткрытым ртом начала ловить каждое слово бабы Нины.
– Да ученые ж какие-то там, с Ленинграду, не помнишь, шоли?
– Где? – Спросила явно потерянная баба Зоя, которая обо всем этом если и помнила, то лишь смутно.
– Дак в Осиново же да по краям, в лесах, и на Либежгору же хотели тоже.
– Либежгору?
– Так ведь там уж никто не живет давно, в Осиново-то?
– Так не живет, а Воробьиха-то от ихних будет.
– Да неправда! Она же здеся родилася, она же Ванечке со старого бараку-то родней будет!
– Ага, а замуж-то она там выходила, в Осиново ведь. И жила там немало лет, а потом ужо сюда воротилася, одинехонька. Она единственная, кто ведь их ремесло еще знает хоть малеха. Больше ихних не осталось.
– Так, все! Хватит! – Громогласно, но все так же с улыбкой произнес дядя Сережа. – А то так дело, действительно, до того дойдет, что вместо того чтобы бабу Шуру искать, мы начнем в церкви ходить и богов молить о помощи, хех, этого вот нам еще не хватало, колдунов да русалок.
Баба Зоя что-то пробубнила про себя и незаметно перекрестилась. Тетя Вера была сильно напугана, как и Таня, собственно. А я был в шоке и пытался все это осмыслить. Я помню, что в детстве нам всегда запрещали ходить в сторону заброшенной деревни, которую называли Осиново. Но это всегда связывали с тем, что она находится очень глубоко в болотах, там легко утонуть даже по пути, легко заблудиться и еще проще очутиться в лапах хищных зверей. Ходили туда только опытные охотники, да и то изредка.
Говаривали, что там жили одни колдуны и ведьмы, но кто же в такие сказки поверит? Разве что непросвещенный сельский житель из глухих мест – вроде нашего. Но и таких оставалось все меньше. Мне доводилось также слышать от своих деревенских друзей много страшных историй, в том числе и про Воробьиху, которую все боялись и сторонились. Одни считали ее очень страшной и сильной ведьмой, другие – психически нездоровой бабушкой, которую лучше не тревожить и вообще избегать. Хотя иногда мне казалось, что те, кто придерживался такого мнения, выдумали это лишь для того, чтобы не признаваться в вере во всякую чертовщину. Потому как психически больному человеку нужно было бы помочь, ведь это человек страдающий и нуждающийся в медицинской помощи. А Воробьихе помогать никто не спешил. С ней вообще никто не общался. Ходили к ней только некоторые бабушки – видимо, за помощью. Все эти байки сотни раз пересказывались темными вечерами у костра, чтобы нагнать страха. Но вот про ученых, которые здесь изучали какие-то могилы, про каких-то нерусских, которые жили в Осиново, я слышал впервые. Да и вообще, слышать все это не от своих ровесников, а от взрослых людей, хоть и склонных к мистификациям, было как-то непривычно. И видимо, не одному мне от разговоров этих стало не по себе.
– В общем так, товарищи, – встав из-за стола, сказал дядя Сережа, – мы до дому, спасибо вам за чай. Предлагаю всем передохнуть часик, а потом собираемся у вас на скамеечке, ждем возвращения дяди Толи и продолжим поиски до наступления темноты. – С этими словами он помог своей пожилой матери встать, и они стали собираться. Тетя Таня уговаривала его остаться сегодня дома, отдохнуть. Но, разумеется, это предложение он отмел. Он обещал, что будет через час вместе с другими участниками поисков. Вслед за ними засобиралась и баба Нина, успев на прощание все же бросить еще пару фраз:
– Ты, Танюша, все же подумай. Оно же хуже не будет.
– Хорошо, тетя Нина, я уж и правда не знаю что делать.
– Ага, ты подумай, только до трех дней надо, так говорят, а то потом не получится.
Но это наши так говорят. Осиновских-то раньше все просили, они все могли – и с того света вернут, если надобно. Но дак они померли все, Воробьиха-то, не знаю, смогет ли так-то.
Они ушли. Осталась только наша семья. Вера помогала нам с мамой искать одежду для прогулки по лесу и тихо приговаривала:
– Ну, куда это годится? Все свои городские одежи испортите. Штаны лучше, Риточка, штаны, как же иначе по лесу. Все себе испортите, все испортите.
– Ой, господи, лишь бы жива была.
– И самое-то дурное, что и думать-то ведь – не знаешь! Я вчера и вовсе вся извелась, мы с Верой полночи не спали. Это хорошо, уж под утро нас Сереженька с Наташей успокоили и помощь организовали, да мы как котята сразу и уснули.
– Вы еще и не спали толком, значит?
– А как спать? Как тут спать будешь? Ведь ничего не известно, скорее надо, пока не поздно…
Таня ушла за сапогами, которые были бы мне впору, а я тем временем уже переодевался. Все время, пока мы тщательно собирались, у меня в голове звучала фраза: «И с того света вернут, если надобно».
Когда мы все были готовы, решено было выйти на улицу, к скамейке, дожидаться остальных. Тетя Вера осталась дома на хозяйстве, чтобы успеть приготовить ужин и накормить скотину. Я, мама и Таня вышли во двор. Пес Тима завизжал и стал радостно поскуливать.
– А лохматого-то друга будем брать с собой? – спросила мама, на что Таня махнула рукой.
– Да ну его, осточертел, скотина, уже сегодня всех достал в лесу.
– Уже ходил сегодня с вами?
– Ну, а как же, с утра самого, и вчера ночью, я ведь одна в лес не попрусь, хорошо, что еще Дым присоединился да дядя Коля, а нам совсем страшно было бы вдвоем.
– Кому вам? – Удивленно спросил я, на что Таня ответила:
– Дак известно кому! Ты думаешь, балбес этот лохматый – храбрец большой? Пуще нашего с тобой боится, коснись что! Не знаю, что и за собака бестолковая!
– А что, остальных ночью не было?
– Только утром забил тревогу-то товарищ наш председатель, на ночь не хотел никого сам поднимать: утром, видите ли, работы много, хорошо хоть, мир не без добрых людей.
– Что ж, совсем больной, что ли?
– Не хочу и говорить, не буду судить, хорошо, теперь поутру все организовал. На ночь уже по группам всех разделил и сейчас тоже.
Через несколько минут появился дядя Сережа с нашим соседом дедом Колей. Веселый старикашка невысокого роста, который тоже любил пошутить, выпить и помочь советом, а еще лучше, если все вместе. Еще некоторое время спустя подошел дядя Ваня, который очень странно разговаривал; объясняли это тем, что в глотке у него была вставлена какая-то трубка, отчего он издавал странные звуки, которые напоминали больше кряканье утки, чем человеческую речь, но все жители деревни за много лет уже научились его понимать. Вместе с дядей Ваней пришли еще несколько молодых мужчин, некоторые из них несли с собой ружья. Я всех их знал в лицо и даже постоянно здоровался с ними, но фамилии и имена их запомнить так и не мог. Да и зачем мне было их запоминать? Мы, конечно, обитали в одной деревне, но я здесь все же скорее гостил, чем проживал, и о людях этих слышал лишь раз в месяц, а то и реже. Когда кто-то из них спросил, кого еще мы ждем, послышался ответ:
– Дыма.
В воздухе витало молчаливое уважение. Дым. Дядя Толя Дым. Он уже был в преклонном возрасте, но несмотря на это всегда ходил прямо, без палки и не сутулясь. Был он очень высокого роста и крепкого телосложения, притом что сами по себе деревенские мужики маленькими не были. Дым всегда был мрачен и неразговорчив. В лицо его по прозвищу никогда не называли. К нему всегда обращались по имени. Через несколько минут появился он. Высокий, статный, с хмурым взглядом, устремленным куда-то поверх всех голов, в лес, и с папироской во рту. За спиной у него тоже висело ружье. Он всегда издавал какое-то странное низкое мычание в те моменты, когда курил. Иногда мы с друзьями даже угадывали его приближение в очереди у магазина по этому его мычанию. Все пожали ему руку, и дядя Сережа, как всегда с улыбкой на лице, спросил:
– Ну что, дядя Толя, тебя только ждали, теперь идем?
– Хм-м-м... Хм-м-м... Идем.
Мы все длинной вереницей вышли через огород в поле, за которым начинался лес. Дядя Сережа что-то громко рассказывал, а мужчины смеялись. Дядя Толя Дым шел впереди всех. Вскоре, перейдя поле, мы приблизились к лесу. Возле одного из поворотов дядя Толя свернул на узкую дорогу, скрывающейся под густыми лаптями ельника, все остальные последовали за ним. Тем временем я начал вслушиваться в разговор своей родни, шедшей позади колонны добровольцев.
– Тань, а с какой стороны ее искать, куда она хотя бы ушла?
– Дак вон, дяди Толи Зоя-то, говорит, что видела, как она на Либежгору пошла.
– С огорода, что ли?
– Да, говорит, кричала ей, а та даже не ответила, и непонятно, не услышала, или что...
– Может, у нее что с головой случилось, раз под вечер пошла в лес, ну? Чего ей там нужно-то было?
– Вот и непонятно, тетя Зоя к ней до этого днем заходила, а та говорит, в лес надо сходить, ключики отдать.
– Какие ключи еще? Кому отдать?
– Да черт его знает. Она и сама переспросила, но не поняла толком, а потом они о другом уже заболтались.
– Слушай, похоже, правда у нее что с головой стало, как же ее потом найти-то будет? Если она не в себе была, она и вовсе могла убрести куда глаза глядят.
– Вот, Рит, то-то и оно, на Либежгоре прямо следы ее видны, вот прям видно, что тут возле пенька вертелась, а потом следы у болота и пропали. И ничего: ни палочки сломанной, ни котомки оставленной, ни тряпки – ничегошеньки. Как сквозь землю провалилась.
– А следы-то куда уводят, на какое болото?
– Да в том и дело, вот Зориных Лешка ходил с собакой, тогда еще, и ничего не нашел. Следы есть, а потом в куче у луж теряются, и непонятно, куда она повернуть-то могла: то ли на болото поперлась, то ли рядышком на саму Либежгору пошла – ничего не ясно...
– И где ж ее искать? В какой стороне хоть?
– Ну, будем как и раньше: мы-то с тобой да с Колей пойдем, а остальные все разделятся на группы, по болотам смотреть следы будут да кричать, если вдруг что.
– И что за ерунда… Ну, вот коли поблизости была бы, разве не ответила она бы, ну?
По всему лесу второй день ее ходят орут.
– А может, она правда не в своем уме если, то ведь ничего и не поймет, кричат ее или нет, может, сидит где под кустом и ничего не понимает, кто теперь знает-то? Ведь это где-то видано было раньше, чтобы по лесам осенью под вечер бродить? Ну, нормально это разве?
– Ой, что-то явно она не в себе была, значит.
– Ну, а на кой черт еще в лес нужно было с какими-то ключами идти?
– Лишь бы живая была, лишь бы живая.
Лесная дорога вышла на небольшую делянку. Дорога уходила дальше, по краям леса виднелся подступавший болотный мох. Дым остановился возле большого пня на краю дороги, все встали рядом. Один из мужиков заговорил:
– Ну что, дядя Толь, как и раньше? Мы на болото, а несколько человек пускай еще раз Либежгору осмотрят.
– Хм-м-м… Хм-м-м… Пускай так и будет. Помните, идти нужно недалеко друг от друга, чтоб можно было перекрикиваться, да и из виду особо не уходите друг у друга. Поделимся на троих, кто по болоту пойдет.
– Ну, а мы тогда, дядя Толь, на Либежгору с Ритой пойдем да с дядей Колей? Пусть он с нами.
– Пускай еще кто пойдет, место там такое, что черт водит, бродить будете, еще сами заплутаете, а скоро темнеть начнет.
– Да что мы, будто заблудимся, мы к потемкам-то воротимся, как и вчера.
– Хм-м-м… Хм-м-м… Да, встречаемся все здесь в четыре часа, а там подумаем, но вы одни не ходите. Там все равно нехорошо. Все блуждают. Пусть еще кто будет… Сережа, ступай с ними ты.
– Давай, дядя Толь.
– Хм-м-м… Хм-м-м… Идите, как я сказал, через каждые пять минут кричите ее со всей силы и замрите – слушайте… хм-м-м… хм-м-м… вдруг где отзовется. Считайте до десяти, если не отзовется – еще пару раз кричите, а потом дальше идите. За болото не ходите, за первое. А мы на этих топях посмотрим, может что отыщется, след какой… Хм-м-м… Хм-м-м… Да тоже кричать будем.
– Да, если кто увидит ее, то всех собирайте сразу же. Не спешите помогать в одиночку, если кто не знает, коли у нее какие травмы есть, то только хуже сделаете. Дайте водички попить в первую очередь, а потом уже, если ноги-руки в порядке, помогайте. – Сказал один из мужчин, который, видимо, знал толк в оказании первой помощи.
– Ну, мы пойдем тогда. – Уверенно сказал дядя Сережа.
– Ступайте… хм-м-м… хм-м-м… А мы еще покурим, поделимся да тоже пойдем. В четыре часа здесь встречаемся. Не провороньте, а то стемнеет. Потом еще и вас искать придется.
– Не, дядь Толь, мы вовремя. Ну, все. Мы пошли.
– Давай, Серега, сам там не блудани! – Крикнул кто-то из мужиков под общий смех.
И мы свернули с дороги в лес через делянку. Кругом был густой ельняк, плохо пропускавший свет. И я вновь почувствовал что-то неприятное, как в том сне. Что-то странное, словно здесь есть кто-то еще. И этот кто-то смотрит за нами из-за деревьев. Но я отогнал эти мысли прочь: в конце концов, я любил гулять по лесам – хоть и не на Либежгоре, конечно, но любил. И все же здесь атмосфера была уж слишком мрачная и гнетущая. Часто попадался бурелом, сухая земля, опадающая листва и густые ели. Мама и Таня шли понурые. Только сейчас их волнение явственно проступило на лицах. Если раньше их что-то отвлекало и заставляло хоть как-то держаться на людях, то теперь они были один на один с бедой, свидетельства которой, казалось, были повсюду: в этих опадающих листьях, стене деревьев и высокой траве, которая все ближе и ближе пригибалась к земле. Только подумать... Может, она тут проходила? Или вон там, за теми мрачными елями? Где она теперь? Куда можно было уйти? Ведь здесь не тайга, крики должны быть слышны, дальше река, рядом болота – некуда деться. Может, если она была не в себе, то ушла еще дальше? Могла ведь и через реку перейти… И тогда все. Там уже десятки километров. Можно и до Волхова дойти. А если не переходила? Значит, умерла. Или в тяжелом состоянии и не может подать знак. Больше вариантов нет, ее бы уже нашли. Только если она сама не прячется, если она жива и если она вообще здесь. Лес скрывал от нас небо. Редкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь хвою, говорили о том, что день постепенно идет на убыль. Слабый ветерок и холод помогали бороться с дремотой. Уже меньше чем через час я начал осозновать что я никогда раньше так далеко не заходил на Либежгору, даже когда ходил с родней за грибами. Слишком далеко. Все вокруг казалось чужым, каким-то лохматым и древним. Словно ты зашел в заброшенный дом и его стены впервые за много лет услышали человеческую речь. Все деревья вокруг наблюдали за нами и еще что-то. Что-то тягучее, объемное и окружающее нас со всех сторон, как невидимый туман. Это чувствовалось даже в воздухе.
