Анненкова увезли из Петербурга 10 декабря 1826 года. Полина сумела выехать за ним лишь через год, в декабре 1827 года. Что было с ней в этот год?
Вернувшись в Москву, она поселилась у старухи Анненковой и вдоволь хлебнула её капризов: немного погоревав, Анна Ивановна принялась развлекать Полину. На 6 января 1827 года она назначила костюмированный бал, обижалась, что Полина не заботится о костюме («Мадам сердится потому, что вы не выбираете себе костюма. Вы же видите, что она делает этот бал для вас»,- объяснили ей приближённые Анненковой), сама одевала и убирала её. А каково было Полине?! Послушаем снова её: «В день бала тоска душила меня, я не могла видеть всего, что делалось, и беспрестанно обливалась слезами. Танцевать, понятно, я не была в состоянии. Тогда Анна Ивановна надулась и не говорила со мною весь вечер. Под конец бала я сделала тур вальса и подошла к ней спросить, довольна ли она мною. Она отвечала: «Нет, сударыня, очень недовольна, я желала и просила вас, чтобы вы танцевали весь вечер». Этого было слишком, я убежала в свою комнату и залилась слезами».
Кроме того, Анна Ивановна постоянно отговаривала Полину от поездки: «То пугала Сибирью, представляя все ужасы страны дикой, холодной, уверяя, что я не в состоянии буду ни преодолеть все трудности такого дальнего путешествия, ни вынести всех лишений, какие меня там ожидают; то утешала меня тем, что сын её не может долго оставаться в ссылке, и уверяла, что он должен возвратиться не позднее, как через два года».
Полине разрешили ехать до Иркутска, и она собралась в дорогу, не думая, что будет дальше («я уже успела все приготовить к отъезду, и даже экипаж был куплен»), но тут «было получено из Петербурга приказание не пускать меня в Сибирь». Не вынеся удара, Полина тяжело заболела. А едва встав на ноги, снова начала хлопотать. «Мысль ехать в Сибирь не оставляла меня, это сделалось положительно моею idee fixe, но после явившегося препятствия мне невозможно было двинуться иначе, как выхлопотав высочайшее разрешение на поездку в Сибирь. Я сознавала, что для этого было только одно средство: обратиться к милости самого государя, но в то же время знала, что очень трудно, почти невозможно дойти до него». В мае она узнала, что император собирается в Вязьму, где будут большие маневры, и решилась ехать туда, посчитав, что там будет легче к нему пробиться.
Расчёт оказался верным. 15 мая она приехала в Вязьму, а 16-го сумел подать своё прошение. Разговор с царём был краток:
«Когда я протянула руку, чтобы вручить ему просьбу, Николай Павлович взглянул на меня тем ужасным, грозным взглядом, который заставлял трепетать всех... Он отрывисто спросил:
— Что вам угодно?
Тогда, поклонившись, я сказала:
— Государь, я не говорю по-русски, я хочу получить милостивое разрешение следовать в ссылку за государственным преступником Анненковым.
— Это не ваша родина, сударыня. Может быть, вы будете очень несчастны.
Я знаю, государь, но я готова на все (я — мать).»
Просьба была взята, и император даже трижды приветствовал Полину («приложился»). «Я возвратилась домой гораздо покойнее и с какою-то уверенностью и надеждой на успех».
Снова началось ожидание, осложнившееся серьёзной болезнью маленькой дочери (к счастью, благополучно поправившейся). Потом пришло письмо, согласно которому комендант Нерчинских заводов С.Р.Лепарский должен был спросить Анненкова, желает ли он жениться на Полине. Снова потекли месяцы ожидания… Наконец был поручен ответ: Анненков на сделанный ему запрос, желает ли он иметь Полину Гебль своей законной женой, отвечал: «Если бы последовало позволение начальства, то он охотно бы женился на иностранке Поль [вспомним, что под этим именем Полина приехала в Россию]». Готовясь в дорогу, Полина была вынуждена терпеть неудовольствие старухи Анненковой, уговаривавшей её не ездить и не позволявшей даже собрать вещи для отсылки Ивану Александровичу («Не будет ли все это слишком хорошо, сударыня?»)
Удивительна сцена прощания Полины с матерью Анненкова: «Потом я встала на колени перед Анной Ивановной и просила благословить меня и сына её, но она объявила, что эта сцена её слишком расстраивает». Очень тяжёлым было прощание с дочерью: «Бедная девочка моя как будто предчувствовала, что я покидаю её: когда я стала с нею прощаться, она обвила меня ручонками и так вцепилась, что насилу могли оттащить её, но везти её с собою было немыслимо».
Немного остановимся на судьбе этой девочки. Примерно через год ей разрешили носить фамилию отца. В начале 1850 года Александра, теперь уже Теплова, с детьми приехала в Тобольск навестить родителей и познакомилась со своим отцом.
К сожалению, воспитанная бабушкой Александра унаследовала её взбалмошность. Её племянница Е.Гагарина рассказывала, что иногда она, выпоров за провинность кого-нибудь из детей (а их у неё было 13), кричала старшему сыну: «Тащи ещё кого-нибудь из детской! Рука разошлась!»
…Но всё это будет ещё не скоро. А пока Полина отправляется в дорогу: «Меня посадили почти полумёртвую в экипаж. В это время кончился спектакль, а театр был в двух шагах от дома. Тогда французы, выходившие из театра, остановили мой экипаж и, прощаясь со мною, провожали благословениями. Я отправилась в Сибирь, немного успокоенная напутствиями и пожеланиями моих соотечественников, французов. Было одиннадцать часов ночи, когда я оставила Москву 23 декабря 1827 года».
Анненков ждал… Сохранилось его письмо матери и Полине от 1828 года (она была уже в дороге, но он этого ещё не знал), написанное и отправленное при помощи жены начальника рудников Ф.О.Смольяниновой (которая была внебрачной дочерью деда Анненкова, бывшего иркутского генерал-губернатора). Он просит мать позаботиться о маленькой Александре: «Ради Бога обеспечьте ей будущее и не покидайте ее. Подумайте, что это девочка, и какова будет ее судьба без поддержки в свете! — Ах! эта мысль ужасна! — Матушка! Это мой ребенок, оградите же её от опасностей, которыми окружена женщина; ваша собственная кровь течет в её жилах!» И поразительно его обращение к Полине: «Ангел, которого я обожал всю мою жизнь! Я не смею больше словами выражать все чувства, которые ты мне внушаешь. С тою времени, как я знаю, что ты настаиваешь на выполнении обещанной жертвы, молчаливое восхищение — вот единственное чувство, дозволенное человеку, который недостоин тебя ни в каком отношении. Итак, ты неизменна, божественная женщина!»
До Иркутска она доехала за 18 дней, вызывая всеобщее удивление («так ездят только фельдъегеря!»). Несмотря на дорожные приключения, (чуть не убили лошади, чуть не отморозила лицо), она была поражена «тем радушием и гостеприимством, которые встречала везде». А вот в Иркутске её продержали почти полтора месяца, не пуская дальше. Интересно, что здесь она получила из Франции пакет с письмами от матери, в которых было и пророчество знаменитой m-lle Ленорман о благополучном завершении всех странствий…
5 марта она, наконец, приехала в Читу. Это был день рождения Анненкова: «Я… мечтала, что тотчас же по приезде увижу его. Даже на последней станции я принарядилась». Увы! Её тепло встретили приехавшие ранее А.Г.Муравьёва и Е.П.Нарышкина, но и разочаровали, «объяснив, что не так легко видеть заключенных, как я думала».
Анненков узнал о её приезде в тот же день: когда ему «сказали, что я приехала, он сидел за обедом. У него ложка выпала из рук, и он едва не упал». Но увиделись они лишь назавтра, да и как увиделись! Анненкова вели в баню. «Я увидела Ивана Александровича в старом тулупе, с разорванной подкладкой, с узелком белья, который он нёс под мышкою. Подходя к крыльцу, на котором я стояла, он сказал мне: «Полина, сойди скорее вниз и дай мне руку». Я сошла поспешно, но один из солдат не дал нам поздороваться, он схватил Ивана Александровича за грудь и отбросил назад. У меня потемнело в глазах от негодования, я лишилась чувств и, конечно, упала бы, если бы человек не поддержал меня».
По-настоящему они встретились только на третий день, когда Анненкова привели к Полине. Он «был закован и с трудом носил свои кандалы, поддерживая их. Они были ему коротки и затрудняли каждое движение ногами. Сопровождали его офицер и часовой; последний остался в передней комнате, а офицер ушел и возвратился через два часа. Невозможно описать нашего первого свидания… Я бросилась на колени и целовала его оковы».
Свадьба состоялась 4 апреля. Посажённым отцом был комендант рудников С.Р.Лепарский (это был удивительный человек, много сделавший для декабристов, которые потом собирали деньги по подписке на его надгробный памятник), посажённою матерью – Н.Д.Фонвизина. «Все дамы хлопотали принарядиться, как только это было возможно сделать в Чите, где, впрочем, ничего нельзя было достать, даже свечей не хватало, чтобы осветить церковь прилично торжеству. Тогда Елизавета Петровна Нарышкина употребила восковые свечи, привезённые ею с собою, и освещение вышло очень удачное. Шафера непременно желали быть в белых галстуках, которые я им устроила из батистовых платков и даже накрахмалила воротнички, как следовало для такой церемонии». Жениха и его шаферов, П.Н.Свистунова и А.М.Муравьева, привели в оковах. «Оковы сняли им на паперти. Церемония продолжалась недолго, священник торопился, певчих не было [интересно, что С.Н.Малков, который, будучи тринадцатилетним мальчиком, исполнял должность дьячка в каземате, вспоминал, что «свадьба, по тогдашнему времени, была пышная, какой Чита никогда не видала»]. По окончании церемонии всем трём, т. е. жениху и шаферам, надели снова оковы и отвели в острог. Дамы все проводили меня домой… Спустя несколько времени плац-адъютант Розенберг привел Ивана Александровича, но не более как на полчаса. Только на другой день нашей свадьбы удалось нам с Иваном Александровичем посидеть подольше. Его привели ко мне на два часа, и это была большая милость, сделанная комендантом».
Сценой свадьбы закачивается фильм «Звезда пленительного счастья». А ведь впереди у них было ещё почти пятьдесят лет…
Другие части - 1, 2, 4, 5
Продолжение следует. Голосуйте и подписывайтесь на мой канал!
«Карта» статей на эту тему здесь
Навигатор по всему каналу здесь
